- Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

С одной стороны, мы так любим зиму, что не можем ей нарадоваться. Потому и отмечаем зимние праздники дважды, включая старый Новый год — оксюморон, который легко сводит с ума американских славистов. С другой стороны — и именно поэтому — в России редко жалуются на жару. Учитывая широту, тепло тут считается капиталом. Коротким летом его копят на долгую зиму, которую венчает концентрированный жар праздников. Он находит себе выражение в народной мудрости: «пар костей не ломит» и «после бани укради, да выпей». Следуя этим заветам, я свято блюду традицию завершать сезон новогодних торжеств — где бы я ни оказался — в бане.

Теперь мне кажется, что самой экзотичной из них оказалась первая — баня детства. Начальная прививка роскоши, она, как писал классик, была «не нужна, но желанна», ибо все, что делается не из необходимости, оборачивается наслаждением, хобби или грехом.

Никакой необходимости в бане не было: в нашем старом рижском доме стояла на крученых ножках ванна такой глубины, что в ней мог утонуть пьяный. Горячую воду, однако, добывали с помощью сложного устройства, которое топили торфом. Его кислый запах я напрочь забыл, пока не обнаружил, что в элитарных магазинах Нью-Йорка на День святого Патрика американским ирландцам продают брикеты торфа — и как раз из-за этой ностальгической вони.

Так или иначе, в баню мы ходили не для гигиены, а из утонченного наслаждения. Простонародная и незатейливая, она состояла из лавок с шайками и парной, которая внушала мне ужас, что и понятно.

— Зато, — объяснил отец, — какое счастье оттуда выбраться.

Освоив в детстве необходимый соотечественникам урок, я не пропускал ни одной бани в тех странах, где они водятся.

Я уже совсем было решил взобраться на Фудзияму, когда меня остановила переводчица, кстати напомнившая, что одну вершину можно увидеть только с другой. Образумившись, я остановился на полпути, достигнув лавовых полей и горячих источников. Иностранцы, напуганные публичным купанием, принимали минеральные ванны в номере, но я пустился во все тяжкие. Собственно мытье у японцев занимает немного времени и происходит на корточках. Зато потом начинается медленное путешествие по водным коридорам, соединяющим пахучие бассейны разной температуры — от комнатной до крутого кипятка. Мигрируя с разомлевшим косяком, я миновал темные залы с сероводородными протоками и неожиданно увидел над собой звезды. Крыша кончилась, и открылось горное небо с вырубленным из белого льда конусом: Фудзи.

— Ближе и не надо, — сказал я сам себе, выплывая к гардеробу.

Так я научился ценить страны с бурной вулканической деятельностью. Особенно — Исландию, на которую приходится пять землетрясений в день. За эти, мягко говоря, неудобства исландцы получили термальную баню на каждом перекрестке, что, учитывая редкость городов и плотность крохотного населения, не так уж много.

Самая знаменитая — Голубая лагуна. Как и все в этой стране, она расположена нигде — посреди необитаемых и неприступных кочек. Пейзаж настолько неземной, что здесь тренировались астронавты перед высадкой на Луну. Тем большее удивление вызывает лазурный рай, когда он открывается после долгой и заснеженной дороги. Раздетые купальщики испуганно выходят на такой мороз, которого следует ожидать от полярной широты, и с недоверием бросаются в горячую воду, чтобы вынырнуть счастливыми. Со дна бьют могучие источники, в минеральном бульоне размягчаются кости, снег оседает на голове, и ты замираешь в долгой истоме, которую, как все лучшее, что доступно телу, не удается описать нашему немощному языку.

На сушу все выходят бездумными и умиротворенными. Не удивительно, что в Исландии нет армии.

В Америку я приехал в роковой для бани час: началась эпидемия СПИДа. Запуганный народ, который и в мирное время боится своего тела (не говоря уже о чужом), увидел в банях эпицентр порока с отчетливым гомосексуальным оттенком.

Жертвой навета пала традиционная нью-йоркская баня, которую вместе с бубликами и солеными огурцами евреи из России привезли в Новый Свет на заре ХХ века и назвали на идиш: schvitz. Последним заведением такого рода в Нью-Йорке была одинокая русско-турецкая баня, в которой я не обнаружил ничего русского или турецкого.

При этом нельзя сказать, что баня вовсе чужда настоящей Америке. Индейцы умели париться в вигвамах, присыпая раскаленные камни — как мне рассказывали друзья краснокожих — марихуаной. Не чая выбраться в резервацию и сомневаясь, что меня там примут за своего, я смирно ждал, когда найдут лекарство от СПИДа или отменят общественное мнение.

Вот тут до меня дошла благая весть от живущих на нашем берегу Гудзона корейцев. Их банная культура на много веков древней нашей. Она восходит к универсальной для Дальнего Востока натурфилософии, которая учит левитировать, питаться воздухом и быть бессмертным. В этих категориях баня — фабрика жизненной энергии чи и инструмент тонкой балансировки противоположных субстанций — инь и ян.

— В корейскую баню, — сказали мне завсегдатаи, — приходят с раннего утра и уходят, дождавшись просветления.

Не надеясь постичь мистические тонкости и магические практики, сам я отправился в нее наугад и изучал по правилу буравчика. Банная процедура по-корейски требует дышать нагретыми испарениями разных, преимущественно драгоценных субстанций. Для этого в просторных палатах установлены каменные шатры с низкими дверями. Внутри царит жара, мерцает свет и оседают невидимые глазу частицы важной материи.

Я начал обход с самого дорогого — с парилки, облицованной чистым золотом. За ней стоял небольшой дворец из аметистов, в котором я почувствовал себя как Садко в гостях. Потом — по нисходящей, я дышал гималайской солью, желтой глиной и белой глиной с тростником.

Кульминацией банного похода служила грозная парная, входить в которую разрешалось лишь в накинутой попоне. И не зря.

Отдышаться я смог только в ледяной пещере, где встретил таких же напуганных соотечественников. От них-то я и узнал о новой русской бане в Ясной Поляне, как мы патриотично переводим название городка Fair Lawn, облюбованного и населенного выходцами из СССР.

Вернувшись через полвека в русскую баню, я ее не узнал. За время разлуки она спуталась с Римом и покрылась мрамором. Вход в женскую раздевалку сторожила каменная Венера, мужскую почему-то охранял не Марс, а Меркурий. Внутри все было, как в ностальгических снах: знакомо, но лучше.

В одной парной — сухой пар, в другой, где можно обливаться, мокрый, в третьей — дышат эвкалиптом, из четвертой вываливаются в купель с ледяными осколками, в пятой сидят на ощупь в хаммаме, в шестой ходят босиком по горячим булыжникам. Из седьмой — финской сауны — ныряют в бассейн, чтобы начать все сначала. И так до тех пор, пока вас не прервет зверский аппетит, который всех гонит к любимому аттракциону: обеду в полотенцах.

К селедке здесь подают картошку не вареную, а жареную, да еще с грибами, супом называют царскую уху из головизны, а шашлыком — чалахач на косточках. Про водку я промолчу, а про пиво — бочковое с уже чищеной воблой — не смогу.

— Вредно, — скажут мне, — ведь такая баня не лечит похмелье, а является его причиной.

— Верно, — отвечу я, — но так можно сказать про любой праздник, который чреват эксцессами и оттого так дорог.

Когда баня была от бедности, ее держали в черном теле и на каждый день. Теперь сюда ходят ради катарсиса: физиологической встряски и освежения чувств. Это — опера для тела. Конечно, как ту же оперу, баню можно ненавидеть, но тогда список физических радостей, и без того сильно уступающих духовным, станет еще короче, а жизнь беднее.