«Это откормленное чудовище питается будущим»

Если от Бейрута отъехать на северо-запад километров 50, трасса Бейрут — Баальбек переберется через хребет Дахер Эль Байдар и побежит по живописной долине Бекаа. По сторонам — тучные овечьи стада, бескрайние виноградники. Безмятежность этой пасторали обманчива: через каждые 8–10 километров на трассе понатыканы блокпосты, огороженные мешками с песком. Солдаты на этих блокпостах придирчиво осматривают каждую проезжающую машину, так что через всякие десять километров собирается пробка.

После городка Шит придорожные баннеры, рекламирующие банковские программы и учебу в зарубежных университетах, исчезают, уступая место портретам мучеников-шахидов, павших в боях с врагами, а также желто-зеленым флагам со стилизованным изображением Калашникова, зажатого в поднятой руке. Долина Бекаа, вплотную примыкающая к Сирии, — историческая вотчина боевой группировки Хезболла, единственный в мире регион, самостоятельно, без вмешательства иностранных государств прогнавший ИГИЛ (организация, запрещенная в России — ред.). Именно долина Бекаа приняла на себя основной поток беженцев из Сирии, и сейчас геополитическая взвесь, образовавшаяся в регионе вследствие страшной сирийской войны, успокаивается, укладываясь как-то по-новому, с большими надеждами на Россию.

Ливану по большому историческому счету всю жизнь не везло с мирным развитием. С 1975 по 1991 год шла гражданская война между мусульманами и христианами, в ней принимала участие и Сирия — на стороне мусульман. С 1982 по 2000 год Израиль стоял в Южном Ливане в рамках своих разборок с палестинцами. В 2006-м у Ливана случился очередной конфликт с Израилем. Не успели оклематься от него — как в 2011 году в Сирии вспыхнули гражданские протесты. Эти протесты быстро переросли в гражданскую войну, на крови которой выкормилось страшное чудовище ИГИЛ. В том же году силы ИГИЛ распространились и на приграничные территории Ливана. Выгнать боевиков удалось только в 2017 году — совместными усилиями ливанских правительственных войск и боевиков Хезболлы, которые государству не подчиняются.

В 2012 году, когда конфликт в Сирии уже показал свой затяжной характер, в Ливан повалили беженцы. На сегодняшний день, по данным УВКБ ООН (Управление Верховного комиссара ООН по делам беженцев), на территории Ливана только официально зарегистрировано более миллиона сирийских граждан, бежавших от войны. При этом собственное население страны составляет 4 миллиона.

Возращение беженцев осложнено катастрофической гуманитарной ситуацией в местах исхода — зачастую им реально некуда возвращаться, на месте их городов остались руины. Многие к тому же и боятся: правительство Ассада взимает штрафы с тех, кто не пошел воевать на стороне сирийских правительственных сил. Мужчинам угрожают аресты в связи с подозрениями в причастности к ИГИЛ.

Как следует из только что опубликованной «Коммерсантом» рабочей (т. е. непубличной) директивы ООН, она не будет участвовать в послевоенном устройстве Сирии до тех пор, пока Ассад у власти, а также не будет активно способствовать возвращению беженцев в страну, где для них небезопасно. Позицию ООН разделяют Евросоюз и США. Россия же, наоборот, хочет поскорее начать чего-то строить, восстанавливать народное хозяйство Сирии, и в этом ее поддерживает Турция, которая устала от своих 3,5 миллиона беженцев. Россия даже уже развернула на территории Сирии пункты приема и размещения перемещенных лиц, рассчитанные на миллион мест. Но с середины лета туда вернулось всего около 9000 человек.

Аль Марж

Он сидит по-турецки на матах, расстеленных по периметру главной комнаты его собственной палатки в лагере беженце близ города Аль Марж. Я спрашиваю, как могу его называть, он коротко о чем-то спрашивает переводчика, потом бросает: «Абу Хамат».

Руки в татуировках от кистей и до коротких рукавов футболки, легкая небритость. Отчаянно жестикулируя, Абу Хамат рассказывает будничную историю бедствий своей семьи. Бежал из Кусейра в 2012 году вместе с матерью, женой и маленьким ребенком, вместе с семьями всех своих братьев. Кусейр бомбили правительственные самолеты, и Хезболла била с земли ракетами. Отец и старший брат Абу Хамата так и остались под руинами, погибли там. «Война», — разводит руками Абу Хамат, словно в том, что погибли брат и отец, для него лично нет ничего удивительного.

Абу Хамат — фермер, хотя внешне похож на четкого пацана с окраинного района.

Он делает по-арабски выразительные жесты руками, чуть-чуть кривляется, то понижает голос, то вновь почти кричит. Он выглядит очень харизматично. Я прошу разрешения снять его на видео. Абу Хамат, улыбаясь, отказывается: «Увидят, что я тут против правительства высказываюсь, будут у меня проблемы».

Я пробую его уговаривать рассказать на камеру не о правительстве — а о том, например, как устроена палатка беженцев. Но Абу Хамат ни в какую не соглашается.

А как, кстати, устроена палатка беженца? Это каркас из досок, обтянутый водонепроницаемым полимерным материалом с логотипом UNHCR — УВКБ ООН. Этот укрывной материал бесплатно предоставляется каждой беженской семье, а доски для каркаса — это уж они сами закупают.

Зимой посреди палатки Абу Хамат устанавливает дизельную печку-буржуйку, какая продается в хозяйственном магазине. «Дизеля нет, дизель дорого стоит — так что собираю по городу старую обувь, и ею мы топим эту печку». (Эта старая обувь, ценный зимний ресурс, действительно попадается на глаза по всему лагерю.)

Иногда лагерь накрывают волны бедствий. Так, летом 2016 года случился страшный пожар.

Вновь беженцам пришлось обустраивать быт. Кое-что — какую-то мебель, посуду — отдали местные. А вот телевизор пришлось покупать. Благо многие магазины уже отпускают в кредит: знают, что беженцы получают деньги от UNHCR. Чем больше семья — тем больше получают, но все равно не более 150 долларов на семью в месяц: после четвертого ребенка сумма пособия уже не растет. Так что многие тут ограничиваются четырьмя детьми.

Возвращаться в Сирию, пока там у власти Ассад, Абу Хамат не хочет. Аргументирует коротко: «Меня убьют». Но и в Ливане для своих детей он не видит будущего: в школе, построенной специально для беженцев, мест для всех не хватает. Тем, кто вырос, документов не дают. Работы нет, он и сам не работает, сидит весь день в лагере.

Но Абу Хамат не хочет такого счастья для своих девочек: «В 12 лет она еще маленькая, ей больно, она может умереть во время родов».

На другой день, когда в семье Абу Хамата к нам уже попривыкли, мы идем в соседнюю палатку, где за старшую — его мать, веселая, полная Умм Фахат. В этой палатке — восемь комнат, и она похожа на бесконечный лабиринт. Тут, кроме самой Умм Фахат, живут семьи трех ее сыновей. В лагере с женой только один из них, самый младший. Старший, как нам рассказал Абу Хамат, погиб в Сирии под бомбежкой. Другой ее сын сидит в ливанской тюрьме. Об этом своем брате Абу Хамат нам не рассказывал. «Тут тоже был ИГИЛ, и вот его взяли за то, что он как будто был с ними. Пятый год сидит!» — сообщает нам хозяйка палатки.

Кроме того, здесь же, в этой же палатке, живут жена и дочка соседа, который во время бомбежки погиб прямо на глазах у Умм Фахат. Она фактически усыновила его семью, без нее они бы пропали. Красивая черноглазая женщина сидит рядом с Умм Фахат и флегматично смотрит в одну точку.

Скоро на полу вокруг нас собирается огромная толпа женщин и детей. Новые лица всем интересны, жизнь в лагере не богата на события. Дети постарше затевают возню, помладше — сидят на коленях у матерей, застывших, как изваяния. За спиной у хозяйки стоит ее младший сын.

Все молчат, говорит одна Умм Фахат. Она рассказывает, что самое страшное в лагере — это болезни и еда. Что раньше, до войны, они, простые фермеры, могли позволить себе каждый день есть что-то новое. А не так, что всю неделю одну кашу. Что зимой они все вместе спят в одной комнате — в той, в которой стоит печка.

Я прошу разрешения сфотографировать огромную семью Умм Фахат. «Да без проблем», — говорит она. Пока я включаю камеру, толпа, наполнявшая комнату, редеет. Исчезает младший сын Умм Фахат, она сама, почти все женщины. Остаются только малыши и две девушки с маленькими детьми на руках. Обе они стараются спрятать лица, чтобы они не попали на фото.

«Мы в самом деле не знаем, кто эти люди и через что они прошли», — говорит мне мой спутник, когда мы выходим из палатки.

Две величины

Мэр городка Аль Марж Менвер Жаррах легко и даже, мне кажется, охотно согласился встретиться с газетой из России. И вот мы сидим в весьма скромном по отечественным меркам кабинете главы города. Власть в этом кабинете ничем не подчеркивает свою полноту, разве что пол в кабинете устлан белым блестящим мрамором. Но мрамор тут на обочине продают.

Менвер Жаррах был избран мэром в 2016 году. Мне кажется, избираясь, он вряд ли представлял, в какое непростое время ему предстоит руководить. Наш с ним разговор начинается с ритуальных реверансов. Жаррах рассказывает, что на вверенной ему территории находится 52 беженских лагеря, что трудно сравнивать их между собой, потому что есть лагеря на 4 или 5 палаток, а есть сразу на 100. Что вся лагерная «социалка» организуется УВКБ ООН и зарубежными благотворительными организациями — по согласованию с администрацией, разумеется. Что в каждом лагере присутствуют армия и военные, и комендант лагеря из числа беженцев находится в постоянной связи с городским руководством. «Война — наша общая беда, по-человечески мы прекрасно их понимаем».

Секретарь заносит кофе в малюсеньких чашках, и запах кардамона заполняет собой все пространство руководящего кабинета.

Мэр достает сигарету, затягивается. Я задаю очередной дежурный вопрос про трудности, с которыми сталкивается муниципалитет в связи с таким планетарным бедствием.

— Когда все это началось, все думали, что это будет как у Ливана с Израилем в 2006-м, — говорит Жаррах. — Все ждали, что все быстро закончится. Но вот они тут до сих пор! Нас в Аль Марже всего 30 тысяч ливанцев. А беженцев уже 15 тысяч! Это огромная нагрузка на бюджет, экологию, на канализацию — все лагерные стоки попадают в грунтовые воды. Эпидемий пока нет, но ведь никто не застрахован. Каждый месяц одного только мусора от них вывозим на 10 тысяч долларов. А это ведь деньги муниципалитета. Теперь многие из них стали работать. В магазинах, на заправках. Кафе они открывают. Им не надо платить столько, сколько платят ливанцам, это большая конкуренция для наших людей. Все здесь мечтают, чтобы они ушли — но они уже никуда и не хотят!

Мэр закуривает вторую сигарету и переходит к перспективам, которые тоже не радуют. В лагерях рождается много детей (что по-человечески объяснимо: от размеров семьи зависит и размер пособия). Эти дети растут в своих полиэтиленовых палатках, едят свою пустую кашу. Те, кому повезет, ходят в школу. Но везет не всем. А совсем рядом — мир, в котором баннеры на дорогах рекламируют шикарные отели, банковские услуги и образование за рубежом. Какими вырастут эти дети? «Палестинцы вон тоже поначалу были просто беженцы — а потом взялись за оружие».

— Так что же со всем этим делать? — спрашиваю я.

— Решение как раз у вас! — мэр делает торжествующий жест рукой, будто подчеркивая очевидность этого ответа. —

Тем более есть международный план по восстановлению Сирии. Мы по-человечески все понимаем, но ливанцы тоже страдают.

Мэр вновь закуривает и после короткой паузы ставит точку в нашем разговоре:

— Знаете, для меня в мировой политике есть всего две величины. Это Рафик Харири и Владимир Путин. В Москве передайте Владимиру Путину, что сегодня очень-очень многое зависит от России на Ближнем Востоке. Что все мы ждем ее действий.

Абу Магомед, контрабандист

Опрятные, утопающие в цветах шиитские городки и поселочки по обе стороны от трассы Бейрут — Баальбек производили бы впечатление тихих бюргерских окраин, если бы витрины магазинов не украшали наклейки с портретами погибших боевиков, а вдоль дорог вместо памятников не стояли бы раскуроченные взрывами автомобили местных лидеров.

С Абу Магомедом (имя изменено) мы встречаемся на поселковом кладбище, где покоятся шахиды, погибшие в войнах, которые ведет Хезболла.

— Среди наших солдат 150 человек погибли, сражаясь против ИГИЛ. И по сей день против террористов там воюют около 4000 наших сыновей. Почему мы воюем с ними? Они не мусульмане. Это люди, у которых нет ни родины, ни веры. Вот, взгляни сюда. Видишь, два брата — один стал шахидом на войне с Израилем, другой — сейчас, с ИГИЛом.

Ветер тихо качает стяги Хезболлы на могилах бойцов. Семилетний сынишка Абу Магомеда ковыряет кроссовкой пыль на дороге. Невидимая охрана контрабандиста контролирует обстановку.

Абу Магомед не относит себя к Хезболле, и у него с ней напряженные отношения. Он порицает нынешних лидеров за коленопреклонение перед Ираном, говорит, что с Израилем-то Хезболле не стоит воевать. Однако он шиит и живет в месте, где большинство населения — это Хезболла. И как ни крути, Абу Магомед принимает большое участие в местных политических и социальных раскладах.

У него интересная профессия и интересная жизнь — он контрабандист. Обеспечивает трафик наркотиков и оружия по обе стороны ливанско-сирийской границы. Из Ливана в Сирию приходят наркотики, которые дальше, через Турцию, идут в Европу. Из Сирии в Ливан приходит оружие, которого там теперь очень много. В этой точке сошлись два самых главных бизнеса на планете — и Абу Магомед в обоих принимает активное участие.

Грамм кокаина он продает по 150 долларов в розницу. На вопрос, можно ли купить установку ПЗРК, Абу Магомед отвечает: «Ну, это надо человеку позвонить вначале».

Мы сидим в одном из его домов (а мало кто знает, в каком из них Абу Магомед будет ночевать сегодня), и он, походя, бросает вещи, которые с трудом помещаются в мою голову.

— Вот помнишь, в феврале Ан-Нусра (организация, запрещенная в России — ред.) сбила русский самолет в Идлибе? Я знаю, что ракета пришла из украинской части. Числилась у них там как украденная. Но и у ваших так — отстреляют пять ракет ПЗРК, а в бумагах напишут, что десять. Это большой рынок!

Контрабанда оружия и наркотиков — важный источник доходов Хезболлы, и все местные сильно напряглись, когда минувшим летом сирийская армия, подошедшая вплотную к ливанской границе, при поддержке русских «советников» из ЧВК «Вагнер» начала устанавливать строгий пограничный режим в этом районе. Они организовали КПП, которых тут отродясь не было, разложили вдоль границы противопехотные мины, натянули колючку. Мирное население, которое всегда затаривалось на дешевых сирийских рынках, ахнуло.

Хезболла вновь почуяла происки евреев, которые наладили отношения с Москвой и под эту сурдинку пытаются теперь прикрыть исконный промысел местных жителей. Словом, к русским «советникам» отправили парламентера — просить, чтоб границу приоткрыли.

Абу Магомед так и не сказал мне, чем закончились эти переговоры, однако, глядя на его безмятежный вид, я не могу сомневаться в том, что все хорошо.

— Попробуй наш хлеб, — говорит он мне, протягивая пшеничную лепешку. — А мне вот гречневую жена берет, диетическую.

Показывает на свой заметный живот, смеется.

Я рассказываю Абу Магомеду, что в России в верующих мусульманских семьях (а у Абу Магомеда очень верующая семья) не положено, чтобы мужчина и женщина сидели вместе за одним столом.

— Пустое это все, — говорит он мне, запивая курицу кока-колой. — Не говорил пророк ничего такого. Это вам американцы подсунули какой-то не такой ислам.

Несмотря на финансовые потери, которые местное население несет от проассадовской коалиции, Абу Магомед в целом совершенно не держит зла на россиян.

— Да они отличные ребята! — говорит он. — Я знаю парней, которые воевали против ИГИЛ вместе с русскими. У нас много общего, нам нечего делить! Россия — огромная и сильная держава, и Путин — большой политик. Вот вы же в России стали жить лучше при Путине, правда?

Я пробую объяснить Абу Магомеду, что все, конечно, не так однозначно, что в самой России звучат и другие оценки действий Путина, что до сирийской кампании, а тем более до Украины российский народ все же жил лучше… Но Абу Магомед разбивает эти аргументы:

— Может, и так, у вас огромная страна, нам отсюда не все, может, видно. Но вы должны донести в Россию, что сейчас у нее есть все шансы повысить свои ставки на Ближнем Востоке. Стройте города! Восстанавливайте инфраструктуру! Вас совсем по-другому начнут тут воспринимать!

Брител

Несмотря на вечные кровавые терки между шиитами и суннитами, шиитские районы Ливана также приняли беженцев. С Абу Магомедом мы едем в один из таких лагерей, близ городка Брител. По дороге он рассказывает, что шииты в правительстве сильно недовольны массовым присутствием беженцев на территории Ливана, и резоны у них отнюдь не экономические и даже не связанные с безопасностью — оружием Хезболлу не напугаешь. Резоны исключительно религиозные: беженцы — сунниты, и если до сих пор шиитов и суннитов в Ливане было примерно поровну, то теперь возникает дисбаланс, который шиитам совсем не нравится.

Но все равно же беженцев надо было куда-то девать, и вот крупный местный шиитский предприниматель, владелец огромных полей с плодородной красной землей, сдал свои земли под палатки. За одну палатку он берет 67 долларов в месяц, однако многие семьи от этих платежей освобождены, потому что их обитатели работают на хозяина.

В одной из таких живет Абу Хатим с семьей. Их быт устроен совсем иначе, чем быт тех семей, которые я видела в лагере Аль Марж. Абу Хатим обжился: над палаткой, построенной все из такой же пленки с логотипом UNHCR, торчит кружок спутниковой антенны, рядом с палаткой разбит небольшой дворик. Под самодельным пластиковым тентом устроены низкие и широкие диваны из деревянных паллет, прикрытых пестрыми тряпками. Беременная жена Абу Хатима вместе со свекровью моет посуду, освободившуюся после вечерней дойки, из большого бака льется чистая вода, ее не экономят.

По указанию хозяина земель вся семья выстраивается во дворе, чтобы сфотографироваться. Абу Хатим, его жена, его родители и два сына. Дочку не видно — она еще маленькая, спит в палатке. Я спрашиваю, могу ли я записать их имена, и Абу Хатим обстоятельно представляется, так, словно мы пришли из полиции:

— Мохаммад Мустафа Аль Гатсан Абу Хатим. Сам из Алеппо, бежал с семьей в 2013 году.

— Джумана Фаузи Аль Ауи, — представляется его жена. — Я из Ирака. Если бы не дети, мы бы не ушли из дома, — словно оправдывается она.

Абу Хатим — тоже фермер, как и многие в Сирии. Дома у него было стадо в 75 овец. Здесь он обслуживает стадо в 200 голов. Получает за это 15 долларов в день, плюс гуманитарные организации выдают продукты из расчета 27 долларов в месяц на человека. На воду и электричество из этой суммы ежемесячно уходит 37 долларов, Абу Хатим называет эту конкретную сумму. Он говорит, что в целом всем доволен, возвращаться в Сирию не хочет, да и некуда — его дом в Алеппо был разрушен в 2016 году. Может, Россия разбила, может — ассадовские войска, теперь уж не узнать.

Я настойчиво терзаю Абу Хатима и его жену про их планы, про то, каким они видят будущее детей, но они отвечают скупо: ничего не планируем, далеко вперед не заглядываем, живем тем, что есть у нас сейчас. Никто не знает, что будет дальше. Хорошо, что все живы, — это главное.

Молчим. Закатное солнце мягко подсвечивает ближние горы, за которыми уже Сирия.

Где-то в поселке коротким пунктиром проносятся три автоматные очереди. «У кого-то свадьба», — буднично комментирует Абу Хатим.

Ольга Боброва, Ливан