- Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

Я понятия не имею, ни как выглядит Альфа-Зеро, ни что у нее внутри, но это совершенно не важно. Важно, что у нее — самый высокий интеллект в мире, и не только среди машин.

Впрочем, что такое интеллект, я тоже не знаю, во всяком случае — наверняка. Меня всегда уверяли, что он измеряется способностью найти лишние кружочки и квадратики, выстроить правильную последовательность цифр, букв или зайчиков и решать логические уравнения. Когда первый переведенный с английского задачник по определению коэффициента интеллекта попал в наши руки, мы, соревнуясь, затаскали его до дыр. Победил тот, кто подсмотрел ответы. Проиграла моя бабушка, которая не могла понять вопросы, но умела скроить пальто.

Автор культовой книги «Ружья, микробы и сталь» Джаред Даймонд, сумевший географию сделать поп-наукой, уверял, что абориген Новой Гвинеи обладает ничуть не меньшим интеллектом, чем житель Нью-Йорка, ибо заблудиться в джунглях проще, чем в Манхэттене. Приматолог Франц де Вааль, представивший миру любвеобильных обезьян бонобо, пошел дальше. Он предположил, что белки не уступают нам в интеллекте, потому что находят спрятанные орехи, в чем куда больше толку, чем в наших крестиках и ноликах.

В сущности, тут нет ничего странного. Наука имеет дело с тем, что может посчитать и назвать интеллектом. С одной стороны, такой метод привел к величественному результату — созданию цивилизации. С другой — это все равно что искать потерянные часы под фонарем, потому что там лучше видно.

Но до тех пор, пока этот спор не завершится универсальным, всех устраивающим определением, мир нашел компромисс. Расположившись между наукой и искусством, он служит привычной мерой интеллекта, который понятен всем, удосужившимся выучить ходы, даже если они называют ладью турой, а ферзя — королевой.

Не то чтобы шахматы были так важны. Они бесполезны, но очень дороги. В этом я твердо убежден, поскольку вырос в городе Михаила Таля. Более того, он закончил наш филфак, где (надо думать, под влиянием Васюков) писал диплом по Ильфу и Петрову. В детстве я каждый день гулял по парку, где теперь ему поставлен памятник: человек с шахматной доской.

Каждый рижанин врет, что хоть раз сидел за ней с Талем, но никто не выигрывал у гроссмейстера, справедливо считавшегося Моцартом шахмат. В его стиле напрочь отсутствовала основательность других титанов черно-белой доски. Это было особенно заметно, когда Таль сражался за звание чемпиона мира с Ботвинником. Остряки называли эту битву «иудейской войной во славу русского народа».

Шахматная прививка оказала свое воздействие на мою молодость. Даже те, кто не освоил преферанса, играли в шахматы. Говорят, что и это — наследие режима. Безопасное хобби эпохи террора, при Сталине шахматы не внушали тех подозрений, жертвами которых пали филателисты и эсперантисты.

Но я рос в нормальной антисоветской семье и горячо болел за Бобби Фишера, когда тот сражался с Борисом Спасским. Разыгрывая их партии, мы стремились выделить переломный момент, тот единственный гениальный ход, что делал положение соперника безвыходным. Но это чудо, как все они, не давалось в руки. Мы принимали результат, не понимая, как к нему пришел победитель.

Я вспомнил обо всем этом, когда прочел у Стивена Строгатца, американского математика из Корнелльского университета, про гениальный компьютер Альфа-Зеро, которому он посвятил целую книгу «Беспредельная мощь» («Infinite Powers: How Calcullus Reveals the Secrets of the Universe»). На этот заголовок его натолкнула эпическая шахматная баталия двух суперкомпьютеров. Stockfish — прямой наследник той Deep Blue, что 20 лет назад победила Гарри Каспарова.

Я до сих пор помню ту жгучую обиду за человека, которую мы все тогда испытали.

— Играть в шахматы с компьютером, — утешал я себя и читателей, — просто нелепо: Deep Blue мог анализировать 200 миллионов позиций в секунду, никогда не уставал, ничего не забывал, но ничего не понимал в шахматах.

Машина действительно тупо брала монотонными вычислениями: против лома нет приема. Играя наверняка, она в первой же партии жадно приняла жертву Каспарова, обменяв слона на ладью, и через 16 ходов с треском проиграла. Нас это, впрочем, не спасло.

И вот пришел день отмщения. Альфу никто даже не учил играть. Узнав правила, она научилась ими пользоваться, сыграв миллионы партий сама с собой. Матч с лучшей до тех пор машиной выглядел и был полным разгромом. Из ста партий с компьютером Stockfish Альфа ни одну не проиграла, 72 свела вничью и выиграла 28. Причем как! Она играла интуитивно и элегантно, как Таль, — с риском и азартом, дразня соперницу и безжалостно, но изящно добивая ее. Это была дуэль машины-артиста с машиной-танком.

— Стиль игры Альфы, — написал тот же Каспаров, которого трудно заподозрить в симпатиях к компьютерам, — демонстрирует глубинную «правду шахмат, а не приоритеты и предрассудки программистов».

Конечно, ученые не для того построили Альфу, чтобы развлекать шахматами. Ее уже начинают использовать в медицине — в лечении глазных болезней и особенно успешно в диагностике инсультов когда минута промедления может стоить пациенту рассудка.

Конечно, это только начало. Альфы следующих поколений смогут отвечать на все вопросы, которые мы им зададим: как победить рак и террористов, как спасти белых медведей и остальную планету, как выиграть на выборах и скачках.

— Возможности такой Альфы, — пишет Стивен Строгатц, — могут оказаться безграничными. Она сможет все, кроме одного: объяснить самое себя. Мы знаем, что Альфа научилась выигрывать в шахматы, но не знаем, как она побеждает. Мы знаем результат, но не путь к нему.

И это значит, что электронный мозг, как и наш собственный, не может познать самого себя.

Машина, способная решать поставленные перед ней задачи, неизвестным образом переносит нас не в будущее, а в прошлое, причем страшно далекое. В древности такую же функцию выполняли оракулы. Дельфийская пророчица сама не знала о своих предсказаниях. Одурманенная, как говорят историки, ядовитыми испарениями, она повторяла то, что ей шептали хитрые и политически подкованные жрецы, которые манипулировали жизнью и борьбой античного мира на протяжении столетий.

Разница, конечно, в том, что компьютерный оракул — настоящий. Мы сможем пользоваться его советами и поверять их на практике, чего лучше было не делать в древности, как обнаружил Крез, разрушивший не чужое царство, а свое.

Если машина-оракул будет построена, то мы будем сидеть у ее, так сказать, ног и ждать ответа. На нашу долю останутся вопросы, и формулировка их превратится в отдельную профессию. (Мне уже сейчас кажется, что интернет знает все, кроме того, как его об этом спросить.)

Эта ситуация поставит перед нами философскую проблему, перерастающую в теологическую. Как пользоваться советами, явившимися в результате никому не известных умозаключений? Как уступить место машине, понять которую человеку не дано? Как жить в мире, где есть высшая мудрость, но она не наша?

Ответы на эти роковые вопросы может дать только опыт: мы ведь всегда так жили. Раньше мудрыми были боги — Зевс или Мардук, потом Бог без имени, но с большой буквы, затем, скажем, Эйнштейн. И для всех, кроме горстки жрецов и ученых, мудрость эта была и есть недоступна. Мы просто принимаем ее на веру. Идем молиться на священном языке непонятных формул и выбираем их автора человеком столетия. Что же изменится от того, что место усатого еврея с непричесанной гривой займет машина, которой можно будет придать любую внешность: громовержца, пришельца, неопалимой купины?

Ничего, кроме ущемленной гордости. Сотворив себе кумира, мы уступим интеллектуальное первенство собственному созданию, с которым так же нелепо состязаться, как силой — с трактором, скоростью — с самолетом, в познании — с богом, которого не зря назвали Альфа.