Разруха

Cельским запустением никого не удивишь. Но на этот раз в этой поездке как-то все зримо сконцентрировалось в пространстве и времени, включая далекое прошлое. Обычно заброшенность ассоциируется с недоступной глухоманью. А сельская округа на Северо-Западе, где мы были, — обжитая: везде проложены дороги, асфальтовые и грунтовые. До райцентра недалеко — 20 километров, до Петербурга по шоссе — 400, а до Москвы — каких-то 550. Здесь был крепкий совхоз: с телятниками, свинарниками и коровниками, новыми и старыми, постройки еще 1850-х, то есть середины позапрошлого века. Из камней, оставшихся от сползания ледников. Их свозили с полей, строили риги, скотные дворы, амбары. Крепкие, несокрушимые. Их много.

Причем строили не только с особым тщанием, но и художественным старанием. Мелкие камни уложены в раствор между большими не просто так — они окаймляют их, как узор.

Сейчас даже эти, казалось бы, неподвластные времени постройки разрушены или пустуют. Разрушены и коровники-телятники, поставленные при советской власти. А вот остатки свинокомплекса на 4500 (!) голов.

Никого и ничего сейчас нет. Разумеется, была школа — в старинной (середины XIX века) помещичьей усадьбе, с парком в английском стиле, с газонами, системой прудов, искусственным холмом, мраморными ступенями. Сейчас это мрачные дебри, заросшие сорным мелколесьем, непроходимым кустарником, крапивой в рост человека. Школа заброшенная.

Эти фотографии я сделал в одной округе на расстоянии не больше трех километров. Не называю деревни, чтобы не бередить раны местных.

Того, что именуют социально-культурной инфраструктурой, разумеется, нет. Конечно, клуб уже не нужен: некому ходить, местный пожилой народ — при телевизорах. Некогда добротное одноэтажное здание из красного кирпича заросло кустарником так, что и сфотографировать нельзя.

Таким образом, более или менее ухоженное общественное пространство — только сельское кладбище. Оставшиеся в окрестных деревнях немногие жители ухаживают за могилами, приезжают родственники из районного и областного центров, из Петербурга. Как приехали мои троюродные сестры, чтобы положить цветы к могиле прадедушки и прабабушки — Николая Петровича и Анны Павловны Гусаковых, ушедших из жизни в 1967–68 годах, в 80-летнем возрасте.

И что же? Что дальше будет? Как прогнозирует Центр экономических и политических реформ, «при сохранении нынешних тенденций» российское село через 17–20 лет исчезнет с лица земли.

Была у нас с 2003 года федеральная целевая программа «Социальное развитие села до 2013 года». Потом приняли такую же новую — еще на 7 лет. Это были и есть планы развития социально-культурной инфраструктуры: «Улучшить жилищные условия, доступ к услугам учреждений культурно-досугового типа, повысить престиж сельского образа жизни, поднять уровень инженерного обустройства, отремонтировать школы, расширить сеть фельдшерско-акушерских пунктов…»

Через 7 лет после принятия программы 2003 года деревни с населением до 10 человек составляли 23,7%, 100 тысяч детей учились в школах, находящихся в аварийном состоянии, медицинские учреждения доступны были только для 49,4% населения, для 40% — труднодоступны, для 9% — недоступны.

Расходы бюджета на новую программу — «Устойчивое развитие сельских территорий на 2014–2020 годы» — составляют 90,4 миллиарда рублей. Много это или мало? Сравним.

Бюджет госпрограммы вооружения на 2011–2020 годы — 20 триллионов. То есть больше в 221,2 раза.

Годовой бюджет футбольного клуба «Зенит» — 10,8 миллиарда.

Если бы это был какой-нибудь частный «Реал» — одно дело. Но «Зенит» принадлежит «Газпрому», а «Газпром» — государству.

Проекты социального развития села — сопутствующие. Главное — производство. Без восстановления сельского хозяйства жизнь в деревню не вернуть.

К 2005 году поголовье крупного рогатого скота в России по сравнению с 1986–87 годами сократилось в 2,6 раза. Из них коров — в 2 раза. Количество свиней — в 3 раза.

Глобальной задаче восстановления сельского хозяйства был посвящен национальный приоритетный (!) проект «Развитие агропромышленного комплекса на 2005–2011 годы». С приоритетным, разумеется, финансированием. Суммы финансирования сейчас уже не установить. Куда ушли деньги — тоже. О результатах также скромно умолчали.

Сейчас действует «Государственная программа развития сельского хозяйства на 2013–2020 годы». Общий объем финансового обеспечения — 2,22 триллиона рублей. Это в 9 раз меньше, чем на вооружение. Но все равно гигантские деньги. 75% уже потратили.

Каковы результаты?

С 2005 по 2017 год включительно (за 13 лет действия «Программ развития АПК») количество крупного рогатого скота сократилось еще на 4,3 миллиона голов — на 18,7%. Из них количеств коров сократилось на 2,07 миллиона — на 20,1%. Это по сравнению с 2004-м. После триллионов рублей финансирования.

Итого: к 2018 году количество крупного рогатого скота в России, если сравнивать с 1986–87 годами, сократилось в 3,2 раза.

В последние десятилетия пресса трубит о наших успехах в производстве зерна: «Россия потеснила США на рынке зерна», «Рекордный экспорт зерна», «Зарубежные поставки выросли в два раза…

Это действительно так.

Но чиновники не говорят, а пресса не пишет, что мы обеспечиваем себя только пшеницей, хлебом, излишки продаем. А при нормальном сельском хозяйстве основная часть валового сбора зерна уходит на животноводство, на прокорм скоту, чтобы было свое мясо, молоко, сыры. Мы же от этой заботы избавились: порезали, извели колхозную и совхозную скотину, которой и тогда, в РСФСР, было недостаточно.

А на полях, где должен выращиваться ячмень, овес, рожь, тритикале, просо, кукуруза (она дает еще и силос), растет бурьян, сорный кустарник. По данным сельскохозяйственной переписи 2016 года, у нас заброшено 44% всех сельхозугодий — 97,2 миллиона гектаров. Это почти две Франции — без заморских территорий. Мыслимо ли представить Францию, сплошь заросшую чертополохом?

Кстати, о Франции. Жан-Жак Руссо в XVIII веке писал: «Единственное средство удержать государство в состоянии независимости от кого-либо — это сельское хозяйство. Обладай вы хоть всеми богатствами мира, если вам нечем питаться — вы зависите от других… Торговля создает богатство, но сельское хозяйство обеспечивает свободу».

При этом Россия в аграрном смысле — особый случай.

При этом Россия зависит от импорта продовольствия. Какова его доля сейчас? Даже по официальной статистике. Говорю «даже», потому что каждый день, видя в магазинах морковку из Израиля и картошку из Египта, поневоле становишься скептиком и начинаешь верить тем, кто говорит о 50-процентной зависимости, не приводя, впрочем, доказательств.

По данным Росстата (после запрета на ввоз продовольствия из Лихтенштейна, Исландии, Албании, Черногории, Норвегии, Канады, Австралии, США и стран Евросоюза), доля импорта продуктов питания в 2015 году составила 28%. В 2016-м — 23%. А в графе «2017 год» — пусто. Почему-то. Но приведены цифры за четыре квартала. Если сложить их и вывести среднее арифметическое, то получится 22,9%.

Однако тут же, в других данных того же Росстата, сообщается, что в 2017 году мы закупили иностранного продовольствия на 5,1 миллиарда долларов больше, чем в 2015-м. И на 6% больше, чем в 2016-м. Даже из этих хитромудрых сводок можно заключить, что доля импортного продовольствия в стране — добрая треть.

Я бродил среди развалин скотных дворов, амбаров, ферм, подавленный тягостными чувствами и мыслями. А в это время по ТВ шел репортаж с совещания работников сельского хозяйства в Ставрополье — с участием президента, премьер-министра и министра сельского хозяйства: Глава государства сказал: «За пять лет объем производства сельхозпродукции вырос более чем на 20 процентов. Это без всякого преувеличения и называется прорыв, это называется, без всякого преувеличения, рывок вперед».