Джером кафка джером

Привычная книжная система стандартов, жанровых ГОСТов к «Гостю» (Александр Генис «Гость: туда и обратно», М., АСТ: Редакция Елены Шубиной) неприменима — здесь, как в ирландском рагу от Гениса, смешались, булькая смешно и аппетитно, путевая проза, эссе «про искусство», интеллектуальная кулинария, щепотка здравого абсурда — джером кафка джером.

Устроено в книге все разумно и целесообразно: траве — лог, скитальцу — скит. Набродившись по свету, автор обязательно возвращается в покой, в точку исхода, в родимое жилище в дебрях Нью-Джерси, к домашнему компьютеру с амулетом-оберегом — Торо воротился с озера, и Хэм-охотник спустился с холмов. Потому как главное в «хожениях за моря» и путешествиях по горам — это извечная авторская приписка: «описанные им самим». А пишет Генис, чего там темнить, ярко, блестяще, и свойственны ему, гласит аннотация: «привкус непредсказуемости, прихотливости или, что то же самое, свободы». Плюс послевкусие от этой прозы остается — ее язык продолжаешь катать на языке, смаковать извилинами.

И само собой, степеней свободы в «Госте» хватает. Если олдингтонова «стрела времени» имела одно направление, то тут аж три основных движения: «вглубь, туда и обратно» (чем-то это напоминает зарождение жизни, но не будем углубляться). Таким образом, стрела пространства удобно разлетается на троих, и нам, как в русской сказке, остается идти по следам.

Разделов в книге четыре, словно сторон света: Новый Свет (Америка) и Закатный Запад (Европа), Ближний Восток (Израиль) с Дальним (Китай, Япония), а там и Домой (с Домским собором и горбатыми улочками) — это стольная Рига с бывшими советскими окрестностями вроде Москвы, Соловков.

Итак, Америка, Нью-Йорк и райский Централ-парк, по которому, пишет Генис, «я гуляю сорок лет». Сакральное число для странника! В пустыне смачной я влачился — вкусно, интересно, многолюдно. В Нью-Йорке главная городская площадь, так сказать, Красная Тяньаньмынь — это «большая поляна Центрального парка», а сам зачарованный город-человейник чертополошно нарастает вокруг, скребя небо — «людо­град, столица самого себя».

Главка «Нью-йоркский календарь» — своеобразная генисова «Ньюйорккала», дневники-зарисовки, город без передышки и лакировки, марафонские велосипедные прогулки и времянки года: «Чтобы остранить город и заново полюбить его, я раз в месяц, стремясь вписаться в его календарь и ощутить все нюансы в смене сезонов, объезжаю Нью-Йорк на велосипеде». Писатель в седле поневоле становится романтичен, календарный текст его начинен светофорными метафорами и застывшей музыкой — ода граду Китежу-на-Гудзоне, одомашненному пространству, уютной эволюции, огороженной природе: «Я не устаю глазеть, восхищаясь безалаберным пейзажем».

Ударное слово здесь — глазеть. Все главы о канувшем советском прошлом или нью-йоркском настоящем сопровождаются внимательным взглядом с обложки — автор следит как за Большим Братом, так и за Большим Яблоком. Генис, выражаясь попросту, по-библейски образно — колесничий с тысячью очей. И эпиграф из Честертона тут не зря: «Путешественник видит то, что видит; турист видит то, на что он приехал посмотреть». Трижды заклинается: видит-видит-видит. Непросто: встань и иди, а еще и виждь, и попутно внемли. И конечно, говори.

Проза эта, кстати, к стилю строга, а к слову ласкова — вал впечатлений расчислен, хаос структурирован, хронос выверен. Гениса можно открывать на любой странице и читать, получая наслаждение от блуждания зрачков по строчкам — путешествие, которое всегда с тобой: «В пути не бывает скучно, ибо аттракционом становится избыток пространства». Да уж, скуку искать в «Госте», как в стоге сена — иголку.

С этого, слава Босху, хвойного рождественского символа зачинается возвращение из-за моря, возникает Европа, раздел «Обратно». Стародобрая Европа — здесь даже вольные города конвоируют годы-вохры, история вторгается в географию («Мою историю можно увидеть, как сон, — сквозь смех, слезы и вожделения»), музеи незыблемы, и всюду завораживающе пахнет кухней — уф, маленькие муки и радости!

Если пунктирно, галопом по европам (у Гениса-то как раз пунктуально, неспешно и дотошно) — сначала открывается «Балканский Словарь», потом Италия — туманная Венеция, солнечная Тоскана, там «будущие макароны зреют на полях» и виноградники в цвету, под сенью девушек, хотя это уже Франция — «страна, счастливо сдавшаяся виноградникам»; Шартр, где собор так красив, что сравним с компьютером («Чтобы он заработал, в него надо было загрузить программу. Бах писал лучшие из них»), «Парижа не бывает много»; съедобная архитектура Испании; «люди дождя» Англии с их подорожным пропитанием (не один пуд пудинга!) и водянистыми коктейлями; Германия Гёте и Канта, Веймара без Кёнигсберга, уютно, но мне, как и Генису, ближе Вуди Аллен: «Кем бы я был тогда в Германии? Абажуром»; убаюкивающая, заносящая жизненные грозы снегом и спокойствием Исландия, вся в инее и гейзерах, и многое, многое иное. Так и тянет, начитавшись, затянуть почтительно: «Как прекрасны Шартры твои, Александр!»

Частый попутчик в путешествиях — жена. Она безымянна (Человек и Жена Человека), неизменно светло-иронична и создает нужный резонанс души с пространством — ангел в моем багаже, за обоими плечами! Сам же автор, вернее, его книжный образ — броуновски активен, подвижен, крайне неленив и любопытен — знак ГТО («Гость: Туда-Обратно») на груди у него.

Книга зиждется, точнее, движется, на трех бродячих слонах — музеи, архитектура, кухня. При этом музеи парадно прирастают алхимией слова («В музеях я готов скоротать вечность»), архитектура прихватывает пейзажи, а кухня — погоду (киндеры, слава те, в кирхе). Однако случается «восхищаться на пустой желудок». Поражает счастливое умение автора удивляться и радоваться — микельанджеловскому мрамору, многолапому дождю, жареному осьминогу, ежовому замку Гауди из вечно мокрого песка.

Порой ритмы Гениса явно дрейфуют к рифмам: «Встав до рассвета, чтобы обернуться до заката, я легкомысленно отправился к вершине», а белостишие царит на любой странице: «Горы — календарь, поставленный на попа. Поднимаясь, мы отказываемся от его разноцветных дней ради совокупности всех цветов, собранных белизной альпийских пиков».

Причем путешествия Александра Гениса — в первую голову приключения мысли, разветвленная система подземных ходов (не то фуникулеров) культурных кодов — воздушные пути да кротовые норы.

Когда в разделе «Вглубь» возникает Израиль («в Израиле я ищу все сразу») — это воспринимается как заказная благая весть («кровь и почта») — дошло, наконец! Тут начинаются поиски Шестого, блуждающего угла звезды, временное возвращение на круги своя — давай закругляйся! Сходит со страниц иерусалимский босяк-фарисей, «челкаш» (человек кашрута) — обыденное бородатое явление в вечном святом городе. Правда, слепая кошерность не портит здешней обедни — она национальная по форме и объедение по содержанию. Сладостный процесс погружения в себя! Казалось бы, где таласса, а где салат средиземноморский — но у Гениса и вода, и имение, и море, и Гомер — все движется любовью с голодом, тягой к чудесам кухни.

— Культуру, — учит Генис, — надо поглощать на ходу.

Хотя не возбраняется и посидеть нагорно, в тиши и медитации, глядя на случившуюся реку. Если сидеть правильно и достаточно долго, то мимо вас, как по писаному, непременно проплывет смысл — писанного текста, осеннего листа, зимнего снега, земного пребывания. Припев, рефрен этой прозы, весь цимес Гениса — радуйся каждому дню, ибо в этом мире ты только прохожий, гость всласть — по всему земному околотку.

Занятно, что Александр Александрович Генис — рязанский, родился там, а вот вырос в Прибалтике. Это уже заключительный раздел «Домой». Смотрим в книгу и видим Ригу — «булыжную, с пронзительными шпилями, пузатой Пороховой башней, где меня ненадолго приняли в октябрята». Да и вся ушедшая на дно советская Атлантида по-прежнему миражно волнует автора: «Каждый раз, когда я возвращаюсь в эту страну, она кажется мне единственно возможной, более — вообще единственной, и я часто пытаюсь проснуться даже днем». Согласен с Генисом на все сто, Россия поселилась в бездомных эмигрантских снах — там нотный стан и снежный наст скрипят в унисон, хрустят, как маца с огурцом. А если что не так с белизной одежд, жирностью идолов и отмытостью идеалов — так домой, домой!

Замечу, что Генис искренне старается привечать читателя — плотность текста, отсутствие пустот отнюдь не затрудняют чтение, наоборот, страницы катятся на диво радостно. Эта книга для всех, и ни для кого не секрет, что вот так писать наиболее трудно — дабы никто (ни пролы, ни яйцеголовые) не ушел обиженный. Александру Генису дан дар быть интересным другим и многим — ну так приходите к «Гостю», не пожалеете.

Михаил Юдсон — специально для «Новой», Тель-Авив