«Прошлого не существует»

Вспоминает его вдова и соратник —Ирэн Федорова.

«…У него любимой фразой было «Прошлого не существует!» Он никогда ни о чем не жалел и не оглядывался назад. Даже когда его выгнали из Чебоксар, он ехал на машине в полную неизвестность и кричал в открытое окно: «Свобода, ***, свобода!»

* * *

«Славе многое на своем веку пришлось пережить. Но, наверное, по большому счету, все это было неслучайно. Его друзья по летному училищу Жора Лактионов и Эдик Качаров рассказывали, что не знали, как прийти к нему в госпиталь, где он лежал после ампутации голени: когда торопился на вечеринку, сорвался с подножки трамвая и попал под колеса. А он встретил их полный оптимизма: «Ничего, я всего Маресьева проштудировал, буду тем заниматься, этим. Мать, Александра Даниловна, ходила черная от горя, а он ее успокаивал. Прыгал на костылях, умудрялся даже в волейбол играть одной рукой. Когда впервые всерьез влюбился, ездил с костылями из Ростова в Новочеркасск к своей Вале. Никакого комплекса у него не было. А может, он его переборол. Потом нашел в Киеве хороший протезный завод и вообще перестал на это обращать внимание, и чужое, и свое».

* * *

«Мне кажется, он офтальмологией занимался именно потому, что результат сразу виден. Был человек слепым, убрал ему катаракту — и он видит. Ходил человек в очках, сделали ему радиальную кератомию — и мир у него сразу становился другим. Сняли бельмо, имплантировали кератопротез — и после 20 лет тьмы у пациента в глазах свет. Для Славы очень важно было ощущение того, что он может мгновенно дать человеку счастье, исполнить мечту, которая казалась недосягаемой».

* * *

«Идея «ромашки», знаменитого федоровского хирургического конвейера, родилась на моих глазах. Мы зашли на дачу к нашим приятелям, сидели, перекусывали и болтали. А у них был круглый стеклянный стол, чтобы легче было передвигать тарелки — как в китайском ресторане. Слава мгновенно зажегся: «Слушай, Инуля, как ты здорово это придумала. Посуды ставить много не надо, дотянуться легче, повернул столешницу, и все. А какая замечательная может быть система операций! Посадить хирургов за круглый стол, он бы вертелся, и каждый врач делал свой этап операции. Это сколько же больных можно прооперировать одновременно, сколько времени сэкономить?!»

Сейчас вся офтальмология в мире работает под микроскопом, и все врачи оперируют сидя. Но впервые-то это сделал Федоров, выслушав от своих оппонентов обвинения в том, что, мол, у Федорова нет ноги, и он себе в очередной раз жизнь облегчает».

* * *

«Идею своего института он вынашивал трепетно и ревниво. Он дрался на всех уровнях — от министерского кабинета до стройплощадки. Слава за стройку очень переживал. Знал, сколько кирпича завезли, досок, кранов, как идут отделочные работы, выкопали траншею или нет. Ездил на стройку каждый день, с дачи срывался. В очередной раз приехали, выходим из машины, а бабулька — сторожиха, которая там сидела, начинает жаловаться:

— Пришел сейчас пьяный мужик, снял в холле дверь с петель и ушел.

— А где он?

— Да вон он по траншее побежал.

Слава выскочил на улицу, схватил пистолет (то ли пугач, то ли газовый) и помчался за этим мужиком. А тот спьяну идет и дверь на себе тащит. Видимо, хотел продать за бутылку. Картина, конечно, еще та: профессор с мировым именем гонится по траншее за алкоголиком, стреляет из этого якобы пистолета в воздух и обкладывает ворюгу трехэтажным матом. Тот испугался, упал, расквасил себе нос об эту дверь. Мычит что-то, потому что невменяемый абсолютно. Слава взял эту дверь и потащил обратно в корпус».

* * *

«Слава не был «человеком одной мечты». Когда он достигал цели, то находил новую. «Он меня загипнотизировал», — сказал в бытность свою премьер-министром Николай Рыжков, который после долгого разговора с Федоровым дал согласие на строительство филиалов и на то, чтобы институт оставлял себе 95% валютной выручки (неслыханное дело для 90-х). Что уж говорить о сотрудниках МНТК. Они шефу верили безоговорочно. Мне однажды рассказывала Зинаида Ивановна Мороз, как сидит она на конференции, перелистывает истории болезни и краем уха слушает выступление шефа. «Со следующего месяца будем оперировать в «Космосе», все бумаги подписаны, нам дали зеленый свет», — говорит он (речь шла об иностранных валютных больных, которых планировали размещать в только что построенной гостинице-люкс, а для удобства там же развернуть и операционный блок). А я, — рассказывает Мороз, — вожусь со своими карточками и думаю: вот молодец, уже, наверное, с американцами решил по поводу «Шаттла», будут возить больных туда-сюда, в невесомости, может быть, заживление пойдет быстрее».

* * *

«По-английски Слава изъяснялся хорошо, но с абсолютно нижегородским акцентом — что его самого ничуть не смущало. «Языкового барьера» не замечал. Английский Слава стал изучать по книжке для детского сада, которую ему подарила автор учебника, пациентка из Абхазии Валентина Скультэ. В конце 60-х он на два месяца ездил в Америку и чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег, — только и оставалось молча рот раскрывать. А потом взял эту детскую книжку и выучил наизусть. В языке он совершенствовался, книг — в основном по специальности — прочел много. Но писал по-английски плохо, названий букв алфавита не знал. Если надо было что-то написать, подсовывал текст на проверку».

* * *

«Слава понимал, что он не политик в обычном понимании этого слова. Слишком далек был от интриганства, слишком любил рубить гордиевы узлы острым скальпелем. Он понимал, что его идеи утопичны, но называл себя собакой, «лающей в 4 часа утра, когда все спят». Когда организовал свою Партию самоуправления трудящихся и вокруг идеи «народных предприятий» стали группироваться немногие сподвижники, радовался: «Может, кто-то проснется». Романтик он был, хоть и с прагматическим уклоном.

После первого тура выборов 1996 года у них с Ельциным произошел непростой разговор. Ельцин предложил, чтобы Федоров снял свою кандидатуру и отдал ему свои голоса в обмен на пост вице-премьера. Слава отказался: «Борис Николаевич, я давно уже мастер, а не подмастерье». Но президентом ему так или иначе стать бы не удалось, он это понимал».

* * *

«Я этих вертолетов и самолетов всегда боялась. Зыбкая маленькая кабина на огромной высоте… Волновалась, без конца бегала на балкон, когда он летал над Протасовом. На этом проклятом вертолете он первый раз прилетел зимой и сел прямо на участок перед домом. Я ничего не поняла — грохот, ветер, снежная буря… Он остановил винт, вышел из кабины и принес мне банку с молоком. Он, оказывается, слетал в деревню за пять километров от нас к Марье Ивановне. Мальчишество такое — за молоком на вертолете».