Нужно время

Однажды мы с коллегой обсуждали одного хорошего человека, от которого трудно добиться толку. «Ну что поделаешь, — сказал мой собеседник, — если проявитель у него есть — отлично понимает, что ему говорят, а закрепителя нет — сказанное испаряется из сознания через минуту». Тот, кто помнит черные комнаты, в которых когда-то колдовали над фотографиями, оценит точность этого образа. Особенно опасна такая нехватка закрепителя для мемуариста. Однако мемуарная память — такой же редкий дар, как и талант, поэтому чаще всего нам приходится довольствоваться несовершенными снимками. Но и их мы рассматриваем со страстью. Нам ведь только кажется, что мы озабочены днем сегодняшним. На самом деле прошлое и будущее — вот то, с чем мы по-настоящему имеем дело. И даже странно, что люди предпочитают пустые, скучные будни увлекательнейшему занятию — вспомнить и описать свою жизнь. Такой рассказ, пусть и без особых затей, очеловечит будущую историю — никогда столбики цифр и фактов не отразят ту пестроту чувств и разнообразие событий, которые и интересны потомкам. Тем более что нам, как мало кому, надо наверстывать упущенное. Страх оставить свидетельство — ненаписанные дневники, уничтоженные письма, вычеркнутые события — скорбный памятник недавним временам.

Конечно, воспоминания — жанр податливый, часто используется для сведения счетов, настырного себялюбия, да и мемуарами нередко величают ворох выдуманных событий и перевранных слов, — но необходимости фиксировать время это не отменяет. Если раньше мемуары писали, чтобы оценить общее прошлое, то сегодня — чтобы убедиться: оно было у каждого свое.

«Компромисс между жизнью и смертью. Сергей Довлатов в Таллине и другие встречи» (М.: Колибри, 2018) Елены Скульской — без преувеличения, литературный памятник эпохе. Автор — поэт, прозаик, литературовед, драматург, веселая рассказчица, обворожительная женщина, душа своего незаурядного таллинского и питерского окружения. Персонажи — знаковые для нашей культуры личности. Любовь, восхищение, остроумие, уважение, скреплявшие их жизни, проступают на страницах этих воспоминаний. Разумеется, зоркость на недостатки своих героев тоже никуда не девается, но автор не тратит сил на очевидные вещи. Человеческие слабости здесь не превозмогают достоинства, как бывает, когда, например, издатель и многолетний друг Бродского Карл Проффер берется развенчать миф, творимый самим поэтом.

Скульская разоблачительству предпочитает благодарность людям, наполнившим ее жизнь — и нашу культуру — азартом, смыслом, весельем. Самуил Лурье, который «Рад, что моя жизнь сложилась достаточно горько», Валерий Золотухин, знавший, что «К сентябрю меня уже не будет», Андрей Вознесенский, не хотевший «Хранить невинность в борделе», Белла Ахмадулина, создавшая «Стихотворения чудный театр», Евгений Евтушенко с загадочным «Кик-ин-де-Кёк», Израиль Меттер, Натан Эйдельман, Алексей Герман «В трех застольях», Юрий Норштейн, убежденный, что «Я не рифмуюсь с нашим временем», Сергей Юрский и его «Чистый звук», Евгений Рейн с «Воровскими историями» — из одних названий явствует, какой сложный пасьянс пришлось раскладывать автору. Дружба без амикошонства, дистанция без самоуничижения, остроумие без натуги заражают таким интересом, что и в свое окружение вглядываешься с другим вниманием.

В хороших мемуарах, писал Довлатов, всегда есть второй сюжет (кроме собственно жизни автора). В современных им часто оказывается реакция на развал режима и смену представлений о важном и неважном. Сокровенные и откровенные письма Довлатова из многолетней переписки со Скульской подтвердили мое отчетливое переживание от чтения его прозы: осознание незначительности любого опыта. Довлатов умно, насмешливо, доходчиво объясняет, что история, казавшаяся сокрушительной, вскоре не только перестанет тревожить, но, возможно, обернется в твою пользу. Эти впервые изданные письма пронизаны литературой и абсурдом так, что в каждом видишь мерцание его прозы. Об обыденном абсурде мы (трудно удержаться от воспоминаний) говорили с Довлатовым, встретившись в Америке в 1989 году. Мне поручили договориться с ним об издании его первой книги в издательстве «Советский писатель», где я тогда работала. Условились по телефону, и я с друзьями приехала из Вашингтона в Нью-Йорк. Ехали мы на свадьбу, машина была забита нарядами и подарками. Довлатов пришел на встречу с Петром Вайлем, который поначалу и оживлял беседу. Довлатов был мрачен и неразговорчив, но по мере движения положение исправлялось, и вот он уже с любопытством вникал в нашу перестроечную жизнь, переливавшуюся всеми гранями абсурда. Мы провели упоительный день, Петр с Сергеем пошли провожать нас до машины. Подойдя к ней, увидели, что багажник вскрыт. Приготовились считать утраты, но огорчение быстро сменилось изумлением, когда выяснилось, что пропала одна-единственная вещь: книга Леонида Баткина «Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности». Довлатов был в восторге: «Абсурдна не советская, а любая жизнь!»

Сергей Довлатов, один из самых известных героев книги, сказал о самом недооцененном из них: «Так пишет гений». Речь шла о рецензии Самуила Лурье, напечатанной в начале 70-х в журнале «Аврора». Впрочем, как уверяет Скульская, это понимали все, кто внимательно читал книги этого уникального знатока литературы: «О каждом из своих героев Лурье создал повесть или роман, умещающийся порой в пять-шесть страниц. Стремительность таланта сжимала сюжет до фабулы. Лурье легко соединял биографию и творчество, не считая, что они состоят из разного материала. Он видел то, что ускользало от других». Лурье жил так, как того требовал его талант. Он говорил, что никогда не был, как считали, борцом сопротивления. Он просто пытался сыграть — мы все играем какие-то роли — роль порядочного человека.

Он написал больше дюжины книг, стремясь найти в мировой литературе художника, который бы ни разу в жизни от этой роли не отступил. Это никогда не было морализаторством: «Самуил Лурье всегда говорил с гениями как бог на душу положит. Гении для него — не начальство, не высшая инстанция, не значительное лицо, но достойные собеседники и не прощают лакейства». В одном из своих прощальных писем Скульской (Лурье умер от рака в 2015 году) он посетовал, что настоящей встречи с читателями у него не получилось. Очень надеюсь, что признательно-печальный рассказ Скульской многих заразит желанием вчитаться в прозу этого тончайшего стилиста и остроумца. Представляю, как мемуаристке были важны его слова на ее поэтическом сборнике: «Остроумие и воображение — дары божественные. Мы обычно обращаемся со словами, как с пчелами: одомашниваем ради мёда — а Елена Скульская как будто дрессирует рой диких ос. Они мечутся по воздуху, послушно рисуя в нем отчаянные фигуры смысла».

Да, признаки отчаяния возникают от мысли, что почти все герои книги умерли, а их ниша в культуре трагически пустует. Тем более существенно, что яркие отблески их таланта осветили не только жизнь мемуаристки, но и книгу ее воспоминаний.