Юлия Ауг: Мое лицо — чистый иллюзион

— Правда, ощущаю его и еще тесную связь с природой. Может, оттого, что давно уже живу на земле, не в квартире — ​в подмосковном доме. Или оттого, что выросла в Эстонии, на берегу Балтийского моря, с детства разговаривала с деревьями, с морем, с ветром. Убеждена, что мир вокруг нас живой, даже камни. Себя ощущаю встроенной в эту общую систему.

— По-настоящему почувствовала себя актрисой после того, как стала режиссером. Понимаю «что», «зачем». «Как» — ​уже, извините, как получится. А у актера в первую очередь включается «как». Он думает о том, как выглядит, как сейчас это сделает… И в последнюю очередь: чтосделает, зачем, из каких мотиваций рождается характер.

— Этот спектакль про нас, наше время. О том, что может произойти с цивилизацией, если ей искусственно навязывать ценности, модели поведения, загонять в рамки. В том числе в государственное православие.

— Если тотальное воцерковление идет не из любви, из желания спасти и спастись, то, в конечном счете, приведет к бездуховному миру. В новелле «Паразит» церковь присваивает научное изобретение, мутанта представляя ангелом. В новелле «Злачные пажити» — ​мир, в котором нет ни души, ни Бога, только ОС — ​оцифрованная сущность. В обществе трансгуманизма существует бессмертие, но <…> за деньги. Покупай себе молодое тело, переноси в него свою оцифрованную сущность. Мне кажется, сейчас стоим вот на этом «прекрасном» пути.

— Думаю, режиссерам со мной легко — ​если им я доверяю. И есть большое число режиссеров, которым доверяю и не задаю «дурацких вопросов». Взаимопонимание возникает на другом уровне, мне говорят — ​я делаю. Если вижу беспомощность режиссера — ​такие тоже встречаются — ​не буду ему выносить мозг, сделаю так, как считаю нужным.

— <…> на мой вкус тоже.

— С каждым годом все сильнее. Пик моей карьеры пришелся на 2014–2015 гг., было много интересных работ. «Метаморфозис» Тарамаева и Львовой, «Ученик» Серебренникова, Елизавета Петровна в «Екатерине» <…>. Сейчас вакуум. Я прямо затосковала. Предлагают лишь повторы отработанного амплуа: чиновник, начальница, властная мамаша и т.д.

— В «Лете» Кирилла Серебренникова вы играли реального человека: руководительницу ленинградского рок-клуба.

— Я сыграла всевозможных чиновниц: хороших и плохих, умных и идиоток, злобных и отзывчивых. Татьяна Иванова была не монстром, человеком продвинутым. Говорят, у нее была одна из самых больших коллекций винила в Питере. Делала карьеру по комсомольской линии, но живая рок-музыка ей нравилась. При этом она владела лексиконом, которым можно было убедить партийных наставников в безвредности и даже достоинствах этой «чуждой» музыки.

— Она понимала, что объединенными музыкантами легче управлять, их можно контролировать. Но если не объединить, они погибнут поодиночке.

—Все на уровне интуиции. С одной стороны, чувственность, с другой — ​отстраненность.

— А в незабываемой эксцентрической комедии «Интимные места» ваша суровая депутатша изкомитета по нравственности —​символ неудовлетворенной власти. Вспоминаю премьеру на «Кинотавре», когда некоторые депутаты, с возмущением досмотрев картину, потом стучали кулаком по трибуне. Видимо, вы нащупали больную точку.

— Мы в 2012 году предвосхитили всю эту вакханалию чиновничьего безумия и беспредела. Еще до того, как поднялась эта пена в виде мизулиных, милоновых и прочих яровых депутатов…

— Значит, не с натуры писали?

— Нет, вспоминали советское прошлое, каких-то комсомольских «богинь». Когда в 2013-м фильм вышел, прошлое вновь оказалось настоящим. Нас спрашивали: «Как вы так быстро отреагировали?» А мы не быстро — ​год снимали, просто чиновники вдруг стали разговаривать так, как у нас в сценарии. Я люблю комедию, но умную. Сколько раз ни пробовалась в ситкомы, где нужно словесными гэгами жонглировать, меня не утверждали. В умной комедии к «смешно» примешиваются иные краски, настроения. Персонажи взаимодействуют внутри гротеска.

—Я выкупаю дом, в котором живу. Не вообразить, с каким кошмаром сталкиваешься — ​тонешь. Каждый раз сделка срывается, потому что БТИ в очередной раз не утвердило очередную справочку. <…> Предыдущая справка к этому моменту, естественно, устаревает. Меня колотит. Все намекают на деньги. Дом становится все дороже. Когда играла эту тетку, еще не было такого богатого опыта. Кажется, я себе ее напророчила: тетки эти меня окружили и душат.

— Ваша дама из БТИ постепенно превращается в привидение с черноватыми губами, зловещим замогильным голосом.

— Это ее инфернальное начало.

— Как и в реальности —​попадаешь в паутину чиновничьего морока, нет из него выхода.

— Потому что, кроме денег, которые все они хотят получать, логики в их поведении никакой. Это какая-то хтонь. Вот у Константинопольского я сыграла хтонь.

— В «Ученике» Серебренникова —​и в спектакле, и в фильме —​совсем иное. Замотанная жизнью мать-одиночка, с распухшими ногами, совершенно не понимающая сына подростка. Словно соседка с лестничной клетки. Вот таких человеческих ролей побольше бы.

— Я сильно приуныла в последнее время. Ролей интересных мало, прежде всего, в силу возраста. Я же начала поздно сниматься. Для меня каждый год — ​колоссальная потеря возможностей.

— Читаете сценарии и отказываетесь?

— Был период, когда ни от чего не отказывалась. А сейчас просто не могу больше играть одно и то же. Понимаю, что загоняю себя в тупик. Перестаю быть актрисой. Но когда заранее знаешь все нюансы, вариации — ​все превращается в механику. Теряешь себя — ​словно смываешь ремеслом. Поэтому вместо ролей беру режиссерские проекты. Ведь чтобы оставаться актером, необходимо находиться вне зоны комфорта, не знать, как будешь делать роль. Когда мы с Кириллом Серебренниковым начали репетировать спектакль «Ученик» — ​искали вместе. У меня же не было опыта такой тетки.

— У Кирилла тонкое и точное чутье. Невероятное ощущение достоверности. В выборе материала, актеров, мизансцены, интонации. Он не позволяет «играть»: придуриваться, существовать избыточно, удобно. Тебе все время приходится по тонкой грани проходить. Сдираешь старую кожу, надеваешь на себя новую, чужую. Начинает в тебя персонаж прорастать. Это больно, это ломки. Кирилл не останавливается на приблизительном результате, то есть: «Ну вроде ничего» — ​нет, не пройдет. Бесчисленное количество проб, повторов — ​пока не пробьешься к достоверности, к новой сущности.

— А на какую роль он пригласил вас в свой театр?

— На Госпожу властьв спектакле «Идиоты».

— Еще одна персонификация власти на грани фола. Я бы сказала, стриптиз власти.

— Стриптиз, похотливость, постоянное желание всех поиметь.

— Кирилл Серебренников и погорел за то, что жестко, честно, убедительно говорил о происходящем вокруг нас, с нами. Такое не прощают. Уже тогда чувствовалась еще не сформулированная опасность.

— Когда я пришла репетировать «Идиоты», Кирилл уже находился в сейсмической зоне. После премьеры «Отморозки» на него писали километровые кляузы.

— А ведь спектакль был по повести Захара Прилепина.

— Извините, Захар Прилепин — ​сейчас рупор режима, а в свое время сочинял революционную литературу, в том числе «Санькя». Национал-большевики во главе с Лимоновым были революционерами. Хорошо помню их воинственные отношения с властью. Это потом все перевернулось. «Отморозки» вызвали бурю негодования, начались доносы. У нас шли репетиции, а Кирилл два раза в неделю ездил в прокуратуру на допросы. Потом был выпуск «Идиотов», других громких спектаклей, потом «Ученик».

— «Ученик» —​сильное антиклерикальное высказывание.

— Когда мы выпускали «Злачные пажити» в Новосибирске, директор театра волновалась, предполагая очевидные проблемы после премьеры. Это тоже антиклерикальный, антискрепный спектакль. К счастью, никто не пострадал. Весной следующего года я у Павла Зобнина в Томском ТЮЗе буду делать «Мефисто», инсценировку по роману Клауса Манна.

—Вот решились. В этой книге есть точный срез нынешней реальности, трезвый взгляд на взаимосвязь художника и тоталитарной власти.

— Получается, что эта тема для вас —​среди главных. Ваша императрица Елизавета в сериале «Екатерина» —​контрапункт человеческого и государственного, властного.

— Изучала исторические материалы, нащупала ее внутренний раскол, противоречия, на которых строила образ. Не было у нее желания стать императрицей, на эту роль готовили ее сестру. А Елизавета получила прекрасное образование, играла на музыкальных инструментах, сочиняла стихи, знала несколько языков. Мечтала выйти замуж, побыстрее уехать из этого дома, рожать детей. Но у алтаря умирает жених, умирает старшая сестра. На престол восходит Анна Леопольдовна. Елизавета соглашается возглавить переворот, чтобы династия Романовых не прервалась, чтобы Российская империя развивалась по пути, проложенному ее отцом. Пути прогрессивного развития, сотрудничества с Западом.

— Редкое для женщины того времени образование сыграло свою роль?

— Безусловно. За время правления Елизаветы не была приведена в исполнение ни одна смертная казнь. С другой стороны, она продолжала оставаться женщиной, мечтала о детях, любила маскарады, танцы, устраивала балы…

— Ни в коем случае, прекрасно понимаю и про жестокость, неоднозначность указов. Просто говорю о реперных точках, на которых выстраивался характер.

— Моя любимая среди ваших ролей —​в «Персоне», спектакле по мотивам фильма Бергмана. Грандиозная работа. Практически без слов. Но именно ваша героиня энергетический, болевой центр спектакля. Ее молчание завораживает, пугает, с ним некомфортно. От лица вашей «немой актрисы» невозможно оторваться. В такой сложной драматургии, как вы наполняете громкую тишину, произносите внутренние монологи?

— Когда мы с Лерой Сурковой начали работать над спектаклем, я сама пережила трагедию, находилась в тяжком состоянии. Больше всего на свете, наверное, хотела молчать, перестать общаться с миром. Было понятно желание выстроить стену между собой и окружающими. Это не каприз — ​не буду с вами разговаривать — ​жизненная необходимость. Уйти глубоко в себя — ​там тебе легче.

— Это не депрессия?

— В том-то все и дело, что нет. Я и к врачам ходила. Непомерный груз беды. Как и в спектакле: моя актриса — ​здоровый человек.

— Даже хулиганка отчасти, для своей трагической роли вы не жалеете и иронических красок.

—Когда начинали работать, проговаривали: как пройти этот путь. Для меня спектакль оказался не только важной и, наверное, любимой работой, но и терапией. К моменту, когда мы его выпустили, я уже была человеком, способным общаться с людьми. Сейчас рассказываю вам, прямо плакать хочется. <…> Это не просто исповедь — ​очищение болью. Ольга Науменко, играющая психотерапевта, во время репетиции говорила: «Что ты носишься со своей болью? Не нужно с ней жить…» Я объясняла: «Вы не понимаете, это мое топливо». Драматург Женя Казачков, присутствовавший на репетициях, все это записывал, перерабатывал. И частично наша полемика оказалась в спектакле. Перед каждым спектаклем настраиваю себя на молчание, нахожу причины. Например, один из последних играла через несколько дней после суда, на котором Алексею Аркадьевичу Малобродскому стало плохо в его клетке. И моим поводом молчания и неприятия мира — ​было это событие.

— Известно, что вы пережили личную трагедию, связанную со смертью мужа. У художников есть возможность переплавлять горе в художественный образ.

—Да. И это действительно работает. Кроме собственного опыта: эмоций, пережитых боли и радости, потерь встреч, — ​мы ничего не имеем. Можно наблюдать, примеряя на себя чужое, но в основе всего наши рецепторы, наша химия. Во время мастер-классов говорю это студентам. Они не должны бояться вычерпывать свою трагедию, сомнения, неудачи, свое счастье, свои победы. Мой мастер по актерскому мастерству Аркадий Иосифович Кацман говорил: «В актере есть всё — ​и Бог, и дьявол, и небеса, и пропасть ада». Будучи студенткой, совершенно этого не понимала. Выросла и почувствовала: это действительно так. За время сценической жизни проживаю такую гамму эмоций, на которые вообще способен человек. Могу даже возжелать убить. <…> Как в фильме «Русский бес», герой которого психопатически намерен убить всех, кто ему мешает. Мне знакома эта эмоция. Когда уничтожали бизнес мужа, я знала абсолютно точно, что один человек мог помочь, но отказал в помощи. И, правда, хотелось его прикончить. Теперь мне, например, понятно, как в трагедиях Шекспира сын замыслил убить мать, отец — ​дочь. Могу достать из памяти ощущения — ​ими воспользоваться.

— Постоянно думаю об этом. Я далека от наивности, мол, если что-то скажу, надену майку, возьму плакат в руки, выступлю — ​всех отпустят. Но убеждена: нельзя примиряться, вырабатывая привычку ко злу. Да, сегодня энный день голодовки Олега Сенцова. И смотрите, о ней уже почти перестали говорить. Чуть меньше года Кирилл Серебренников сидит под арестом. На последнем заседании было мало людей, потому что у всех своя жизнь, дела. <…> Мне кажется, нельзя молчать, отсиживаться. Как только у нас выработается иммунитет к нашему бесправию, власть начнет позволять себе больше, страшнее.

— У вас пластическая внешность. Удается преображаться из дурнушки в красавицу, из простушки —​в королеву. Будто щука, которая вам благоволит, колдует.

— Может быть, это природный дар. Но ведь у меня совершенно бесцветное лицо, на нем можно нарисовать что угодно. Чернилами, маслом, сангиной. Лицо — ​мой холст. И инструмент. К тому же во мне живет столько разных личностей: мужчин и женщин, взрослых, инфантильных, что я в любой момент — ​ап! — ​чистый иллюзион: вытаскиваю и отпускаю их в жизнь.