«А сам я люблю ее, кажется, — ее непременный изгой, — за то, что она не уляжется ни в этот шаблон, ни в другой...»

Любить ее можно за многое — За панцири льдов и камней, За все ледяное и строгое, Что так приживается в ней, За эти призывы к смирению, За коими прячут погром, За внятный всему населению Глубокий стокгольмский синдром, За образ рассерженной матери, Что вечно святей и правей Испуганных, с рожами мятыми, Беспутных своих сыновей, За образ державного идола, За клекот двойного орла, За то, что свободы не видела, А видела — так прокляла.

Любить ее можно за многое: За скудость, ненастье, рванье, За что-то сиротски-убогое И кроткое в лике ее, За тихие слезы и жалобы, За то, что себя же сдают — Упорство, глядишь, помешало бы Любить этот кроткий уют; За верность привычному облику, Который — смотри не смотри — Подобно родимому бублику, Давно уже с дыркой внутри; За веру, что где-то окупится Терпение это и страсть, За это стремленье окуклиться И в спячку подснежную впасть.

А сам я люблю ее, кажется, — Ее непременный изгой, — За то, что она не уляжется Ни в этот шаблон, ни в другой; За то, что сменяется Пасхою Ее безнадежность и мрак, За то, что единою краскою Ее не покроешь никак; За то, что жива и под панцирем, Подспудное длит бытие — Спасибо огромным дистанциям И крайностям вечным ее; За то, что гордится все менее Верховным своим дурачьем, За то, что единого мнения Не может иметь ни о чем, За то, что из морока мнимого Всегда прорастает травой; За то, что утешить травимого Старается каждый второй — За то, что любому карателю, Куратору, — Боже, прости! — Уже к одному знаменателю Ее не удастся свести; За то, что не верит делениям На чуждую Нерусь и Русь, Не сводится к определениям — К которым и я не свожусь, —

И после рыданья задавленного Проснется чиста и пряма, И щедро прославит затравленного!

Хотя и затравит сама.