Сперва я дал страшную клятву, пообещав не разглашать секрета. Потом повторил ее дважды.

— Я напишу «в одном лесу США».

— Ну к чему эти подробности, — сказал сэнсэй Гриша, — скажи просто: в западном полушарии.

Так я понял, что меня ждал сокровенный ритуал. Мы ехали целый день, последний час — с завязанными глазами. Только добравшись до места назначения, я решился спросить:

— Что такое мацутакэ?

— Наш Грааль.

— А проще?

— Единорог леса.

— Но их ведь нет.

— Мацутакэ тоже практически нет. Один на миллион. Поэтому в Японии фунт стоит две тысячи долларов. Но находками редко делятся. Чаще японцы уходят в горы поодиночке, с саке и жаровней. Как найдут, сразу съедят, помолившись. Ким Чен Ына знаешь?

— Приблизительно.

— Он южному президенту две тоны подарил. Царский подарок.

— Так и грехов много.

— Вот он и отмаливает.

— А как их едят?

— Благоговея.

— Как же их искать?

— С помощью трех чувств: обоняния, осязания и внутреннего взора. Но главное — молча.

— Чтоб не спугнуть?

— Чтобы не выдать себя криком восторга.

Прикусив язык, я отправился в лес.

Есть страны морские, степные, горные, а есть — лесные, к которым относится и моя любимая часть России. Конечно, интерес к грибам свойственен многим просвещенным народам. Немцы варят суп из лисичек, итальянцы жарят боровики на гриле, французы кладут их в паштет, поляки закусывают маслятами водку. Но только русские любят собирать грибы не меньше, чем их есть.

Попав в лес, мы оказываемся в утробе природы, внутри чего-то перепутанного и сложного, где смотреть можно только под ноги. Но это и хорошо, ибо там мы находим грибы. Всякая встреча с ними неповторима. Ведь у каждого свой характер и темперамент. Они и живут по-разному. Одни — семьями, как опята, другие — бараками, как маслята, третьи — вроссыпь, как лисички. Но все грибы капризны, непредсказуемы и свободны. Им закон не писан, они растут, где хотят, лишь бы на свободе. А те, что размножаются в неволе, уже и не грибы, а стерильные и безвкусные шампиньоны из магазина.

Грибы не терпят насилия, и, чтобы добраться до них, мы вынуждены миновать земледелие и спуститься на предыдущую ступень эволюции. Возвращаясь к самой архаичной форме человеческого общества — собирательству, мы являем собой промежуточное звено между обезьяной и человеком.

Каждую осень эта страсть гонит миллионы из дому в лес, чтобы приобщиться к ритуалу братания человека с грибами. Мистический характер этой связи, однако, известен даже американцам. Не собирая грибов, они с ними иногда советуются, как это делают представители особой науки этномикологии. Ее предмет — роль психоделических грибов в первобытных культах.

Считается, что люди каменного века открыли психоактивные свойства некоторых грибов и научились с их помощью впадать в экстаз. Трансцендентный опыт позволил пещерному человеку выйти за пределы личного сознания и ощутить себя частью космического целого.

Другими словами, грибы открыли нам религию. Благодаря им человек впервые познал божественный трепет, научился ценить невидимое, искать непонятное.

Забыв дорогу, ведущую к иной реальности, дураки устраивают развлечение из того, что было сакральным. Но те, кто путает религиозное переживание со смертоносным досугом, лишь удаляются от цели. Первобытная техника экстаза поднимала человека над животной обыденностью и делала его другим.

Грибы нам не только помощники, но и пример. Обнаруживая явную и съедобную часть, они прячут под землей главное: грибницу. Как все хорошие метафоры, грибница ничего не объясняет, но на все указывает. Кружево белесых нитей — словно схема мира. Каждое явление в нем опирается на бесконечно перепутанную вязь причин и следствий. Грибница соединяет их узлом в темной глубине, и то, что нам кажется отдельной, как боровик, радостью, или ненужной, как мухомор, опасностью, — лишь внешнее проявление неведомых закономерностей. Если грибы подарили нам метафизику, то грибница — ее контурная карта.

Память о связанных с грибами открытиях стала частью истории нашего подсознания. Об этом написал американский врач и грибник Джонатан Рейсман. Сравнив свою работу и хобби, он нашел между ними много общего.

— И то и другое занятие, — уверяет доктор, — требует быстрого и безошибочного решения диагностических головоломок. Опознать болезнь или поганку по набору симптомов одинаково трудно и необходимо. Такие навыки помогли нашим предкам, чья жизнь — и смерть — зависели от тайного искусства отделять ядовитое от съедобного.

Надо сказать, что и сегодня американцы подозревают в грибниках чернокнижников. Отчасти я с ними согласен. Всякий, кто, как я, с детства привык ходить по грибы, знает, что в этой процедуре есть нечто магическое и, как теперь любят говорить по любому поводу, — медитативное.

Рыская по мху, глаза живут на ощупь, и мы становимся послушным придатком зрения. Вооруженное не столько остротой, сколько интуицией, оно ведет нас к грибу и тогда, когда тот почти не виден. Исподволь притягивая, он соединяет нас с собой невидимой и неведомой связью. Мы его не столько находим, сколько угадываем. Это даже не охота, а игра в прятки.

Мацутакэ в переводе с японского означает всего-навсего «сосновый гриб». Но это смирение паче гордости. Я это понял, взобравшись на склон холма, редко поросшего сосенками. Под ногами уютно шуршала суховатая, песчаная почва, укутанная серым мшаником.

— Хорошее место для кладбища, — почему-то подумал я.

Грибами, однако, не пахло. Во всяком случае я ничего не чуял, в отличие от моего проводника. Принюхиваясь и оглядываясь, он опустился на четвереньки и уверенно, как в свой бумажник, запустил руку в мелкую неровность хвои. В ее недрах он бережно, будто выкручивая лампочку, шевелил пальцами пока не достал из-под земли невзрачный желтоватый гриб. Первый мацутакэ оказался молодым и образцовым. Головка была твердой, ножка заканчивалась хвостиком, по которому судят о качестве, но главное — девственная плева, соединяющая еще не отлепившуюся шляпку с телом, была intactа.

Следуя за сэнсэем, я раболепно повторял его движения, пока не втянулся в тот ритм поклонов и приседаний, что вводит в транс и открывает третий глаз.

Необъяснимым образом ты постепенно начинаешь отличать порожний холмик от населенного. Не всегда, но и не наугад, ты лезешь растопыренной пятерней в грязную землю, чтобы на пятый, десятый или сотый раз найти под слоем почвы бледный от скромности грибок. Встреча с ним, как удачная рыбалка, нуждается в передышке восторга, который раньше бы я ознаменовал перекуром, а теперь — тихим стоном удовлетворения.

Набрав корзину, которая могла бы свести с ума уже съевших свое японцев, мы отправились на кухню. Мацутакэ моют как статую Будды: помня о его святости. Это значит не тереть щеткой, а мягко гладить ладонью, чтобы не снять вместе с налипшей хвоей тот лесной аромат, ради которого все затевалось. Под ножом упругий гриб скрипит от свежести и разваливается на пластины такой белизны, которая напоминает не сметану, как наши боровики, а плоть лучшего китайского фарфора.

Готовят мацутакэ предельно тщательно и предельно просто. Два грибка варят пять минут — и получается желтоватый прозрачный бульон. Или нарезают на тонкие ломтики и молниеносно жарят на почти сухой сковороде. Одна школа учит добавлять тимьян, другая — сладкое саке-мирин, третья — крупную соль, четвертая — ничего, настаивая на аскетическом, как в японской поэзии, минус-приеме: все остальное — лишнее.

— Но какой же этот гриб на вкус? — спросите вы.

И теперь я смело отвечу:

— Мацутакэ выше вкуса. Тут речь идет об уникальной гастрономической эстетике. Gesamtkunstverk — тотальный опыт погружения в прекрасное, в котором помимо языка участвуют нос, глаз, душа и память.

Как хайку, мацутакэ весь напоен сезоном, но только одним. В каждом грибке прячется концентрированная осень. Сухой оттенок хвои, чистый мох, ясное небо, утренний морозец — осень брют. Как раз такая, как мы любим у Пушкина.