Можно зафиксировать сочетание двух главных тенденций года. Первая — это попытка власти удержать великодержавный настрой населения. Через продолжение и усиление пропаганды государственного патриотизма, конфронтации с Западом, милитаризма, особого пути России, культа национальных традиций и консервативных духовных ценностей.

С другой стороны — рост в обществе социального раздражения, недовольства и тревожного ощущения неопределенности будущего. На чем держалась популярность режима все эти годы? На надеждах, что власть обеспечит высокий уровень благосостояния и продолжение роста доходов при одновременном восстановлении Россией статуса великой державы, дающего чувство гордости за принадлежность к ней и компенсирующего ощущение зависимости маленького человека от властного произвола, чувство незащищенности и материального неблагополучия. Теперь эти надежды исчезают.

Эта вторая линия чрезвычайно важна. Первые признаки ее появления обнаружились уже к концу 2017 года. Потом, в феврале, когда началась президентская избирательная кампания, индексы социальных настроений временно поползли вверх. Но это обычный эффект электоральной мобилизации, когда идет пропагандистская накачка, когда по ТВ демонстрируют, как все вокруг хорошо и правильно, что без Путина все развалится, что он у нас единственная скрепа и гарант стабильности и благополучия. В этот раз временное повышение индексов социальных настроений было менее значительным, чем раньше, во всех предыдущих кампаниях.

После мартовских выборов, с апреля началось снижение популярности всех властных институтов, а в мае показатели доверия, одобрения и поддержки рухнули. Была объявлена пенсионная реформа, которая вызвала резкое недовольство населения.

(одобряли их лишь 7-8%). Реформа стала катализатором массового раздражения, собрав накопленное за последние годы недовольство ухудшением жизни. В первую очередь, оно связано с падением реальных доходов за четыре года «крымской мобилизации» (по разным подсчетам от 11 до 14%). Снижение было медленным, постепенным, а потому не вызывало резких реакций, пока не была объявлена пенсионная реформа. Граждане почувствовали на себе рост налогов, акцизов, стагнацию в экономике и, соответственно, угрозу безработицы, задержек выплаты зарплаты и так далее, помня о прежних кризисах 90-х годов или о провале 2008-2009 года. Причем, если в Москве и в крупных городах рост стоимости жизни не так заметен, то в провинции он чрезвычайно ощутим. И в этом еще одно отличие нынешнего года от предыдущих — недовольство концентрировалось преимущественно в провинции, причем, в том числе, среди рабочих, которые раньше были пассивны.

И самое интересное, что совершенно неожиданно после объявления о пенсионной реформе резко ослабла чувствительность населения к антизападной пропаганде. В какой-то момент, к августу, когда президент подписал законопроект о пенсионной реформе, антиамериканские установки, на чем, собственно, пропаганда держится все четыре послекрымских года, настолько ослабли, что восстановился обычный уровень соотношения симпатий и антипатий к американцам. Он вышел не просто на докрымский, а даже на более ранний уровень середины 2000-х годов. То есть,

У россиян значительно ослабло чувство стабильности, на котором многие годы держался режим. («Стабильность» в данном случае означает веру не неизменность сложившегося порядка, а в то, что жизнь дальше будет все лучше и лучше). Патриотическая эйфория, вызванная кампанией «Крымнаш», подняла, как и во время войны с Грузией, индексы одобрения власти до максимума, но одновременно породила страх (чем будем платить за это), диффузную разлитую тревогу и утрату определенности будущего.

Если весной 2014 года в обществе преобладала уверенность и гордость за Россию, то в последующие годы эта картина перевернулась. Тогда соотношение уверенных в своем завтрашнем дне и встревоженных, готовых к разного рода неприятностям и потрясениям, составляло 52% к 40%. В дальнейшем доля «уверенных» опустилась и колебалась в пределах 38-44%, а испытывающих хроническое чувство неуверенности и беспокойства поднялась до 50-56%. Несмотря на явное торжество национального духа, в своей обычной, повседневной жизни большинство россиян (62-64%) испытывали и испытывают хроническое состояние депрессии, усталости, растерянности, страха, обиды, ощущение хронической нужды.

По мнению 39% опрошенных в ноябре 2018 года, материальное положение их семей за последний год ухудшилось, а улучшилось лишь у 9%, у остальных не изменилось. Общий семейный доход (в среднем по России) сегодня (при двух работающих взрослых!) составляет чуть более 40 тыс. рублей (в глазах людей — это граница прожиточного минимума). При этом у примерно половины семей он ниже 30 тыс. (у пенсионеров — 26 тысяч с небольшим), у 28% — от 30 до 50 тыс. рублей, у 11% — от 50 до 70 тыс.рублей; у такого же числа семей — свыше 70 тысяч рублей (последняя группа представлена главным образом чиновниками и предпринимателями). Такая картинка очень отличается от тех, что рисуют наши высшие чиновники.

Разрыв между тем, что люди реально имеют, и тем, что они считают необходимым, чтобы жить, по их представлениям, «нормально», составляет двукратные величины (сегодня эта «норма» должна была бы соответствовать общему доходу семьи в 82-85 тыс. рублей). Нереализуемые ожидания и составляют постоянный фон массового раздражения.

Горизонт планирования сузился, что естественно, когда падают доходы. У 70% населения, несмотря на «жирные 2000-е годы», не было возможности делать сбережения, эти люди живут от зарплаты до зарплаты. А последние годы заставляют людей быть еще более умеренными в своем потреблении, экономить, отказываться от «лишнего», или влезать в долговую яму, набирая потребительские кредиты. Какое может быть планирование, когда жизнь вся построена таким образом, что люди думают не о том, чтобы жить лучше, а чтобы хуже не стало?

Оборотной стороной недовольства стала высокая готовность к протестам — то, чего мы много лет не фиксировали. Причем, как с экономическими, так и с политическими требованиями.

В июле-августе готовы были протестовать конкретно именно против пенсионной реформы 53%. Обычно говорят, что готовы принять участие в каких-либо акциях протеста против падение уровня жизни или в демонстрациях с политическими требованиями и лозунгами от 8 до 15%, в последние месяцы — от 23 до 30%.

Но еще более важно, что изменился состав людей, готовых к протестам. Если в 2011-2012 году на улицу выходил в основном образованный и активный слой населения (так называемый «креативный класс»), то сейчас круг готовых к протестам расширился — это и рабочие, и служащие, и в широком смысле бюджетники. 90% населения не приняли предложенный вариант пенсионной реформы. Люди считают, что у них отняли их кровные, ими заработанные в течение трудовой деятельности деньги, что пенсия — это не «подарок» к старости заботливого государства, а их собственные сбережения. Нарушен принцип справедливости, что в нашем обществе вызывает наибольшее негодование.

Обычно за положение дел внутри страны ответственность возлагалась на правительство, лично на Медведева, депутатов Думы. Деятельность премьера и этих институтов оценивается в последние годы однозначно негативно. Раньше работали такие ножницы: президент отвечает за авторитет России, за внешнюю политику, за борьбу с терроризмом, за безопасность, а за экономику и социальную политику отвечает правительство, премьер Медведев, депутаты Думы. Теперь этот механизм начал ломаться, конструкция «добрый царь и плохие бояре» стала размываться, по авторитету Путина был нанесен удар. В марте и апреле деятельность Путина одобряли 80-82%, не одобряли — 17-19%. А начиная с июля по настоящее время негативно оценивали его деятельность уже 30-33%, одобряли — 66%.

70 с лишним процентов опрошенных считали, что Путин не должен подписывать законопроект о повышении пенсионного возраста. Но когда мы спросили: «А как поступит Путин?», мнения разделились почти пополам: 37% считали, что он подпишет законопроект, а 30 с небольшим процентов считали, что он его отклонит. Поэтому когда Путин законопроект подписал, резко возросла его персональная ответственность за то, что раньше его, вроде, не касалось.

Падение рейтинга президента потянуло за собой и падение популярности министров, отвечающих за проведение внешней и военной политики, которые являются прерогативой президента. Рейтинги доверия Лаврову и Шойгу за год упали на те же 15-17 процентных пунктов, что и поддержка Путина. И все это, несмотря на постоянную пропаганду наших действий в Сирии, отражения «украинской провокации» в Керченском проливе, высокой эффективности наших войск и вооружений и происков США и НАТО. Эффект от этой пропаганды снижается именно на фоне недовольства внутренней социальной политикой.

Резко увеличилось количество людей, считающих Путина лично ответственным за все проблемы в стране, включая рост цен, стоимости жизни и т.п. Если еще недавно (в 2015-2017 годах) таких было порядка 40-43%, то сейчас их доля выросла до 61%.

Недовольство в отношении него заметно усилилось. Основные причины этого — экономическая политика, связь с крупным бизнесом, опора в основном на силовиков (не только ФСБ и правоохранительные органы, но и военно-промышленный комплекс, армию) и защита их интересов. Это оборачивается попустительством бюрократическому произволу, безуспешной борьбой с коррупцией или даже подозрениями в связях с такого рода кланами или группировками. Другими словами, слабеет базовое представление о нем как о политике, который должен заботиться о народе, но не делает этого, не отвечает их ожиданиям и надеждам. А люди ждут резкого увеличения социальных расходов, проведения более эффективной политики в области медицины, образования, развития социальной инфраструктуры. Казенные деньги, по мнению людей, слишком непропорционально тратятся на войну, вооружение и чиновников.

В 2017 году обеспокоенность международной изоляцией проявляло 29% населения, а в нынешнем 2018 году их стало уже 43%. Примерно такая же картина встревоженности последствиями российской политики и вызванной ими западными санкциями: 28% в 2017 году и 43% в году нынешнем.

Первоначально (весна-лето 2014 года) большинство населения считало, что санкции направлены только против путинского окружения, узкого круга российской элиты, ответственной за Крым, а потому особо на них не реагировало. Пропаганда развернула их трактовку как выражение традиционной западной русофобии, политики, направленной против всего российского народа, средство унизить, ослабить возрождающуюся Россию. Поэтому введение санкций было воспринято сначала с недоумением, затем — либо с возмущением, либо скептически (нас, дескать этим не проймешь). В массовом сознании не возникало причинно-следственной связи между позициями ведущих стран, заявивших о правовой и моральной неприемлемости российской политики по отношению к Украине или войны в Сирии, и последствиями для российской экономики, а значит — и для жизни обычных людей. И только с течением времени воздействие санкций стало ощущаться через снижение деловой активности, через экономическую стагнацию и в целом проблемы в экономике. Во-первых, сами санкции все более ужесточаются. А во-вторых, они рассчитаны на длительное воздействие, их негативное воздействие накапливается, аккумулируется.

Ответные контрсанкции, в практическом плане оказались гораздо более ощутимыми, но они вызвали негативную реакцию только у сравнительно узкого круга, в основном населения крупнейших городов, у более обеспеченных слоев, способных потреблять более дорогие и более качественные товары. Основная масса населения, располагая низкими доходами, сидит главным образом на более дешевых отечественных или собственных продуктах.

Одновременно сейчас наблюдается любопытный эффект. Вся эта патриотическая эйфория — «Крым наш» и «вставание с колен» — привела, с одной стороны, к росту коллективных самооценок, гордости, патриотического самоуважения, даже некоторой спеси, а с другой — к нарастанию безотчетной тревоги, смутному пониманию, что растущая конфронтация между Россией и США, Россией и НАТО, может обернуться реальной большой войной. Массовый травматический опыт афганской, чеченских и даже Великой Отечественной войн, говорит людям, что амбиции властей или корпоративные интересы отдельных групп (генералитета, националистов, пропагандисткой клаки) могут обернуться национальной трагедией, как это было не раз в нашей истории. Нынешний режим, теряющий чувство реальности, может в конце концов заиграться и словесная война перерасти в настоящую катастрофу. Это тревожное состояние не проходит, оно не контролируемое, его невозможно нейтрализовать никакой пропагандой — так работает коллективное подсознание. После стресса от пенсионной реформы эти подпочвенные настроения резко поднялись, и сейчас 79% не просто надеются на то, что конфронтации как-то само собой спадет, но считают, что нужно налаживать нормальные отношения с Западом. А до этого таких было где-то около 45-50%. Причем, в большей степени на это надеются молодые люди.

Молодежь, которая до недавнего времени была самой пропутинской группой, сегодня становится более критичной к действующей власти, в особенности люди 25-35 лет, уже более зрелые и ответственные, вынужденные соотносить идеологические лозунги и практические вопросы повседневной жизни.

Для сравнения: среди людей пенсионного возраста таких 80%. Не одобряющих его деятельность, соответственно, 41% молодых и 19% пожилых). Хотя и среди молодежи сохраняются (особенно в провинции) представления о русофобии, о заговоре Запада, но они существуют как бы отдельно от интересов и реальной жизни молодежи. Молодежь в целом отличается гораздо более высокой симпатией и интересом к Западу, к современной культуре, моде, чем другие возрастные категории. Так, например, «положительно» относятся к США 51% опрошенных в возрасте 18-24 года, негативно — 39% (а среди людей старше 65 лет — 21% и 65%). К ЕС, соответственно, позитивно относятся 59% против 33% (у пожилых респондентов картина обратная: 58% воспринимают ЕС негативно, и лишь 28% — положительно). Позитивные установки к Украине отмечаются у 40% молодых (негативные — у 50%), а из пенсионеров к бывшей братской республике «хорошо» относятся лишь 29%, а 60% — «плохо» и «очень плохо».

На молодежь антизападная пропаганда оказывает гораздо меньшее воздействие, поскольку телевизор она смотрит выборочно, и, конечно, сказывается более критическое информационное влияние интернета и социальных сетей.

Сильно выросли страхи. Какого рода? На первом месте стоит тревога за близких, за детей. Об этом говорят почти все опрошенные — почти 80%. Это даже не столько артикулированный страх, сколько отражение постоянного беспокойства за тех, кто тебе особо дорог. Это косвенный способ выразить, на чем сосредоточены твои интересы, заботы и главные приоритеты в жизни.

А вот второй фактор тревожности, показатели которой в этом году очень поднялись, —

он оттеснил прежние социальные страхи перед преступниками, публичными оскорблениями и унижением, собственными болезнями, беспомощностью и старостью.

Поднялись также страхи перед произволом властей, перед полицейщиной (51%) и возвратом к массовым репрессиям (40%), несколько отодвинув даже экономические тревоги — боязнь безработицы (32%) и обнищания (45%).

Большая часть этих социальных страхов носит фоновый, неопределенный характер, будучи психологическим выражением того, что обстоятельства жизни не зависят от человека, что ты — не хозяин своей жизни. В этом смысле очень показателен такой индикатор общей тревожности, диффузной неуверенности, как повышение страха перед эпидемиями, стихийными бедствиями, СПИДом. Если все более-менее хорошо, то преобладают личные страхи: мысли о смерти, о конечности бытия, страх перед болезнями и т.п. В ситуации же общей тревожности индивидуальные страхи уступают место неконтролируемым факторам, над которыми ты не властен. Такая вот социальная психиатрия.