Это не при Сталине, это сейчас

Девочка идет в ГУЛАГ. Ей 24 года. У нее четырехлетний сын Филипп, с которым она незадолго до ареста на равных спорит, можно ли есть мороженое перед обедом. Но ни возраст, ни сын не могут ничего изменить в том, что мы воспринимаем ее как девочку, почти как ребенка: детство запечатлелось в ее лице, детство в ее упорной наивности, в ее идеализме, в ее нежелании смиряться с тем, с чем издавна привычно смиряются взрослые люди в России.

Шанс и способ не идти в ГУЛАГ у нее есть. Можно сказать какие-нибудь уклончивые слова на суде, можно подписать покаянную бумагу, чтобы избежать заключения. За день до суда к ней в камеру приходит человек в сером костюме и предлагает ввести в дело третьего адвоката, который признает ее вину. Ей самой даже не придется ничего говорить, все скажут за нее, вместо нее. Она отказывается. Почему? Потому что невиновна!

Так ведут себя революционеры и диссиденты. Так ведут себя люди, которые во что-то верят. Так поступают те, кто четко отличает добро от зла. Так делают те, кто не сломан и не сломлен. И человек в сером костюме это понимает.

А ведь место, куда она попала на два года, это ГУЛАГ. Название со временем изменилось, а суть нет. В камере холодно, приходится спать в пальто. Стынут руки, зябнут ноги. Огромные щели в стене, из которых дует ледяной ветер, заключенные пытаются заткнуть тысячами хлебных шариков. Катают и лепят шарики, чтобы спасти себя от стужи. Отвратительные дыры вместо туалета. Надсмотрщица, орущая голосом, «который когда-то был женским». Вентиляция, выведенная в кучу навоза. Тюльпаны, высаженные в лагере в форме слова ШИЗО. Грязные шконки, тощие матрасы. Месяц жизни на этапе в столыпинском вагоне, где банка вместо туалета. Там, в этом поезде, она однажды раскроет на коленях книгу своего любимого Мандельштама и вслух прочитает его стихи. И вагон замолкнет.

Наручники. У нее такие тонкие руки, что она поначалу может вынуть их из уже застегнутых браслетов. Но это замечают, и тогда стягивают туже, и теперь наручники впиваются и оставляют красные полосы на запястьях. В суде в безвоздушном прозрачном коробе они обе, Маша и Надя, сидят в наручниках. Вокруг пуленепробиваемого короба лицом к заключенным стоят брутальные спецназовцы в черной форме, при них их живое спецсредство, столь же брутальный ротвейлер, у них электрошокеры и дубинки, и в свободное от службы время они ходят качаться в спортзал. Здоровяки, бойцы, качки. Так зачем же держать девочек в запертой клетке в наручниках? Боятся они их, что ли?

Боятся на суде и продолжают бояться в лагере, где приехавшего с визитом православного епископа уводят подальше от желающей пообщаться с ним девушки в зеленом зэковском пальто и с биркой на груди — Маши Алехиной. Прячут епископа от Маши за двумя кольцами охраны. Не подойдешь к епископу, не спросишь его, как Христос относится к корпоративным банкетам в храме.

Она погружается в ад с томиком своего любимого Мандельштама в руках. С ним туда вошла, с ним оттуда и выйдет. Полгода в камере №210, поверки, на которые женщина обязана выйти, завернувшись в простыню, а под простыней голая, выпотрошенные матрасы, отнятые очки, ржавые раковины, краны без воды (воду таскают ведрами), один телефон на тысячу заключенных (к нему водят строем), навесные замки на дверях бараков, в которых людей запирают, как скот, — приметы тяжелого, грязного, уродского, мучительного быта.

Fucking gulag. Так она это называет.

Страх подкатывает к ней, пытается откусить от нее куски, парализовать ее душу. В моменты унижений подступают слезы, но «нельзя плакать». В дни голодовок — она трижды держала голодовки — давление падает до 80, но нельзя сдаваться. Идет на Урале по снегу и хочет упасть, но не дает себе упасть. Нельзя падать. Надо стоять. Она маленькая, как ребенок, и не ломается.

Ее книга — это рассказ о нечеловеческом государстве, которое боится людей и поэтому мучает их. У государства есть имя, и цензоры вымарывали это имя из писем Алехиной, которые она писала за решеткой. В лагере ее письма на ее глазах сжигали в ведре. Это государство бреда, где заключенные женщины 12 часов в день шьют рукавицы, от усталости прошивают себе пальцы насквозь и зарабатывают 200 рублей в месяц, государство садизма, где по оживленному городу с бутиками и кафе едут автозаки, в которых сидят матери с грудными детьми. Это происходит не при Сталине, не когда-то, это сейчас они едут.

Параша — явление из прошлого, а видеокамера над парашей — из будущего. А вместе это наше настоящее.

Но эта книга не о потерявшей себя, опустившейся, отдавшейся преступникам, растерянной и замороченной стране, эта книга — о сопротивлении. Кажется, как человеческая песчинка, девочка, феминистка, вегетарианка, может сопротивляться гигантским жерновам, на которых запеклись грязь и кровь тысяч смолотых в кашу людей? С простого начни. «У меня есть вещи. У меня есть права. У меня есть голос». Это ее мантра, камень, на котором она стоит. В СИЗО она идет голосовать и пишет поперек бюллетеня: «Россия будет свободной». В лагере под смех надзирательниц обещает подать на лагерную администрацию в суд. И подаст. И выиграет суд.

У Маши Алехиной ясное понимание судьбы. Судьба не предопределена. Судьба это наши поступки. Пока не нарушишь правила, не узнаешь цену поступка. Надо рисковать, пробовать.

Конечно, ее сопротивление возможно только потому, что она не одна. Со всех концов мира на девочку, сидящую в лагере, направлены внимательные взгляды. На нее смотрят Йоко Оно и Патти Смит. О ней знает Пол Маккартни. Мадонна носит майку с ее портретом. Сотни людей в России пишут ей письма и поддерживают ее в каждодневной борьбе с ГУЛАГом. Она ничего не принимает на веру. Руки за спину? Где закон, по которому так должно быть? Нельзя спать днем? По какому закону нельзя? Высятся стопки ее заявлений, жалоб, протестов.

Тюремщики у нее в книжке тоже люди. С мягким юмором пишет она об оперативнике, от усталости засыпающем во время допроса, о несчастной женщине-майоре Николаевой с длинной белой косой, трогательно жалующейся на жизнь: «Маша, вот ты говоришь о правах человека. А ты знаешь, какая у меня зарплата?» И даже в лагерном опере Марценюке, темном и недобром человеке, вдруг проблеском мелькает что-то забытое им самим, человеческое. Но он тут же прихлопывает это в себе. Ему нельзя быть человеком. Должность не позволяет.

В огромной системе тюрем и лагерей, насчитывающей сотни тысяч надзирателей и охранников, вдруг обнаруживается один, который берет из рук маленькой девушки (рост 160 см) ее тяжелый баул и помогает нести его от ворот до камеры. И как много стоит и значит этот поступок.

Не нашлось ни одного издательства в России, которое издало бы книгу Марии Алехиной «Riot Days». Все струхнули. Она издала книгу сама. Книга продается в Москве и Санкт-Петербурге в двух магазинах*. Все деньги, полученные от продажи, идут на защиту и помощь сидящему в России украинскому политзаключенному, режиссеру Олегу Сенцову.

Девочки, верящие в революцию и права человека, не боящиеся лагеря и тюрьмы, читающие Буковского и слушающие Tiger Lillies, стоящие на мостах с файерами и растяжками «Свободу политзаключенным!», — странны и удивительны в нашем замученном и замороченном народе, среди нас всех, привыкших послушно опускать перед начальником глаза и покорно закладывать руки за спину по приказу. Усталость и цинизм почему-то не въелись в них с рождения. В генах у них нет полученного по наследству страха.