Травля

Они прочертили на машине огромную царапину, по всему боку, раскурочили дверь, камнем как будто били, — говорит Чулпан таким спокойным голосом, словно речь идет о покупке молока в продуктовом. — А сверху наклеили стикер, там написано: «Сука продажная».

«Продажная… — повторяю я. — И зачем-то спрашиваю: а они это кто — патриоты или оппозиционеры?»

«Трудно сказать, — совсем уж непонятно зачем поддерживает идиотский разговор Чулпан, — наверное, патриоты? Или нет? Это же из-за Кирилла? Ты как думаешь? Кто его ненавидит? Кто меня ненавидит, ты можешь понять?»

Начало июня 2017 года. Только что прошли первые обыски и аресты по «театральному делу», и Чулпан одной из первых оказалась у театра «Гоголь-центр» и от имени всех перед телекамерами читала слова поддержки Серебренникову и просьбу остановить жестокое преследование.

Всю следующую неделю неизвестные оставляли на лобовом стекле машины Хаматовой, стоявшей под окнами ее квартиры, записки с угрозами. Через неделю машину изуродовали и прикрепили вот этот самый стикер — «Cука продажная».

«Стоп. Подожди, — прихожу в себя. — Ты вызвала полицию? Пришли мне прямо сейчас фотографию записки и царапины. Ты вообще где?»

«Я еду в театр», — говорит Чулпан.

Над вмятинами и царапинами она проплакала в одиночестве минут пятнадцать, записку выкинула, полицию вызывать не стала, чтобы «не началась свара в желтой прессе». Вместо всего этого Хаматова поднялась домой, высморкалась, умылась и поехала на работу в театр. Кажется, только тогда я поняла: все, что вокруг нее происходит в последние годы, — серьезно и довольно страшно.

Мы сидим на лавочке у Патриарших прудов. Кругом — урбанистическая идиллия: плавают утки, болтают дети, улыбаются прохожие, скользят по плитке на самокатах молодые москвичи и гости столицы. Даже пух как-то интеллигентно, по-европейски не лезет в нос, а оседает по углам, не портя пейзажа.

Открываю в компьютере страницы своего дневника, листаю по датам, пытаясь вспомнить, когда и как началось то, что потом перерастет в травлю дорогого мне человека: ненависть, захлестнувшая большую страну и отрикошетившая в Чулпан. Но про страну в дневнике есть, а про Чулпан и то, что вокруг нее происходит, — ни слова.

Сомнительный псевдобиблейский парафраз «кто не с нами, тот против нас», дававший индульгенцию на ненависть типа «стенка на стенку» в раннесоветских разборках, стал теперь удивительно популярен среди тех, кто считает, что в стране действительно надо что-то менять. Не имея реальной возможности менять и не желая унижаться переговорами с властью, бьют, и довольно больно, тех, кто рядом. Полагаю, для тренировки или оттачивания пера.

Каспаров уверяет, что хуже Путина только Чубайс, Кудрин и Ясин. Пионтковский ему вторит, но добавляет еще немного «предателей» из стана своих вчерашних соратников. Красовский неприятен Пархоменко, Пархоменко — еще кому-то из координационного совета. А что делает сам этот организационный совет, никто не понимает, и все ругают, но ни у кого нет конструктивных предложений. С этим вообще беда.

«Чулпан Хаматова — дурра», — сардонически замечает блогер Андрей Сидельников из Лондона, имея в виду, что свое письмо президенту Путину с просьбой дать возможность детям-сиротам, уже познакомившимся со своими американскими родителями, уехать в новую семью артистка Хаматова начала со слов «Дорогой, уважаемый президент». Судя по заявлению блогера, дальнейшее содержание письма его не интересует. Подразумевается, что с этой властью нельзя вступать ни в какие переговоры. Подразумевается также, что артистка Чулпан Хаматова уже себя скомпрометировала, записав ролик во время предвыборной кампании Путина.

Ролик блогер, видимо, тоже не смотрел и не слушал. Какое ему дело до того, что Чулпан Хаматова, соучредитель фонда «Подари жизнь», благодарила Путина за помощь и содействие в строительстве нашей больницы. Как пишет Сидельников, «спасая 81 ребенка, мы попросту забываем о тысячах не спасенных». Но ведь тысяча не спасенных как раз случилась бы, если б больницу не построили. Впрочем, блогер сам дурак, туда ему и дорога. Странно, что они ей этот ролик все время припоминают, как будто другого ничего не было. Сколько они ей его еще будут припоминать?

Поразительно, как в этой пене забывается, что дети болеют вне зависимости от политических пристрастий и чаяний их родителей, попечителей фондов и их учредителей. Позвать бы кого из таких радикалов в день выборов в больницу: родители, чьи дети оказались в клинике, получили лекарства, имеют возможность получить трансплантацию донорского костного мозга, привезенного на деньги фонда из-за границы, — вот эти вот родители-то голосуют за Путина. И что? И ничего. Никакой связи.

Октябрь 2012-го. Снова ничего про Чулпан, но есть про настроение времени.

Надо быть или строго «за», или строго «против». Причем если раньше методы компиляции и подтасовки использовались только по одну сторону зубчатой стенки, нынешняя взаимная ненависть до­стигла такого накала, что не до нюансов. Бард Сергей Никитин отказался выступить на дне рождения скрипача Юрия Башмета за его позицию по «людоедскому закону» — молодец, класс!

Шэр. Лайк. А звал Башмет Никитина на свой праздник или не звал — дело предельно неинтересное. По афишам выходит, что никакого Никитина на дне рождения Башмета не планировалось. Но Башмету все равно бойкот и презрение. Он, может, и не поддерживает «людоедский» закон, но любит Путина, какой нехороший. Потом, конечно, некоторые разберутся в точности цитат. Но когда это потом?

Или вот Юрий Норштейн на вручении премии «Своя колея» говорит, что, услышав от доктора Рошаля о том, что в стране не хватает 120 тысяч врачей, сразу почти монтажно связал это с тем, что Сергей Магнитский умер в тюрьме от сердечной недостаточности, а врача рядом с ним не было, не хватило на него доктора.

Так вот, Норштейн сказал: «Магнитский умер от сердечной недостаточности и Путина, и начальника тюрьмы, и...» Дальнейшее перечисление причастных к смерти Сергея Магнитского потонуло в шквале аплодисментов. Разлетевшаяся по соцсетям цитата оказалась сильно короче: «Магнитский умер от сердечной недостаточности Путина». Точка. Но это ведь нечестно!

Повсеместная липкая ненависть со всех сторон в комплекте с отвратительным климатом делают страну и вправду малопригодной для жизни. И, если честно, никаких сил нет заставлять себя еще раз попробовать другой сценарий, без ненависти. Ввели это мерзкое слово «рукопожатность». И вот если ты пожал руку кому-то во власти, то хорошим людям пожимать не смей. Дел никаких делать не смей. Сиди на попе ровно и ненавидь власть.

Но я точно знаю, что Ира Ясина, с утра до вечера обивающая пороги государственных учреждений и придумавшая, как говорить с чиновниками, полезнее, чем тот, кто говорит: «Со сволочью не разговариваем».

Подруга написала письмо: «Я задыхаюсь. Не могу разговаривать, не могу найти слов. Мне плохо от своей немоты. От своего косноязычия и неубедительности. Я вижу, как хорошие, добрые люди, которые тут, рядом, обработаны гербицидами. Ядом. Они не виноваты, что попали под обработку. Они верят, что знают, где добро, а где зло. Табуированные темы. Твердая убежденность». Я несколько раз перечитала письмо и ничего не ответила. Эта немота какая-то заразная.

Апрель 2014-го. Это уже Крым стал российским.

На вечере фонда «Дети-бабочки» (фонд помогает детям с буллезным эпидермолизом, генетическим заболеванием, из-за которого кожа у ребенка становится хрупкой и ранимой, как крыло бабочки) обсуждали перевязочные материалы, специальные бинты, которые защищают сверхчувствительную кожу детей от столкновений с грубым воздействием окружающей среды. И вдруг кто-то сказал: было бы здорово изобрести похожие бинты для самих сотрудников фонда. Чтобы облегчали соприкосновения с внешним миром во всей его агрессивности большинства, на каждом углу торжествующего уязвимость и ненужность тех, кого меньше. Хотя все становится не важно: рак, эпидермолиз, ДЦП — что это все такое, если Крым наш и вообще скоро война. А в войну, сплотившись, народ должен быть готов терпеть лишения.

Невозможность разделить с большинством коллективную ненависть делает изгоем, не умеющим понять своей Родины и помочь ей. То, как ведут себя, как чувствуют, как немеют и срываются от этого близкие мне люди, очень похоже на синдром социального аутизма: закрываешь глаза, бежишь от разговоров, мыслей, делаешься дерганым, неуместно шутишь про «пятую колонну», хотя это вообще не смешно.

Май 2014-го. Последние силы уходят на чтение информационной ленты, которую теперь, в очевидном отсутствии вменяемых медиа, приходится собирать подолгу, спотыкаясь о вранье и пропаганду.

И это тоже разрушает. Садишься и, раскачиваясь, смотришь в одну точку: там шагает многомиллионная счастливая колонна под лозунгом: «МИР. МАЙ. ПУТИН». Неумение быть счастливым их счастьем делает изгоем даже в собственных глазах. Главное желание — чтобы все кругом исчезло, чтобы эти обрывки новостей и корябающих нутро разговоров, чтобы эти макабрические законопроекты и их последствия исчезли, как морок, как чушь собачья, каковой и являются. И чтобы осталась только прозрачная, звенящая майская тишина. Без лозунгов. Правда, черт его знает, если так случится, будет ли легче.

Это, кажется, пиковый момент, когда ненависть стала нормой. И ею пропитался воздух. Незадолго до того какие-то молодчики жгли в центре Москвы неугодные им книги, чуть позже опять нена­званные молодчики повесили в центре Москвы плакаты с лицами Юры Шевчука, Бориса Немцова, Виктора Шендеровича, Людмилы Улицкой, Андрея Макаревича и других с подписью «Предатели Ро­дины». Такие же граффити были сделаны в туалетах торгового центра. Еще через несколько месяцев на конкурсе детских сочинений, посвященных истории семьи, выкрикивая патриотические лозунги, какие-то молодчики облили зеленкой нашу подругу, писателя Людмилу Улицкую. Я смотрю на это с ужасом наблюдателя, не участника и не жертвы. Все это время мне казалось, что от Чулпан ненависть отскакивает, как от стенки горох. К ней не прилипает.

Гордеева: Когда ты начала чувствовать себя жертвой травли?

Хаматова: Я, как и ты, долго не отдавала себе отчет, что травля — это про меня.

Постепенно, слово за словом разворачивается клубок. И оказывается, тебя уже прополоскали, облили грязью, выпотрошили, все наврали и сложили какую-то омерзительную историю. Проще, когда это делает тот, от кого ты ожидал: желтая пресса, пропагандисты. Но когда это делают люди, про которых ты думала, что вы — одной крови, то это невыносимо больно.

Ты вдруг оказываешься в коконе какого-то непрошибаемого одиночества. А главное, не понимаешь: за что тебе все это? Что ты такого всем сделала, почему — ты?

И еще становится очень страшно. Каждый шаг, слово или действие ты соизмеряешь не со своим внутренним камертоном, а с тем, что про это будут говорить, как извратят. Я привыкла действовать с открытым забралом. Мне проще говорить честно, чем что-то скрывать или придерживаться придуманной линии: я себя знаю, я обязательно проговорюсь. А за это я получаю удар за ударом: каждое слово обрастает тонной лжи. Чтобы этому противостоять, мы в фонде устроили «прямую линию». Когда поток лжи о том, как я украла у детей деньги, как построила себе в Латвии дом (тогда еще никакого дома не было), как я пиарюсь на больных детях, — когда этот поток лжи сделался необоримым, мы затеяли «прямую линию». Катя Чистякова, Катя Шергова, Гриша Мазманянц и я сели отвечать на все-все-все вопросы. И отвечали до четырех утра. Но чем подробнее мы отвечали, тем понятнее становилось, что никому наши ответы не нужны.

Под каждым комментарием вырастала новая ветка о моей продажности и нечистоплотности, о моих связях с Кремлем, о доме этом. Тонны самовоспроизводящейся лжи, которую никак не остановить. В общем, в четыре утра я сказала: «Все, сворачиваем лавочку. Хватит. Это бесполезно». И мы все закрыли. Наверное, тогда я переступила порог своей открытости — больше ни на какую откровенность я не готова, я перестала верить. Не хочу становиться забитым зверьком в норке и огрызаться оттуда, но никаких способов противостоять травле я не нашла, не придумала. Если описывать свои чувства, то это как черное, сжимающееся вокруг тебя кольцо, в котором совсем не на что опереться.

Я имею сказать… Сдержанно и размеренно…

Назидательно и, может, даже нравоучительно. Как будто я умерла много лет назад. Умереть мне надо обязательно, чтобы не бултыхалась во мне мутная жижа, нетерпеливо выхлестывающая наружу беспросветную обиду, боль, жажду мести и озлобленность.

Цифровая, виртуальная реальность размыла самые минимальные моральные фильтры. Одно небрежно брошенное слово, одно нечистоплотное высказывание множит подлости в геометрической прогрессии, со скоростью деления раковой клетки. Эта лавина неуправляемой энергии слухов, домыслов, примерностей централизуется, аккумулируется, цементируется и превращается в настоящее физическое тело, тело злобы, способное физически уничтожить человека.

Что случилось со мной? Почему я, взрослая женщина, в меру «упитанная» умом, опытом и выдержкой, позволила разрушить себя до состояния разлагающегося трупа, состояния, из которого уда­лось вылезти только при помощи психологов и психиатров?

Первой реакцией на первую волну травли было недоумение. Неужели не скучно взрослым людям тратить на меня свое время? Ведь все предельно просто. Есть особь, причем женского пола, которая по каким-то причинам втянулась помогать чужим детям. Пашет грядки, до которых не доходят руки ни у государства, ни у этих взрослых дяденек и тетенек. Ну и пусть пашет дальше, она же ничего лично для себя с этих грядок не имеет. И после сказанного в предвыборном ролике «спасибо» за построенную клинику она тоже ничего лично для себя не получила.

В конце концов, это вы, взрослые дяденьки, привели мою страну к исчезновению любых вменяемых оппо­зиционных сил. В конце концов, это ваша прерогатива — заниматься политикой и защищать тех, кто пытается защищать других. Очень быстро эти нелепые рассуждения смылись потоком еже­дневных дел и забот, и я не успела их даже доформулировать.

Но им оказалось не только не скучно, но почти жизненно необходимо продолжать свое «праведное» дело. Из их сознания моя фамилия почему-то никак не смывалась ни ежедневными заботами, ни ежедневными новостями.

Я, мягко говоря, совсем не активный пользователь интернета. Меня с его появлением как-то сразу вынесло с орбиты современных отношений, как бесполезный мусор. Поэтому, когда там уже вовсю полыхал средневековый костер возмездия, до меня долетали только искры в виде звонков и сообщений от моих друзей: «Держись», «Не обращай внимания», «Собаки лают, караван идет».

пытаясь выговорить слова, которые разлетались галькой на слоги и никак не соглашались превращаться в предложения. Я испугалась, думая, что вернулся ужас нашего детства — бронхиальная обструкция. К счастью, это была не она, просто сказалась эмоциональная перевозбужденность, которую мы затушили сладким чаем с валерьянкой. Успокоившись, моя старшая дочь заявила: «Я им ответила!» «Кому — им?» — спросила я. «Им всем!» — она протянула мне телефон. «Расстрелять всю вашу семью!» — было самым безобидным и, пожалуй, самым вежливым по форме из того, что хлынуло на меня оттуда, от «них всех». «Они все» — обезличенная, расчеловеченная масса, выхаркивающая хамскую, злобную ненависть, пропитанную вульгарностью всевозможных вариантов.

Я застряла в телефоне, как муха в паутине, на несколько часов. Мне хотелось увидеть профили этих интернет-пользователей, взрослых женщин и мужчин, огрызающихся на мою двенадцатилетнюю дочь, увидеть их глаза…

«О, я вам сейчас докажу, что я тоже неплохо владею «матовыми», как их называют мои дети, словами. И я вполне себе зубастая тетка, а не выдуманный вами же «святой агнец». Никому ничего я не отправила, все стерла и пошла спать.

Уснуть не получилось.

Как не получалось спать еще очень долго, поскольку, едва закрыв глаза, я сразу же вступала во внутренний диалог с «ними всеми» и сама с собой. Темы для ночных диалогов подкидывались с завидной регулярностью: то премия «Ника», то Северная Корея, то интервью эстонскому телевидению, то дом в Латвии. Про него расскажу подробнее, так как заявление, будто он построен на ворованные деньги, оскорбляет не только меня, но и фонд «Подари жизнь». Писать о «доме» начали еще тогда, когда он представлял собой котлован, вырытый под фундамент. Но в Сети уже гуляла фотография чьего-то чужого дома: «Хаматова купила себе дом с бассейном». Далее следовали разглагольствования о том, сколько денег было переведено в фонд на строительство клиники. Тут же ночью, уложив детей спать, в своих бесконечных бессонных беседах я опровергала это вранье: «В фонд никогда не переводились государственные деньги, ни единой копейки. Я готова показать все справки о своих доходах и доказать, что если я буду много работать, то когда-нибудь в будущем, маленькими перебежками от зарплаты до зарплаты, я выдюжу и дострою дом. И он будет стоять в лесу, и будут приезжать друзья, и камин будет гореть». Прошло шесть лет, и сейчас я пишу эти слова в своем доме, и рядом Катя Гордеева стучит по клавиатуре компьютера.

А еще. Еще, и это едва ли не главное: у меня получилось остановить злобу на себе, внутри самой себя, задушить ее, поставить непреодолимой высоты забор, но не дать ей выйти на новый виток, не дать возможности плодиться дальше. Это оказалось са­мым сложным испытанием для меня…

«Не ведись! Терпи!» — одергивала я себя, когда моя рука уже вскидывала винтовку, заряженную тем же хамским тоном в ответ. Кому ты собираешься доказывать? Людям, которые позволяют себе оскорблять и врать? Людям, которые чужие поступки могут соразмерить только со своими собственными представлениями о жизни? «Не ведись!» И я продолжала свои ночные «тренинги по воспитанию терпения и сдержанности».

Вслед за бессонницей подоспела депрессия. Долгая и липкая. Из нее я выбиралась с помощью врачей, самых лучших на свете друзей, навалившейся работы и в театре, и в фонде. И теперь, получив этот опыт, я имею сказать, что все обвинения, все проклятья, все угрозы, все оскорбления, все плевки, все камни и копья, брошенные в мою сторону во время травли, вернее, в несколько наплывов этой травли, — все это оказалось хлипкими мыльными пузырями, облеченными в устрашающую форму праведного возмездия и благороднейшего гнева. Они оказались всего лишь одной из форм человеческой природы. А именно — проявлением причудливых форм человеческой глупости, которую можно только простить и идти дальше...