Алексей Поликовский зацепил большую тему: есть ли в России государство. Но не довел до конца. Хорошо, пусть государства нет. Но что тогда есть?

Приравнивая европейское понятие state к русскому «государство», мы с ходу совершаем ошибку. У нее глубокие корни (Поликовский прав и здесь, когда упоминает Ивана Грозного и Петра Первого). Со времен Петра попытки отрефлексировать державное устройство России связаны с эксплуатацией европейских понятий. Екатерина II, Карамзин, Пушкин, Чаадаев, Тютчев, близкие к нему славянофилы — все так или иначе описывали отечество в европейских терминах. Меж тем понятие «государство» исторически имеет существенно иной смысл. Оно пришло на Русь примерно во время Ивана III (деда Ивана Грозного) в виде «господарства» и означало неограниченную собственность на землю вместе с ее населением.

Формула «Господин Великий Новгород» имела вполне конкретный смысл, близкий к Магдебургскому европейскому праву: город, который сам хозяин. Хотя входит в русскую землю. В 1570 году Государь Иоанн Васильевич этот смысл уничтожил, унизив Новгород до статуса своей личной собственности.

После похода Грозного Новгород, входивший в Ганзейский союз и успешно конкурировавший с Ригой и Стокгольмом, превращается в довольно заурядный региональный центр. То же самое можно сказать про Владимир, Псков, Тверь и многие другие центры самодостаточного территориального развития. Зато крепнет и усиливается феномен централизованной «державы». Не будем судить, хорошо это или плохо: ответ предопределен «самоочевидными» представлениями о благе. Очевидность задается устройством ментальных очей. Очи (оптику восприятия) формирует социокультурная среда. У писателя Поликовского они устроены так, а у писателя Проханова этак. В этом гвоздь.

Историк Борис Флоря по данному поводу пишет: «Благодаря Ивану IV и книжникам его круга в сознание общества глубоко внедрилось представление о том, что лишь сильная и неограниченная власть монарха может обеспечить порядок в государстве и гарантировать его самостоятельность». Если речь о государстве как частной собственности — то да. Если о государстве-state, как оно мыслится в европейском контексте, — то нет. Эту разницу наша социокультурная оптика видеть не умеет. Хотя пора бы.

Однобокость европейского взгляда влечет к недооценке азиатской составляющей нашей державности. Она как тот суслик из кино: через бинокль Пушкина и Тютчева не видно, но есть! Впрочем, точнее говорить не об «азиатской», а об ордынской составляющей, которая растет из кочевой организации пространства. Можно ли назвать империю Чингисхана государством в европейском смысле слова?

В книге «Кочевая альтернатива социальной эволюции» Д.М. Бондаренко, А.В. Коротаев, Н.Н. Крадин и другие авторы предлагают для обозначения подобного рода структур понятие «вождества». Кочевой уклад не предусматривает объединения территорий для развития земледелия, промышленности, городов и прочих очевидных для нас.

Кто или что устанавливает понятие о «норме» — вот в чем вопрос. У вождества свои цели, ценности и представления о благе. Как пишут авторы, «нужда в объединении кочевников возникает только в случае войн за природные ресурсы, организации грабежей земледельцев или экспансии на их территорию при установлении контроля над торговыми путями… Образно говоря, они представляли собой нечто вроде «надстройки» над оседло-земледельческим «базисом».

Отсюда «нормы» территориального менеджмента: его «экзополитариный», чуждый завоеванным землям характер; ориентация на силовую экспроприацию продукта, произведенного «базисом»; склонность к экстенсивному росту вместо интенсификации; милитаризм и ключевая роль объединяющего разношерстные племенные группы харизматического вождя.

Как экзополитарная силовая «надстройка» вождество нуждается в продукции оседлых ремесленников и пахарей — оружие, металлургия, зерно, ткани. Но думать о производстве оно не умеет и не собирается: только изымать и присваивать. Захваченные поселения разоряются, пашни и ирригационные системы деградируют, население разбегается. «Надстройка» съедает «базис». Система не может существовать без экспансии; она не стационарна. Достигнув некоторого пространственного максимума, вождество обречено на распад: даже у самого великого вождя со временем перестает хватать ресурсов, чтобы держать завоеванное (и оскудевшее) пространство в страхе и подчинении. Начинается обратное оседание на землю и связанное с ним дробление территорий.

Разумеется, это схема. В действительности есть масса переходных вариантов. Кочевые элиты на практике быстро перенимают черты управления, свойственные завоеванным оседлым культурам.

В дистиллированно-теоретическом виде вождество отличается от государства рядом признаков:

— Нет четких границ (власть вождя простирается всюду, куда может доскакать его конница).

— Нет стационарной системы налогов.

— Нет устойчивой системы расселения и городов. Центр власти перемещается вместе с вождем; с уходом вождя рассыпается и эфемерная столица.

— Нет частной собственности.

— Безынвестиционный (точнее, экспроприационный) тип отношения к земле. Идея вложиться в территорию, чтобы построить крепость, оросительную систему или фабрику, кочевым элитам глубоко чужда.

Совмещение законодательной, исполнительной, судебной, духовной и военной власти в лице вождя. Отсутствие властных институтов, способных самостоятельно функционировать помимо воли первого лица.

Особое мировоззрение и система «очевидностей». В том числе:

- Коллективная собственность на пространство: земля (урочище, выпас) может принадлежать только племени, «народу». - Принцип солидарной ответственности (круговая порука). Дань берется с «круга»; «круг», если что, подвергается репрессиям. - Аристократическое самоощущение владения землями, «над которыми никогда не заходит Солнце». - Мобилизационный принцип управления: каждый член орды по определению воин. Гиперцентрализация. - Военно-кочевая демократия, декларативное равенство и братство в тяготах боевых походов. - Презрение к любому труду, кроме ратного. Кочующим рыцарям степей негоже вмешиваться в сакральную жизнь матери-земли. Это дело жалких «землероев»: сартов, или, по-русски, смердов. - Институализированная бедность; источником средств существования служит походный паек или дележ добычи. И то и другое распределяется вождем и его людьми. Отсюда материальная зависимость и лояльность: блага даруются близостью к вождю.

Преобладание концепции пространства (экспансии) над концепцией времени (развития). Кочевое время ходит по кругу, не оставляя видимых изменений на лице земли. Умерший предок возвращается к жизни в лице внука или правнука. Качественных перемен нет. Оседлое время, напротив, вектор. Идея эволюции могла появиться лишь в оседлой культуре.

Для кочевой ментальной оптики недоступно эволюционное объяснение крушения державы Чингисхана. Для оседлой оно, напротив, очевидно: благодаря растущей производительности преобразованных (например, орошаемых) земель, росту экологической емкости, урбанизации и концентрации населения, совершенствованию технологий (в том числе военных, включая огнестрельное оружие) — оседлый мир со временем был обречен на победу.

В русской ментальной матрице проблема осмысливается как противостояние «европейской культуры» и «азиатского варварства». Что неточно и неполно. В действительности дело не в географии («Восток» и «Запад», которым никогда не сойтись), не в биологии («состав крови», цвет кожи, гены) и не в природе («почва», «лес против степи» и пр.). Хотя все это важно. Но главное — система властных приоритетов и «очевидностей».

Иван IV (середина XVI века) получает от предков оседлую территорию, свободную от выплат дани, с растущим населением и хозяйством. Но — и это постоянный источник беспокойства — и с традицией наследственной (вотчинной, от слова «отчина») частной собственности на землю. Удельные князья имеют независимый источник материальных и людских ресурсов, частную территориальную опору со своими налогами, городами и крепостными стенами. Это потенциальная угроза его господарству.

Крымский хан Сафа-Гирей, с перерывами правивший в Казани перед выходом Ивана на политическую орбиту, для укрепления власти рутинно использовал «экзополитарную» модель предков. На языке конкретных действий это означало смещение местной земельной аристократии (казанские татары в основе своей были оседлым народом) и передачу земель под контроль ханским назначенцам из крымчаков. Ивану IV такая система территориального менеджмента была понятна и близка. В борьбе с «самоволством» он упорно уничтожает класс крупных земельных собственников и саму их собственность — как материальную основу крамолы, заговора и ограничения своей власти.

Инструментом репрессий служила специально учрежденная Государем личная гвардия из молодых и не слишком родовитых отморозков, которым он открыл кадровый лифт к вершинам власти и могущества. Условием роста была абсолютная преданность первому лицу и доблесть в преследовании его врагов.

Как и Сафа-Гирей, Иван Грозный вместо вотчинного наследного права вводит институт испомещения на землю. Тогдашний помещик ни в коем случае не собственник, а временный эксплуататор, которому земля выдана за заслуги перед Государем. Без прав наследования, обмена и продажи. Механизм усиливает зависимость территорий от Центра, но снижает их хозяйственную отдачу. Инвестировать в землю помещику не резон: лучше выжать, что можно, и припрятать.

К концу правления модель приводит к хозяйственному упадку, а через поколение к системному кризису Смутного времени, особенно заметному на фоне усиления Великого княжества Литовского и Стефана Батория. После царя Ивана, с трудом выкарабкавшись из Смутного времени, новая монархия зигзагами, медленно и неохотно, под давлением экономических интересов, возвращается к стандартам оседлого хозяйства. И, следовательно, к частному праву. Помещики, вопреки первоначальному смыслу слова, через века превратились в наследных хозяев. Вертикальный «боярин» (Г. Газиз в «Истории татар» склонен выводить этот термин из имени привилегированного монгольского рода Баарын, поставлявшего великим ханам гвардейцев, телохранителей и особо доверенных порученцев) эволюционировал в хлебосольного и частного русского барина. Сам термин «государство» тоже незаметно оброс европейскими коннотациями — как система институтов, призванная уравновешивать права и интересы разных социальных групп.

Материальная («ландшафтная») разница между эпохами заключалась в том, что абсолютизм и самодержавство Петра Первого (многие указы которого, по выражению Пушкина, будто «писаны кнутом») сопровождались строительством новых городов, верфей и заводов — в том числе появлением второй, западной столицы («окна в Европу»). Что само по себе признак естественной и здоровой децентрализации (появления новых альтернативных центров роста), типичный для интенсивно развивающейся территории. При Иване Грозном и после него старые инфраструктурные центры европейской России погружались в вызванную террором долголетнюю депрессию. Новая «столица» полукочевой опричнины в Александровской слободе так и осталась заурядным уездным центром. Эту асимметрию между эпохами двух абсолютистов («европейского» и «азиатского») наша историческая оптика тоже видеть не обучена.

Не мы предложили называть товарищей Ленина, Троцкого и Сталина вождями: им самим нравилось. Раз вождь, значит, должен быть и поход. Пусть хотя бы виртуальный, в светлое будущее. Хотя первоначально экспансия мыслилась очень даже конкретно, как завоевание всего земного шара.

Не мы подговорили их рассуждать о борьбе за господство (диктатуры пролетариата, само собой; но, по скромному умолчанию, с собой во главе).

Не мы подсказали Г.А. Зюганову замечательную фразу: «Земля, как мать, не продается». В хтонической картине монгольских кочевников земля — действительно сущность женская, материнская, влажная. И уж само собой, земля есть коллективное достояние всего кочевого народа, идеалы которого инстинктивно репродуцировали вожди, вздыбившие массы и оторвавшие их от почвы для разграбления чужой собственности.

Мельница оседлых приоритетов мелет медленно — но все же быстрее, чем при вождеском застое. Не прошло и 25 лет, как бывшие кочевники из КПРФ выдвигают на «буржуазные» выборы капиталиста, миллиардера, масштабного частного собственника той самой «матери-земли». На долгом и противоречивом этапе обратного оседания на землю после ленинско-сталинского отката к вождеским идеалам фаза «восточной деспотии» практически неизбежна. Отчасти к ней перешел и сам Сталин, осознанно перенимавший опричные технологии Ивана Грозного при строительстве социализма в одной отдельно взятой стране. Былой «победный опыт» болезненно икается и сегодня, тормозя разделение властей, уничтожая право и запихивая частную собственность под седалище привилегированного (стоящего выше закона) сословия силовиков.

Удивительно, с чего это либеральная общественность решила, что у нас должно сразу получиться как в Европе — при таком-то анамнезе! Сущность мобилизационного «внутреннего государства», которое начал строить Ленин в виде суперцентрализованной боевой партии, а продолжил Сталин — в виде еще более мобилизованной и централизованной под свою верховную руку ВЧК-НКВД-КГБ, никуда не делась. И не могла деться. По множеству причин, среди которых удержание в подчинении Центру не только людей, но и территорий: как только рушится опричнина, созданная для террористического контроля над улусами вождества и выдавливания из них ресурсов для дальнейшей экспансии, — так рушится и скрепленное ей пространство.

Сегодня мы наблюдаем уничтожение последних институтов государства-state в виде независимой избирательной системы, суда, городского самоуправления, СМИ и т.п. И их целенаправленную замену скрепами неовождеской идеологии и милитаризованной надстройки («господарства» Ивана Грозного). Это значит, когда структура рухнет — а она раньше или позже рухнет по чисто материальным причинам очередного комплексного застоя, включая отставание в военных технологиях, — Россия будет вынуждена пройти через очередной цикл территориального сжатия.

Нынешняя модель политического менеджмента ведет к этому медленно, но верно.