- Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

Впервые приехав в Лас-Вегас, я поклялся, что во второй раз окажусь здесь только в наручниках.

— Апофеоз пошлости, — кричало во мне самомнение русского интеллигента, осуждающего все, чего не понимает.

Во второй раз я оказался тут по пути в Долину Смерти, которая сильно проигрывала городу в оживленности. И только в третий раз я осознал, куда приехал, и подивился этой причуде цивилизации.

Чтобы по достоинству оценить Вегас (как фамильярно зовут город местные), надо по дороге внимательно смотреть на страну с самолета. Сперва еще ничего, но потом начинается аграрная геометрия Среднего Запада. Эту часть страны по-английски называют flyover, а по-русски — «не жаль проехать зажмурившись» (Карамзин). Дальше, однако, хуже. Нежилые, но живописные Кордильеры перемежаются безрадостными каменистыми пустынями, в которых, знаю по опыту, хорошо себя чувствуют гремучие змеи, скорпионы и пауки «Черная вдова», но только тогда, когда нет песчаной бури.

Не удивительно, что когда посреди этих чудес природы открывается двухмиллионный город, то он кажется миражом. Так, разумеется, и есть. Здесь всё — иллюзия, воплощенная в бетоне, украшенная больной фантазией и стоящая кучу денег. В них-то все и дело. Лас-Вегас — столица Страны Дураков, только счастливых. Как в игре в поддавки, он стремится выглядеть глупее, чем есть, чтобы мы тут не воспринимали ничего всерьез, в первую очередь — деньги. Раз они игрушечные, с ними проще расстаться.

Собственно, поэтому здесь все понарошку — география, история, искусство, а главное — архитектура. Шедевр и, как уверяют зодчие, родина постмодернизма, Лас-Вегас со свойственным ему азартом собрал на одном проспекте все, что знает о мире недалекий троечник: зоопарк культуры или глобус на час ходьбы.

Я сразу узнал улучшенную копию Нью-Йорка. Между двумя главными небоскребами — Эмпайр-стейт и Крайслер — стояла Статуя Свободы, одетая в футболку «Будвайзер». За Эйфелевой башней открывалась Венеция с настоящим каналом под нарисованным, как у Тьеполо, небом. Древний Рим царил в казино «Цезарь». Каждый зал в нем носил имя императора. Самый пышный назывался «Октавиан и Август».

— Как же так, — спросил я официанта в тоге, — ведь это один человек.

— Зато какой, — выкрутился он.

В прошлый раз я жил в отеле с такими закрученными башенками, что Андрей Арьев назвал его «Москва–Петушки». На этот раз мы поселились в египетской пирамиде, которая была не только больше, но и лучше Хеопса уже потому, что его там не было. Вместо мумий пирамиду отеля «Луксор» населяли манящие гурии на экранах возле регистратуры.

В остальном все казино одинаковые. Мне они напоминают метро в чужом городе: шумно, тесно и не знаешь, где выход. Здесь не бывает окон, чтобы время текло незаметно. Игорные столы и автоматы преграждают дорогу, мешая от них увернуться. Но мне они не грозят: не мой порок.

В студенческие годы я, правда, отдал свое преферансу, но это — коммерческая игра, построенная на уме и расчете. Гоняя мелкую рябь в пруду фортуны, она кончается не разорением, а изнеможением. Сочувствуя общей монотонности той бесправной жизни, которую застенчиво назвали застоем, преферанс с его укачивающим ритмом поддерживает лишь тлеющий азарт: угли страсти и пепел переживаний. В нем нет по-блатному щедрого излишка свободы, только фронда, ограничивающая случай раскладом и прикупом. Причем если шахматы — тоталитарная игра, не оставляющая места случаю, то преферанс, держа приоткрытой дверь на волю, идеально вписывается в ленивый автократический режим.

Настоящий азарт требует лишь элементарного выбора. Красное или черное? Налево или направо? Пан или пропал? Такая игра бросает вызов не противникам, а судьбе. Пушкин представлял ее вроде Пугачева: «огромной обезьяной, которой дана полная воля».

Смирить ее помогает расположившаяся у входа в игорный зал нашего «Луксора» лавка фарта «Karma luck». По-американски терпимая, она предлагает экуменический прейскурант амулетов — от крестов и магендовидов до египетских анков и магических кристаллов. Я не нашел лишь комсомольских значков, служащих оберегами московским таксистам.

Конечно, все это не помогает играть наверняка, иначе бы сюда не приезжали. Тот же Пушкин утверждал, что после выигрыша самое большое удовольствие — проигрыш.

Не знаю, согласен ли был с этим «человеком ниоткуда», которого я встретил на пути к завтраку. Босой, если не считать дырявого носка, с бородой, не бритой с Вьетнамской войны, он целеустремленно бродил по коридорам, являя собой не написанную картину передвижников под названием «Проигрался». Возможно, он был ряженым, нанятым казино, чтобы удержать нас от эксцессов. Говорят, что скупые знатоки специально навещают местные ломбарды, где по дешевке можно купить заложенные игроками драгоценности.

Когда мы с Эпштейном вышли из лифта в фойе со сфинксами в натуральную величину, Миша, указав на толпу, бредущую к игорным залам, сказал:

— Какие же они странные!

— Но представьте себе, — возразил я, — какими странными кажемся им мы: чудаки, собравшиеся со всего света, чтобы поговорить о русской интеллигенции в городе, который сам себя называет «Sin City».

На конференцию, собранную благодаря самоотверженным усилиям Дмитрия Шалина, приехало столько старых друзей, что я не успевал обниматься. И каждый сказал что-то толковое. А ведь кажется, что говорить о русской интеллигенции — все равно что обсуждать общую физику: необъятный предмет с неописуемыми границами. Но в этом-то и был вызов и азарт.

Основу сложившейся у меня интеллектуальной мозаики составил тезис того же Эпштейна, утвердившего национальный приоритет нашей темы.

— Интеллигенция и народ, — сказал он, — две сугубо отечественные химеры, поддерживающие взаимное существование: одна нужна, чтобы противостоять другому, любить и помогать ему. В Америке стратифицированное общество заменяет народ, а интеллигенции не было вовсе, пока не появился Трамп, который обрек на борьбу с собой образованный класс. Теперь он, как и в России, противоречит президенту, защищает свободу печати и разоблачает «альтернативные факты».

Я согласился с первой частью этого тезиса, но не со второй. Интеллигенция появляется там, где нет политики, а про Америку этого не скажешь. Особенно после недавних выборов в конгресс, давших оппозиции реальное, легальное и дальнобойное оружие.

Свое выступление колорадский профессор и русский ученый Марк Липовецкий начал с вопроса:

— Какому литературному герою поставлено в России больше всего памятников?

— Остапу Бендеру, — легко угадала аудитория.

Вслед за Набоковым, говорившим, что у советской литературы может быть только один положительный герой — жулик, Марк подробно обрисовал плута, трикстера, фигуру, которая веками обживала русскую литературу и перебралась в политику, найдя себя в Жириновском.

Наталья Иванова, замредактора журнала «Знамя», сказала, что для нее первый симптомом «остальгии», захватившей общество, была передача «Старые песни о главном», которая выродилась в «Главные песни о старом».

— Другое дело, — сказала она, — что литература в этом редко участвует, несмотря на 600 премий.

— Если судить по тиражам лауреатов, — подумал я про себя, чтобы никого не обижать, — премии нужны, чтобы занять критиков, а не развлечь читателей.

Как на каждой конференции, здесь постепенно созрела вежливая свара, разделившая собравшихся на два лагеря. Дебаты, в которых я участвую уже 40 лет, вызвал щепетильный вопрос о пределах сотрудничества с властью. Можно ли творить добро с ее помощью? Или как раз благодаря этой помощи оно обращается во зло? Другими словами, следует ли вступать в сделку с драконом?

Лучше всех ответил на эти мучительные вопросы легендарный Павел Литвинов, который протестовал на Красной площади против оккупации Чехословакии в 1968-м. Зная, чего стоит правда, Литвинов советовал не торопиться осуждать.

— За границей нельзя поспешно судить тех, кто живет в стране беззакония. К тому же просто нет универсальных правил, в каждом случае нужен индивидуальный подход, а в целом нельзя считать, что чем хуже, тем лучше. Тем более что сегодня в России можно сказать все что хотите. Второй вопрос — сколько вас услышат?

— Шесть-семь процентов, — дал ответ знаменитый социолог Лев Гудков, директор «Левада-центра», — именно столько в стране потребителей альтернативной по отношению к официозу медии.

— И в этом вся проблема, — завершил дискуссию Леонид Гозман.

Поскольку сам я не смотрю российское телевидение, то мне объяснили москвичи, что Гозмана считают «мальчиком для битья». На федеральных каналах он представляет либеральную точку зрения, за что на него кричат и унижают. Но он продолжает ходить на эти криминальные разборки под названием ток-шоу.

— Зачем? — спросили его.

— Мы все тут интеллигенты в чистых ризах, — резко ответил Гозман, — и ничего особо нового друг другу сказать не можем. То ли дело люди, которые сидят у телевизора. Для них каждое иное слово чрезвычайно важно, потому что они-то думают, что живут в одиночестве. В каждой деревне, в каждом городе есть люди, которые не согласны с режимом, но не говорят об этом из естественного конформизма.

Тут Гозман очень к месту рассказал про опыт американских психологов, собравших две группы студентов. Старшая группа утверждала, что черное — это белое, а младшие с ними соглашались. Однако достаточно запустить в группу одного человека, называющего белое белым, как сразу все — сто процентов! — студентов с ним согласятся.

— Роль интеллигенции, — закончил Гозман, — быть мальчиком из сказки про голого короля.

Мне это понравилось, потому что я люблю Андерсена, верю в правду и знаю, что делиться ею — не менее азартное занятие, чем все, что может предложить Лас-Вегас.