Евгений Гришковец: «Как я стал режиссером»

Читать эту книгу гораздо легче, если ничего не знаешь об авторе. Просто представьте, что некий режиссер пишет книгу о том, как он стал режиссером. На 900 страниц.

Если в двух словах, речь о том, что каждый имеет право заниматься тем, что ему нравится. Найти «свое дело» довольно сложно, и не только школьнику, но часто и взрослым; еще труднее «защитить» его перед остальным обществом. И если уж это дело найдено, то никакие бесплодные усилия не проходят даром.

Мальчик-школьник, не имеющий каких-то особенных хобби и уж точно еще не понимающий, чем он будет заниматься во взрослой жизни, каким-то образом все же приходит к пантомиме. Дело это поглощает его с головой; он занимается им со всем юношеским максимализмом. И не бросает. Даже вернувшись из армии. Родители неодобрительно качают головой: в начале 90-х актерство выглядит неуместной забавой. Работы и денег нет. Спонтанные поездки за границу в поисках единомышленников лишь убеждают в том, что герой, возможно, просто заигрался и выдает за призвание то единственное, что вообще умеет.

Тему мучительных исканий своего предназначения и нехватки смелости для его реализации мы привыкли видеть на другой полке — ​в мотивирующей литературе, где крупными буквами набраны практические советы для тех, кто хочет начать новую жизнь. Сильно доверять таким книжкам не принято: люди разные, и всем одни и те же инструкции не подходят; да и кто вообще их придумал? У Гришковца же, по сути, получается как раз такая «мотивирующая литература». Однако именно за счет того, что книга — ​не итог сложных исследований и не перечисление самых «работающих» лайфхаков на пути к своему дзену, а отдельная, конкретная история одного человека, — ​она совсем не выглядит шарлатанским коучингом. Мемуары известных людей, в самом деле, всегда более интересны и «поучительны», чем любой набор секретных правил.

Остров Русский, взбалмошная поездка по почти что своей Германии, собственный театр, работающий днем как бар, — ​ну да, жизненный опыт, но, пожалуй, без переломов, которые делят эту жизнь на «до» и «после». По части театра — ​тоже без особых открытий. Почти все театральные постановки, которые увидел герой, что в школе, что уже будучи взрослым, ему не понравились: у этих актеров «несчастные лица», другие не уверены, что преданы искусству, а третьи хорошо играют только тогда, когда изображают самих себя (в пьесе «На дне»); пластический театр кажется ему «истязанием» актеров; московские режиссеры невежественны и «скверно образованны». Чем в итоге его театр (образцом которого можно, видимо, считать спектакль «Как я съел собаку», которым и заканчивается книга) отличается от всех остальных, он так и не объясняет — ​не забывая при этом повторять, что постановка разошлась по всему миру.

Но книга ведь не про театр — ​на его месте могли оказаться и фигурное катание, и дизайн одежды. Эта книга — ​своеобразный гимн человеческому упрямству и жажде созидать, и их победе над безымянной, одинаковой для всех судьбой. Один из немногих озвученных принципов работы, который по сюжету касался театра, — ​и тот более похож на цитату из книжки по личностному саморазвитию. «Надо говорить зрителю все, что мы задумали, с полнейшей уверенностью в том, что люди не знают ничего. Совсем! Нужно все сообщать им как истину, которая известна только тебе…»

Эти мысли-напутствия, которые как бы сами оседают в остатке по опыту прожитых лет — ​вообще самые «незащищенные» места в книге, по ним очень легко бить. Такие вещи не принято говорить в лоб, если не хочешь выглядеть пафосным и пошлым; они как бы сами собой должны рождаться в голове читателя благодаря художественному тексту. Ну вот, например, еще: «Если ты с чем-то или с кем-то рвешь окончательно и бесповоротно, если сжигаешь мосты и громко хлопаешь дверью, то жизнь моментально что-то тебе подсказывает, что-то подкидывает, открывает неожиданные двери или посылает нужных людей».

Проблема в том, что мы постоянно держим в голове 50-летнего автора, от которого такие слова выглядят неуместно и назидательно, — ​и забываем, что они на самом деле приходят в голову молодому неопытному герою, и в таком случае у них и не может быть другой формы. Мы не можем выкинуть из головы образ Гришковца, когда встречаем имена Зельдина, который его похвалил, Някрошюса, спектакль которого ему не понравился, или Виктора Цоя, который «схалтурил» на концерте в Кемерове. Хотя понятно же, что степень достоверности всех этих воспоминаний вообще не важна — ​просто допустите, что это был придуманный и никогда не существовавший Виктор Цой.

Гришковец хоть и смотрит на всех интервьюеров невинными глазами, но с драматургической точки зрения весьма продуманно собирает этот кажущийся длинным и расплывающимся текст. Любая «случайная» сцена с Цоем — ​монета в копилку героя, который растит в себе артиста. Про службу на флоте, о которой мы вроде как уже наслышаны, тоже рассказано исключительно то, что касается «театральной» линии. Здесь же, кстати, отпадают любые вопросы и об объеме книги. «Театр отчаяния» — ​про путь к мечте, а этот путь не может быть коротким по определению. И ведь ни к одному из «посторонних» событий не придерешься: довольно схематично, но после каждого из них автор отдает страничку на «выводы», которые растущий герой сделал и которые еще больше приближали его к той самой мечте.

Неизвестно, какие цели ставил перед собой сам автор, но у него получилась вдохновляющая книга для тех, кто до сих пор в себя не верит. Идеальным ее читателем будет человек лет двадцати, который сегодня переживает те же сомнения по поводу своего будущего, что и вернувшийся из армии герой; в этом, наверное, и есть ее главная ценность. Героем становится человек, умеющий не только рефлексировать, но и действовать; понятные человеческие сомнения не парализуют его; он не находит спасение в прошлом, а разбирается со своим настоящим. И, собственно, у него получается разобраться. Это больше всего раздражает российского читателя, но герой не теряет себя в вязкой, непроходимой действительности; работая над собой, он просто додумывается, в какой одежде и обуви эти топи можно успешно пройти.

Словом, да. Тут вряд ли найдется что-то удивительное с чисто литературной точки зрения. В апреле «Театр отчаяния» попал в длинный список «Большой книги» в качестве безымянной рукописи — ​и ей-богу, для нее же было бы лучше такой и оставаться. Но и обвинять автора в вечном самолюбовании уже тоже как-то неинтересно. Сделайте над собой усилие и представьте, что вам в руки попало продолжение повести «Витя Малеев в школе и дома», где он, взрослея, вдруг попадает в наши дни. Не заметите, как начнете переживать за героя.

Владимир Панкратов— ​ специально для «Новой»