Людей бесят самые разные слова: «кушать», «вкусный», сокращения — например «молочка», просторечия — «с интернета», «с Москвы» или «гель» и «шампунь» в женском роде. Всех всё бесит. Во-первых, люди вообще достаточно нервные, а во-вторых, появились удобные площадки для обсуждения того, что нас бесит. Всех всё и раньше бесило, но людям было негде об этом поговорить. А тут есть соответствующие сайты или социальные сети.

Что бесит больше всего? Ошиб­ки. Новые непривычные слова. Сокращен­ные слова: говорили «человек» — стал «чел», говорили «телефон» — стал «тел». А вот «метро» вместо «метрополитен» уже не бесит. Бесят заимствования, которые человек ощущает как чужеродные, но «чай», «хлеб» и «шарф» никого не бесят: никто обычно и не знает, что и они заимствованные. Сленг бесит, потому что это маркер бунтарского молодого поколения. Просторечие — потому что так говорят люди не моего уровня. Табу: одних бесит нарушение табу, когда матерятся, а других, наоборот, «все эти идиотские эвфемизмы» — лучше говорить прямо!

Защищать язык люди хотят всегда. В XVIII веке и Татищев хотел, и Сумароков. Всех всё бесило. Бесили слова «суп», «фрукты», «камера» — теперь никому и в голову не придет, что это могло кого-то раздражать. Адмирал Шишков писал: какой это ужас — писать «лжёшь» и «поёшь», пусть даже так говорят, но это простонародное, это порча языка! А сейчас людей, наоборот, раздражает, когда вместо «ё» пишут «е». Загоскин говорил, что «юмор» — какое-то идиотское слово. Нору Галь, замечательную переводчицу, автора книги «Слово живое и мертвое», раздражали слова «зарплата», «стейк» и «фондю».

А Чуковский в книге «Живой как жизнь» написал: «Меня тоже бесило слово «пока» — но ничего, все привыкли. Я этих слов не введу в язык, было бы странно, если бы я, старый человек, сказал «договора», «тома» или «я переживаю», «я пошел», «пока» — но почему бы мне не примириться с людьми, которые пользуются таким лексиконом?»

Одни слова, которые всех бесили, вошли в язык и живут в нем: «электричка», «маршрутка», «зарядка»… А другие не прижились: «прозодежда», «Персимфанс», «ежедневка», «нормалка». «Читалка» и «Третьяковка» не бесят, а «молочка» и «мусорка» пока да. Хотя, по моим данным, уже 52% опрошенных говорят «мусорка», а еще недавно это слово отсутствовало во всех словарях и считалось чудовищным просторечием (я тоже его не употребляю).

Бесящие слова бесят недолго: они либо уходят из языка совсем, либо меняют значение, либо просто со временем перестают бесить.

Я всегда разрываюсь между тем, что я и лингвист, и носитель языка. Феминитивы вроде «авторка» и «редакторка» бесят меня как носителя языка. Такие слова, как и всё новое, воспринимаются с трудом: я так не говорил и не говорю. Однако как лингвист я считаю, что это интересное явление.

Некоторые феминитивы приживаются хуже: такие, например, слова, как «докторка», «актерка», «режиссерка». Есть исследования, которые объясняют, почему это так. Есть причины фонетические, а есть экстралингвистические, исторические: всё, что искусственно навязывается, приживается с большим трудом. Но если в языке есть тенденция, она будет побеждать. Ведь другие феминитивы приживаются лучше и не так раздражают: например, «аспирантка», «диссертантка», «дебютантка» и им подобные.

Казалось бы, зачем подчеркивать пол или род? Почему мы говорим, что стул — он, а табуретка — она, зачем мы подчеркиваем род? Почему прилагательные и глаголы согласуются по роду? Мы вообще об этом не думаем, это часть русской грамматики. Слова у нас неравноправные, и никто с этим ничего не делает. Русское местоимение «кто» — мужского рода: «Кто вошел?» Слово «человек» тоже мужского рода и прекрасно живет в языке.

Проблема еще в том, что мужской и женский род на самом деле обозначают пол в очень небольшом количестве случаев: обычно когда слово употребляется по отношению к человеку. А в остальных случаях это просто формальный признак. Скажем, если слово заканчивается на твердый согласный, то оно в русском языке мужского рода — за редчайшими исключениями, например, когда заимствованное слово обозначает женщину, как «мадам». А если слова заканчиваются на -о или на -е, они переходят в средний род, борись ты с этим или не борись: ведь и «метро» было мужского рода, и «пальто»… Вот «кофе» почему-то заметили и никак не дают ему спокойно перейти в средний род. Род — это морфологическая штука, мало связанная со смыслом. Так что, если мы человека называем в мужском роде, это ничего, в общем, не значит: это просто грамматическое правило.

Язык часто сохраняет много древнего, с чем мы не спорим. Никто не говорит «давайте не будем говорить «стрелять из пистолета», потому что стреляют стрелами, а из пистолета мы пуляем, а не стреляем». Мы говорим «зеленые чернила» и «красные чернила» — и ничего страшного, что изначально чернила черные. Мы говорим «солнце всходит и заходит», хотя мы знаем, что Земля вращается вокруг Солнца. Язык описывает очень древнюю картину. Если в нем не образовалось достаточного количества слов, обозначающих чем-то занятых мужчин и женщин, — это нормально. В языке много чего не образовалось, но он приспосабливается.

Когда в обществе возникает новое явление, это находит отражение в языке. Но с феминитивами пока не вполне понятно, в чем новость. В том, что женщины занимаются разными работами? Они давно уже ими занимаются. Если бы тут была огромная лакуна — нужные слова бы уже образовались. Но их пока нет. Формальная причина в том, что самый нейтральный суффикс -ка не со всеми словами хорошо сочетается, а феминитивы с другими суффиксами (-ша, -иха: вахтерша, врачиха) обычно воспринимаются как грубоватые.

Люди, которые требуют изменений, как и люди, которые требуют ничего не менять, всегда есть. Одни требуют немедленно всем перейти на феминитивы. Другие против использования каких бы то ни было новых слов. Третьи и сейчас пишут согласно старой орфографии. Четвертые никогда не употребляют заимствований… Но языковые изменения всегда мало связаны с желанием людей, они происходят не искусственно, а «сами по себе». Изменения произойдут, но не так, как этого хочу я, или вы, или кто-то еще.

- Записали Ирина Лукьянова, Алексей Клишин

мнение подростков

В Советском Союзе была своя культура. Активно работать с образцами культуры западного мира могли только те, для кого организовывалось «знакомство», — например, для тех, кто учился мультипликации, устраивались показы мультфильмов студии «Дисней». Добыть иностранные пластинки и книжки было возможно, но это требовало специальных усилий. Элементами массовой культуры в Советском Союзе эти произведения стать не могли.

Главное событие, которое сыграло определяющую роль в том, как сейчас работает массовая культура, — это появление интернета.

Интернет — идеальная конкурентная среда для контента, потому что порог входа позволяет практически каждому человеку опубликовать свой материал. Сеть может безгранично развиваться за счет новых пользователей. Интернет дал новый «ассоциативный» принцип организации материалов с помощью системы ссылок. В нем можно найти любую информацию, которую только возможно оцифровать.

Начиная с 90-х годов количество доступной человеку информации все возрастает. Когда каждый человек одновременно имеет доступ ко всем новинкам и всему, что было создано раньше, культура развивается нелинейно. Этому процессу способствует и то, что в общем пространстве интернета, «глобальной деревне», работают совершенно разные люди с разных континентов. Если поколение наших родителей было сформировано в советском институте детства, то мы сформировались уже в интернациональной среде.

Сейчас подавляющее количество контента производится на английском языке, и мы можем точно сказать, что современная массовая культура — это американская культура. Именно в англоязычном мире формируются культурные тенденции. Потому и темы обсуждения среди молодых людей в России — это, например, разные формы дискриминации, загрязнение окружающей среды, религия и телесность. Все эти темы важны для всего мира и обсуждаются на научных конференциях.

Переживать по поводу того, что мы «живем не своей жизнью», не нужно. Если молодых людей беспокоит то, что происходит в Америке, это не значит, что они не занимаются теми проблемами, которых «у нас самих хватает». Это значит, что они живут в той России, которая со всем западным миром решает проблемы экологии, дискриминации и миграции.

Скоро мы привыкнем к тому, что живем в общем для всего мира культурном пространстве, тогда обмен идеями и иностранные слова не будут восприниматься как что-то экзотическое или подозрительное.

Екатерина Панова, 17 лет

Мы спросили в паблике «Параллелей», что кого бесит. Кого-то раздражают «вкусняшка», «мимими», «няша». Кому-то противно слышать мягкую согласную в заимствованиях: «секс», «пепси» — так говорит старшее поколение. Кого-то бесит путаница между «одеть» и «надеть», раздражают показатели «деревенщины» — «ихний» например. Это раздражение люди выплескивают в посты, создавая списки, собирая тысячи лайков и вызывая бурные обсуждения. Почему же людей так волнуют слова? Конечно, знание родного языка сейчас активно популяризируют, а грамотная и красивая речь была и остается показателем интеллигентности говорящего. Но все не любят «граммар-наци». Возможно, тем, кто любит исправлять чужие ошибки, просто надоело получать в ответ «отстань», потому и переключились на интернет. Там они ничем не рискуют.

Но больше, чем о неприятных словах, подростки полемизируют на предмет допустимости мата. Большинство ровесников сходится во мнении, что мат допустим в неформальных разговорах с приятелями и коллегами. А в семье? Там две крайности: совсем без мата или мат через слово. Кто-то из родителей не матерится только при посторонних. Кто-то не делает этого при ребенке — и это самая популярная позиция. Отдельный вопрос — в каком возрасте ребенок кажется родителям достаточно взрослым, чтобы выругаться при нем? Пока одни выплескивают свой гнев в интернете, другие задаются вопросами: почему вообще работает вся эта система раздражителей? И в этом скрыт не только лингвистический интерес, речь ведь идет о поведении людей.

Дарья Щекина,17 лет