Для меня, подростка и юноши, годы 1964–1967 были особо примечательными. У меня были родные во Франции, и поэтому два-три летних месяца я болтался по этой стране. А зимой по шесть недель я жил в Москве и Ленинграде. Моя мама, историк, копалась там в советских архивах, и я к ней приезжал в гости.

Летом я с энтузиазмом окунался в атмосферу французской свободы, чтобы потом зимой познавать Россию — в том числе ту, что сильно отличалась от официозной. Тогда я познакомился с Окуджавой и многими другими потрясающе свободными людьми, познал среду традиционной российской интеллигенции. Бегал к памятнику Маяковскому слушать поэтов, не пропускал спектакли Таганки. Был на «квартирнике» Александра Галича. В Польшу привозил магнитофонные ленты с лагерными песнями, которые давал послушать друзьям. Таковы были мои польские, французские и российские университеты.

После десталинизации 1956 года Польша была наиболее свободной страной в советском блоке. Как мы говорили тогда, «самым веселым бараком в соцлагере».

Сельское хозяйство в основном оставалось частным, существовало мелкое предпринимательство. Католическая церковь была ограничена в своей деятельности, особенно среди детей и молодежи, но закончились сталинские репрессии, высшие учебные заведения, особенно варшавские, пользовались относительной автономией, многие имели возможность ездить на Запад.

Цензура существовала, но пресса была достаточно открытой, издавалась западная литература. На многочисленных фестивалях мы знакомились с новейшими западными кинофильмами, в университетах все более динамично шло преподавание ранее считавшихся «буржуазными» социологии и психологии. Польские интеллектуалы, писатели, журналисты путешествовали по Западу и возвращались домой с запрещенной литературой, публиковавшейся в эмиграции.

Однако атмосфера становилась все более душной. Владислав Гомулка постепенно отходил от политики, которая после событий октября 1956 года вселяла надежду на большую свободу. Для коммунистической элиты лояльность в отношении Москвы представлялась условием сохранения ею власти. Причем главной опасностью для нее были не традиционный антикоммунизм и влияние Костела, а рабочие бунты (как в Познани в 1956 году) и деятельность интеллигенции, нередко апеллировавшей в своих призывах к свободе к социалистическим идеалам. Этих людей партийный аппарат объявлял ревизионистами и считал своими главными врагами. Таковыми были известные в стране и за рубежом и сохранявшие свое членство в ПОРП ученые: молодой философ Лешек Колаковский, социолог Зыгмунт Бауман, экономист Влодзимеж Брус. А также писатели: Ежи Анджеевский, Тадеуш Конвицкий, братья Брандыс, кинорежиссер Анджей Вайда. Были они примером и духовными наставниками для тысяч поляков, в том числе для нас, молодежи.

Нашими лидерами были Яцек Куронь и Кароль Модзелевский, а также наш ровесник Адам Михник. Осуждение в 1965 году Куроня и Модзелевского на три года заключения за подготовку и распространение «Открытого письма партии» стало для нас сигналом тревоги — так же как процесс против Даниэля и Синявского в Москве годом позже.

Наша деятельность основывалась на обсуждении проблем, которые не обсуждались в стране публично. Нам удалось основать в Варшавском университете дискуссионный клуб, в работе которого участвовали научные сотрудники и студенты из других вузов. На публичных встречах с представителями власти мы начали задавать «неудобные» вопросы: о Катыни, об отношениях с Москвой, о цене, по которой мы продаем наш уголь в СССР. Мы прекрасно проводили время, сочетая учебу и самообразование с дружескими встречами и вечеринками.

Мы шутили, что эта организация и не польская, и не объединенная, и не партия, и уж точно не рабочая. С 1945 года ее железной рукой вели еще довоенные промосковские коммунисты, а также советские агенты в армии и спецслужбах. Две послевоенные декады превращения ПОРП в массовую партию изменили внутрипартийную атмосферу. Двум миллионам членов «из народа» она обеспечила карьеру и ответственные должности, сравнительно безбедную жизнь и квартиры. И до поры до времени они были за это благодарны. Отдавали дань марксизму-ленинизму, Москве и пятилеткам, отрекались от Костела — правда, ездили в отдаленные местности, чтобы втихаря крестить детей и венчаться. Со временем растущее число членов партии стало препятствием для карьеры, все лучшие места оказались заняты «старыми» коммунистами во главе с Гомулкой. К тому же некоторые из них были… евреями. Росло напряжение между теми коммунистами, что прибыли в Польшу вместе с Советской армией, и теми, что во время войны оставались в Польше, среди которых, в свою очередь, многие сражались в рядах коммунистического подполья.

Эту ситуацию использовал амбициозный генерал Мечислав Мочар — бывший партизан, твердый национал-коммунист. Он убедил Гомулку, что необходимо расширить фронт поддержки за счет привлечения к сотрудничеству антикоммунистов — бывших воинов Армии Крайова, писателей и журналистов «национальной» ориентации — под лозунгом совместной защиты Польши и польскости. Он давал понять, что во всех бедах виноваты москвичи, особенно еврейского происхождения. Используя официальную организацию ветеранов, Мочар устанавливал контакты с «народовцами» и убеждал их, что власти хотят того же, что и они. И одновременно составлял списки евреев во властной элите и среди интеллектуалов.

Движение в Чехословакии в сторону «социализма с человеческим лицом» было в Польше встречено с энтузиазмом. Популярным стал лозунг «Польша ждет своего Дубчека».

Несомненно, Мочар любыми способами стремился к открытому столкновению с либеральной интеллигенцией. Удобной провокацией стал публичный запрет показа в Театре Народовом «Дзядов» Адама Мицкевича — наиболее почитаемого польского романтического поэта — в постановке Казимежа Деймека. Последние спектакли стали местом протеста против цензуры, зрители скандировали «Независимость без цензуры!», «Мы — Дзяды», а также имя режиссера «Деймек, Деймек!». После последнего представления 30 января студенческая молодежь возложила цветы к памятнику Мицкевича. Милиция арестовала несколько десятков демонстрантов. А министр образования незаконно исключил из университета Адама Михника и Хенрика Шляйфера.

Мы, молодая оппозиция, выступили в защиту культуры и гражданских свобод. Мы считали, что имеем право протестовать в защиту друзей и свободы. В листовках мы призвали студентов принять участие в митинге в Варшавском университете 8 марта.

Мы рассчитывали, что придет, ну, может, несколько сотен человек, а пришло более двух тысяч. Власть бросила против нас так называемый «рабочий актив» и особые штурмовые подразделения милиции (то, что в России сейчас называется ОМОНом), которые жестоко избивали собравшихся. Было арестовано более двухсот человек.

Дополнительным шоком стали газетные статьи, в которых ответственность за беспорядки была возложена на евреев во власти, их детей и партийных либералов.

В то время как лидеры протестов — Куронь, Модзелевский, Михник и сотни других — сидели в СИЗО в ожидании судов, в течение нескольких дней в Варшаве и в учебных заведениях практически по всей стране прошли студенческие забастовки и демонстрации солидарности. Возникли студенческие комитеты, формулирующие свои требования по защите свободы слова и собраний и протестующие против антисемитизма. Были арестованы несколько тысяч студентов и молодых рабочих.

Это было новое качество протеста: он превратился в массовое движение молодого поколения за свободу. Власти такого не ожидали.

19 марта выступил Владислав Гомулка, который обвинил евреев в недостаточном патриотизме и заявил, что если они хотят, то могут ехать в Израиль. Собравшийся партийный актив с энтузиазмом эту идею поддержал: «Хоть сегодня!»

И это оборотная, постыдная черта марта-68 — в стране началась антисемитская кампания. Партийный актив и полиция по всей стране, включая совсем небольшие населенные пункты, выискивали евреев и увольняли их с работы. Пресса была наполнена самыми нелепыми обвинениями и антисемитскими клише. Затронутые кампанией партийные работники, чтобы отвести от себя обвинения, добывали в костелах свидетельства своего крещения…

К этому времени в Польше, ставшей во время войны ареной Холокоста, оставалось всего 25 тысяч евреев. После событий марта эмигрировало более 15 тысяч — в основном в Израиль, США и страны Скандинавии. Пожилые родители, для которых Холокост завершился чуть более 20 лет назад, уговаривали своих детей уезжать. Страну покинули более тысячи известных представителей культуры, ученых и инженеров, несколько тысяч студентов. Польша стала единственным государством после гитлеровской Германии, в котором официально проводилась самая настоящая антиеврейская политика.

После марта я вел информационную деятельность и участвовал в организации помощи репрессированным. А также был одним из организаторов протестов против оккупации Чехословакии. Осенью был арестован и получил полтора года тюрьмы. Был исключен из университета. После тюрьмы меня ожидала штрафная рота в армии. Когда вышел на свободу, чувствовал себя прокаженным: знакомые по школе и университету, завидев меня, переходили на другую сторону улицы. В состоянии глубокого пессимизма и изоляции решил вместе с женой и малолетней дочкой эмигрировать в Швецию.

Март и август 1968 года развеяли последние надежды либеральной интеллигенции на возможность внутреннего обновления и преобразования коммунистической системы в направлении большей свободы и гуманизма.

Освободительное движение было разбито, многие лидеры оказались в тюрьмах, многие участники — в эмиграции. Казалось, что все потеряно, тем более что в декабре 1970 года власти ответили на забастовки и протесты рабочих в Гданьске и Щецине стрельбой. Тогда погибли 70 человек и несколько сотен были ранены.

Когда в 1976 году вновь начались рабочие забастовки, интеллигенция (в том числе Куронь и Михник) ответила созданием Комитета защиты рабочих (KOR). KOR организовал юридическую и материальную помощь репрессированным рабочим и их семьям. Начал создаваться совместный фронт рабочих и интеллигентов.

KOR стал ядром нового движения, которое привело к самоорганизации общества и созданию новых элит и которое после очередных рабочих забастовок июля-августа 1980 года привело к созданию «Солидарности». Это было демократическое национально-освободительное движение, принявшее форму профсоюза. Даже введение военного положения 13 декабря 1981 года и запрет «Солидарности» не смогли прервать процесса политических изменений в стране: движение продолжало развиваться, а слабеющая власть, которая не могла рассчитывать на поддержку со стороны перестроечной горбачевской России, была вынуждена искать компромисс с оппозицией за круглым столом. Так в 1989 году возродилась свободная Польша.

Во всех действиях оппозиции, начиная с 70-х годов, повсеместно участвовали бывшие студенты и рабочие лидеры, которые свою сознательную публичную политическую жизнь начали с протестов марта 1968 года. Это можно считать окончательной победой Польского Марта.

Еугениуш Смоляр, специально для «Новой», Варшава