30 декабря 2018 года — 30 лет со дня смерти писателя. Но 400-страничное «Избранное» (М.: ОГИ, 2019) готовили, пожалуй что, не к дате. И даже не потому, что пора вновь помянуть…
А по потребности его тексты, его диагнозы начала 1960-х самим вспомнить. Оно полезно.
Это я прежде всего — о прозе Даниэля. О повестях «Искупление» и «Говорит Москва». Они вышли на Западе в 1960-х под псевдонимом «Николай Аржак» — вместе с повестями Абрама Терца (то бишь Андрея Синявского) «Суд идет» и «Любимов». Стали первыми неподцензурными публикациями советских писателей «за бугром». Породили осенью 1965-го, когда КГБ раскрыл псевдонимы «подельников», — знаменитое «Дело Синявского и Даниэля».
На процессе оба писателя не признали себя виновными. В 1930-х таких обвиняемых не было.
От процесса отсчитывают начало диссидентского движения в СССР.
Юлий Даниэль отсидел без малого пять лет. В лагере — с простреленными на фронте руками — грузил уголь в товарный вагон совковой лопатой. Потом Синявский уехал во Францию. А Даниэль остался.
В «Избранное» 2019 года вошли обе повести. Стихи. И (вот это собрано под одной обложкой впервые!) — его переводы из Бернса, Водсворта, Байрона, Вальтера Скотта, Готье, Аполлинера, Антонио Мачадо, Ф.Г. Лорки.
Аполлинера Даниэль начал переводить для души — во Владимирской тюрьме. А в 1970–1980-х переводы стали единственным видом заработка, который власть оставила «диссиденту».
Публиковать их разрешили лишь под псевдонимом «Юрий Петров».
В начале 1980-х, по гнусному принципу «Посмотрим на твое поведение…», Даниэля лишили и этой возможности печататься. Его «французов»–«испанцев» публиковали под своими именами его друзья, чтоб отбить для «Юрия Петрова» хотя бы гонорар и прорвать полную изоляцию.
А именно: Давид Самойлов и Булат Окуджава.
Ему явно шли баллады. В 1943-м 18-летний солдат с медалью «За отвагу», всю жизнь человек прямой во всех отношениях, Даниэль (по воспоминаниям о нем) любил азарт детского рыцарства (да ведь и их с Синявским литературная конспирация, храбрая игра с КГБ в «зайца и гончую» полна этого же рыцарства).
Он примерялся к исторической прозе для подростков в духе Тынянова. Но наброски, оставленные при аресте, уже не были завершены.
Бернса и Вальтера Скотта он хорошо слышал. Сказочная для москвича 1960-х Европа шумела в строфах:
Я долг исполняю, —сказала она,
Я крест до конца несу,
Ни лорду, ни смерду я замокне сдам,
Ни Кару, кровавому псу.
По-иному, горьким и взрослым слухом, Даниэль ловил смыслы Антонио Мачадо (1875–1939), одного из блестящей цепи поэтов, у которых, как часть тела, «болела Испания» — «Край чуланов, ризниц и альковов, барабанов и военной истерии…». Слышал диагноз Мачадо родине:
От Вчера пустого Завтра зря родится —
Дай нам, Боже, чтоб оно коротким было!
Почти все стихи Даниэля созданы в лагере. Он словно подтвердил то, что писал Борис Слуцкий о писателях-заключенных 1930-х в балладе «Прозаики» («Когда русская проза пошла в лагеря…»).
Лагерная лирика пряма, проста. Это пишет взрослый человек, который когда-то любил баллады.
Да не посмеешь думать о своем,
Вздыхать о доме и гнушаться пищей:
Ты —объектив, ты —лист бумаги
писчей,
Ты брошен сетью в этот водоем.
И не случайно сделал и выпустил в 1970-х в ФРГ книгу переводов Юлия Даниэля на немецкий Вольф Бирман — знаменитый бард, поэт и диссидент, «немецкий Высоцкий». Слышал свое.
Но главное все-таки — проза. Трезвость, простота, горечь и свобода «Искупления» и «Говорит Москва». Даниэль мог бы формироваться как блестящий стилист. Он не зря любил Тынянова. Начало «Искупления», короткая новелла о том, как «наступило время блатных песен… на плечах реабилитированной 58-й они вошли в города» —выписанный до запятой (по-тыняновски!) блиц-портрет своей эпохи. Умная по-мужски, его проза ищет смысл времени. То, что он найдет у испанца Мачадо:
«От Вчера пустого Завтра зря родится».
А как с этим у нас?
Прозе Даниэля полвека. Но ее диагнозы еще не устарели. И наше «Завтра» получило… м-м-м… осложненную наследственность от нашего «Вчера».
Дипломом оснащенный, творческими друзьями увитый со всех сторон — интеллигент 1960-х в его текстах остается человеком стада.
Разоблачают ли «всей Москвой» стукача КГБ (который стукачом не был) или следуют директиве партии и правительства объявить 10 августа Днем открытых убийств… это делает стадо.
Человек, который своим судом судится, своей головой живет и своей совести сам дает отчет, — по-прежнему редкость в относительно просвещенной и благополучной Москве‑1960.
Легкого насмешливого «оттепельного» героя пугают дома 1930-х.
«Такая уверенность в своей правоте чувствовалась в них, такая неколебимая верность идее, что казалось: восстань только из гроба Зодчий, породивший их… —и серые утюги двинутся вперед, сметая картонную мишуру новостроек, ровняя с асфальтом автоматические лифты, финскую мебель, двухтомники Хемингуэя и фиги в карманах модных брюк».
Кончилось это время? Или, сделав круг, возвращается? В любом случае и для любой эпохи, строя, гражданства верен тезис Даниэля:
«Ты не должен позволять запугать себя. Ты должен сам за себя отвечать, и именно этим ты —в ответе за других».
И тезис подтвержден. Так Даниэль и Синявский вели себя на процессе.
Он, конечно, был и героем времени. Московской легенды. Ненаписанной баллады. Это видно в 800-страничном томе писем из лагеря («Я все сбиваюсь на литературу…» — М., Мемориал, Звенья, 2000). Даниэлю в лагерь писали чуть не полсотни душ. Он — в дозволенных двух письмах в месяц — отвечал всем сразу. Спорил, утешал (да, из барака). Шутил в стиле героя ненаписанной баллады:
«Ну вот, мои милые, началась моя фольклорно-этнографическая экспедиция».
То бишь отсидка.
Он — главный герой блестящих записок театральной художницы, его второй жены Ирины Уваровой «Даниэль и все все все» (Спб., Изд-во Ивана Лимбаха, 2014). Хотя в этой книге может нестись в маскараде в мастерской Бориса Биргера, шалеть от яркости цыганского лотка на толкучке в Калуге (где ссылку отбывал), читать «в кусках» будущий роман Окуджавы «Бедный Авросимов» в снегах деревни Салослово, обмениваться лагерным опытом с Параджановым в карнавальном блеске кукол и камей его дома. А также философствовать с котом Лазарем.
В предисловии к «Избранному»-2019 суть Даниэля определяет Людмила Улицкая. По текстам. И по долгой, чуть не с 1970-х, дружбе с опальным домом Юлия Марковича и Ирины Уваровой:
«И памятник себе он заслужил, явив окружающим, а в сущности, и всей стране редкие и вечные человеческие качества: мужество и легкость, чувство собственного достоинства и аристократического равенства со всеми, кто к нему приходил, снисходительность и терпимость к чужим слабостям и полное бесстрашие перед злом, в каком бы образе оно перед ним ни являлось. И еще —веселая честность человека, органически неспособного ко злу, и редчайшее отсутствие тщеславия».
…Финал баллады. Или, надо думать, не финал. Хоть тридцать лет прошло по смерти героя.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»