Неподогнанные под типаж

Многословное, полуаннотация-полуреклама, но понятное. То есть название прочтешь, так-сяк в нем разберешься, и вроде как всю книгу прочел — потому что имена известные, кому больше, кому меньше говорящие, и как они, собравшись под одной обложкой, себя поведут, мы себе представляем. Тем более что «поведут» — условность: уже повели. И о том, как повели, мы тоже загодя осведомлены: Сахаров, сделав термоядерную бомбу, стал бороться с несоблюдением в СССР прав человека; Боннэр, став его женой, разделила с ним государственные репрессии и мировую славу; Рост, живший в соответствии со своим пониманием людей и мироустройства, этой паре сочувствовал, поддерживал, потом дружил, время от времени их фотографировал.

Теперь о потенциале этой троицы. О том, чего от них читателю книги ждать. Не от реальных публичных фигур, да еще такого разряда и масштаба, и «раскрученных», как говорят неприязненно те, кто не имеет понятия, что это значит, — а от персонажей литературного, пусть и стоящего на документальном фундаменте, повествования. Забудем на время чтения то, что мы о них знаем со стороны. Главный герой, некто Андрей Сахаров, исходит из убеждения, что Вселенная и человеческая жизнь «без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной «теплоты», лежащего вне материи и ее законов», непредставима. И вот этот человек придумывает и изготовляет такое немыслимое приспособление, которое может истребить в корне и жизнь, и заодно осмысляющее ее начало вместе с источником теплоты. Как в сказке. Ну, пусть только полприспособления, да хоть десятую его часть. И ничего, живет среди нас и внешне так же, как мы. Причем по натуре отнюдь не злодей, а просто такой особый экземпляр. Когда дело сделано, но гибельный взрыв еще не приведен в исполнение, у него освобождается время, и в какую-то минуту он вглядывается в эту самую жизнь и видит, что в ней полно несправедливостей, вопиющих и так себе. А он, считай, демиург. Однако положение бомбой его не поправишь, и он берется как-то все изменить кустарными методами. На этом пути сходится с людьми, прежде ему неизвестными. В частности, с Боннэр, которая уже порядочное время тем же несправедливостям в меру своих сил так же кустарно препятствует. Повторяю, это — о действующих лицах книги, никак не о конкретных гражданах. Это — предложение так эту книгу воспринять.

Елена Боннэр сделана из другого теста. Там, где у Сахарова соображения и выкладки, у нее непосредственные реакции, подлинный опыт, знание чего что стоит. Не отгораживание от низости, боли, невыносимости проживания дней, а преодоление. Неподдельное, бесстрашное, достойное. Арест родителей. Четыре года войны медсестрой на фронте. Работа участковым врачом. Там, где у него ум, по преимуществу остраненный, у нее сердце, постоянно включенное в сиюминутность. Ее душевный склад: «беды и несчастья» — да, но «главное содержание жизни остается счастливым». «Она скандалила» с властями любой масти и величины, а он был «приличный человек». («Это не всегда полезно» — ее комментарий.) У нее «антитоталитарный характер», а «он своего тоже добьется, но оно у него другое — выше потолок».

Короче: он в нее влюбляется, и он ей нравится. Книга — деликатно, умно и искусно направляемый Юрием Ростом ее рассказ — о том, как оно случилось и что это было. Она выходит за него замуж — не за академика, а за немолодого и не очень приспособленного к жизни человека, гонимого всеми уровнями власти от генсека до последнего мента. Жестоко, пыточно, унизительно. Ссылка на семь лет в закрытый город, отключенный телефон. Три голодовки, насильственное кормление. Битье стекол в машине и потеря сознания от струи в лицо из баллончика. Одновременно они его как демиурга-то боялись: как изобретет еще что-нибудь, и уже не водородное, а этакое плазмойодное и отправит неким папирусно-вирусным мейлом прямо в Пентагон? Первое лицо государства на Политбюро докладывало, как он на подслушивающем устройстве бреется, сморкается и все прочее. Эмблема убожества власти.

Плюс к этому мы, как известно, лучше всех знаем, как другим следует поступать и что говорить. Сахаровым и Боннэр возмущалось подавляющее большинство населения. С ним смыкалась немалая часть правозащитников. Эти довольно быстро становились профессионалами на поприще общественной нравственности. Искренне считали, что именно они свыше назначены оценивать заслуги и просчеты человечества, что-то вякающего про справедливость, распределять достоинства и дефекты. Но Боннэр рассказывает об их с Сахаровым повседневности «с последней прямотой». Без тени надрыва, скорее с интонацией «ой-ли, так-ли, дуй-ли, вей-ли, все равно. Ангел Мери, пей коктейли, дуй вино!». Прямота, простота, здравомыслие, непредвзятость, честность, наконец, верность человечности в крайней ситуации проявляются у нее в самых разных пластах, в том числе и диссидентском. Человек не функция принципа и не практика реализации принципа, кто бы он ни был — прожженный кагэбэшник или образцовый демократ.

Это в самом деле книга о том, как им было хорошо вдвоем. Как притягательно, интересно, утешительно и свободно. А если мне скажут: что ты такой доверчивый, она та еще змея была, вертела им как хотела, на себя работала, своих детей-внуков устраивала по первому разряду, а про то, как им было хорошо, для таких простофиль, как ты, сочиняла — тогда я скажу: значит, она выдающаяся сочинительница, мирового класса. Такое не сочинишь, обязательно где-то проговоришься, такой надо быть. У нас есть писательницы и писатели, но они существуют главным образом как имена, у нас нет литературы. А у Боннэр — психология, философия, нешуточные эмоции, приключения, риск, стиль. Ее книга напрашивается, чтобы по ней с ходу блокбастер снять.

Фотографии Роста в определенном смысле невероятны. На них два человека за 50, внешности никак не сногсшибательной, в чем-то домашнем. От нынешних медийных красавцев, гимнасток, моделей, звезд (тяготеющих неизмеримо больше к порнографии, чем к «Божественной комедии») далеки, как небо от земли. Это портреты возлюбленных во всей полноте смыслов этого слова, эталоны олицетворения возлюбленных. Почему и звучит так горько признание не склонного к сентиментальности Роста, что когда Сахаров умер, «я в этот момент понял, что он для меня значил гораздо больше, чем я представлял себе». Как кто-то, кого не подогнать ни под какой типаж.