Нашли берлогу медвежью, под корень уходила. Собака лаяла-лаяла, скатилась вниз. Рев оттуда страшный, шум. Попрощались с собачкой. Нет, выскакивает: жива и даже невредима. А страх-то потом был: в берлоге оказался один народившийся медвежонок, маленький Ursus arctos arctos, заморенный, уже почти неживой, глаз в пленке. Но так не бывает. В берлоге должен быть или взрослый самец, или медведица с приплодом: тех двое-четверо да пестун еще — прошлогодний медвежонок или двух-трехлетка прилепится… Куда ушла мать? Как она могла — ведь это немыслимо. Что происходит? Что, повторяет Яков, здесь происходит?

Вторая половина марта, но северное солнце меньше и тусклей луны, никелевая копейка, тот пленочный глаз, с утра минус 30, и решаем ехать проверять уды на налима ближе к полудню — потеплеет. Пока Яков Голдобин, старообрядец-часовенный, среди своих — либерал-бунтарь, книжник, мыслитель («хочется понять правильность событий») и заправщик топливом лесовозов, делится переживаниями.

Мы в его незапираемом доме в деревне Сергеево на Енисее — это, если по трассе, а потом за Енисейском, по зимнику, почти 600 верст северней Красноярска. Метла стоит у ворот: прутьями вверх — хозяин в дороге, вниз — дома. А внутри дома дверей нет в принципе. Так у них всегда — несмотря на нумерацию века.

До кемеровского кошмара еще несколько дней, и ничего о нем эти особенные люди знать не могли. Но ведь он — прямое следствие наших порядков, а про них раскольники понимали издавна. И их дети в принципе никогда не окажутся перед дверями, за которые нельзя выйти. Дочери Якова, уже выросшие, на праздники всегда съезжаются в отчий дом. Из-за отсутствия дверей это или нет, но внутри него и вправду светлей, чем вовне.

Уды стоят в енисейской курье ниже наших бесед на 13 км. Катимся зимником, как по желобу, лабиринтом, снегу по стекла, в низинах — по крышу. Упираю пешню — долбить лед, мощную и острую, как иголка, — в полено, чтобы не пробила дно машины. Вокруг — поля Ксеньи Петровны. Она помещица, говорит Яков, «документов нет, конечно, по праву наследования». Как ее здоровье? «Ничего, бегает еще, тропит». Но покосы зарастают лесом — верхушки молодняка торчат из-под снега.

Не считая вахтовиков, стригущих здесь лес (живут в вагончиках, сменяясь, по 35 человек), в Сергееве не более 60 обитателей (прописаны 45). Часовенного согласия из них три семьи. И они уже вне традиции, небольшие — трое ребят у Некрасовых, четверо у Голдобиных.

— За последние 15 лет родился один ребенок. Все, ХХI век. Царь сергеевский этого парнишку зову. Дальше-то что?

— Земли необъятные, река великая, дом стоит, свет горит, картошка родится. Все блага — было бы желание. Чего не жить-то, чего не хватает?

И тут мы вылетаем на горку, лес приближается и он — отчетливо видно — мертвый: скелетированный, бурый. Одни палки без хвои. И стоят они так и так тянутся подальше от земли, точно в панике желают отсюда вырваться.

Директор Центра защиты леса Красноярского края Владимир Солдатов 5 сентября 2017 года: «Это очень серьезная проблема. 80 млн кубометров уже сегодня повреждены сибирским шелкопрядом. Если весь наш миллионный город Красноярск покроем древесиной на уровне девятиэтажного дома, то вот сколько ее уже погибло. Это трагедия, понимаете? […] Это не кедровый древостой, это уже дрова! При пожарах температура воздуха в местах распространения вредителей доходит до 600 градусов — это доменная печь. Какие запасы семян могут там остаться? Все сгорит, после пожаров даже трава не будет расти! Все прогорает на глубину одного метра. Это пороховая бочка. Давайте подумаем, каким образом минимизировать угрозу — это наша родина, наши леса! Все загорится!»

Яков Голдобин, 16 марта с. г.: «В прошлом году в конце июня они летели на протяжении двух недель. Каждый вечер, сразу после заката, закрывая все небо. Тьма, тысячи тысяч. Как метель переметает. Слева направо, с запада летели и — через Енисей. Не долетали, конечно, многие, падали в воду, шлепоток такой стоял, и Енисей бурлил. Серые мохнатые большие бабочки (Dendrolimus sibiricus Tshetv.). Пытаются взлететь, а рыба подходит и ловит. Все курьи были забиты упавшей бабочкой, несло по Енисею вниз».

Сибирский шелкопряд пожирает хвою. Шелка на выходе не предвидится, поэтому разумней тварь называть коконопрядом. Деревья перестают пить воду и умирают, в древостоях активизируются стволовые вредители, прочая живность лес покидает. И он неминуемо загорается, тушение осложнено непроходимыми завалами и образовавшимися болотами — мертвые деревья воду не пьют.

Активизация — с 2014-го, первые зафиксированные сигналы о беде в Енисейском районе — осень 2015-го (а в декабре властям вручили спутниковую съемку 12 очагов, но выбить 300 млн из федерального бюджета на химобработку в конце года нереально), первые и явно недостаточные меры против эпидемии местные власти все же в 2016-м предприняли (край дал 45 млн), и только в 2017-м Федерация наконец нашла деньги на борьбу (к тому времени потребовался уже почти миллиард), и авиация заработала безостановочно (2500 вылетов) в мае — июне и в августе — сентябре. Леса опрыскивали ядохимикатами с самолетов Ан-2. В конце сезона в Красноярске раздали награды, отрапортовав, что столь масштабного подавления опасного вредителя в отечестве еще не было, обработано почти 900 тыс. га с эффективностью более 98 %.

Но о победе говорить, конечно, не приходится. Поливать еще по меньшей мере 300 тыс. га. Только что лесопатологи закончили учеты шелкопряда, зимующего в подстилке под метровым снегом: до 200 гусениц на квадратный метр, погибло их 15 %, популяция перешла на однолетнюю генерацию. Так бывает, если летом жара и сушь (обычно же на развитие одного поколения уходит два года). Соответственно, резкий рост количества гусениц.

И главное: ядохимикаты не решение. Катастрофа уже произошла. И от еще более страшной — пожаров, что спалят деревни, — не спастись ничем, кроме сплошной и быстрой санитарной рубки. Два года в шелкопрядниках дерево еще пригодно к заготовке, далее — гниение и распад.

Но вырубить такие гигантские площади не получится. Значит, остается контролируемое выжигание. Однако и оно не удастся: лесное хозяйство развалено, и спецы вымерли или давно заняты чем-то другим.

При однолетней генерации эта беда — на семь лет. При двухлетней — на 14. Возможны варианты, поскольку циклы развития шелкопряда подвижны и зависят от климата. Говорят, может пройти и быстрей, ссылаясь на две вспышки: если в Кеть-Чулымском междуречье (2,5 млн га) она уложилась точно в семь лет, 1951–1957 годы, то в Нижнем Приангарье (1 млн га) отбушевала за три года, 1994–1996-й. Однако на тот биологический пожар я ездил писать репортажи, летал над Тасеевско-Мотыгинским шелкопрядником и отчетливо помню: аборигены начинали ее отсчет с 1990-го, а то и 1989 года. Просто в самом начале 90-х стране было не до червяков с бабочками. Но вот, кстати, потом-то, начиная с 1993-го, власти, авиаторы, лесники заработали куда оперативней и слаженней, чем сейчас: тогда еще жива была инициатива низов и не следовало перед любым шевелением проводить аукционы и торги, да и деревенская авиация и аэродромы еще жили. И заграница, международные фонды тогда впряглись, помогали. Лесобилеты для санрубок тоже выписывали немедля, правда, советской дисциплины уже не было, и шелкопрядники спустя непродолжительное время заполыхали.

Главное отличие сегодняшней среднесибирской катастрофы — в радикальном разобщении субъектов: мы все друг другу никто — Москве и стране в целом нет дела до енисейских пихт и кедрача, местным властям — до мнения науки; все здесь живут уже не друг для друга и не связано с другими. Нет элементарного понимания, с чем мы столкнулись. Коллективное исследование красноярских ученых и НАСА (США), опубликованное Forests (получено журналом 15 июня 2017 года), говорит о 800 тыс. га приенисейской тайги, пораженной шелкопрядом; потепление вызвало как движение самой темнохвойной тайги на север и в высокорья, так и ее вредителей — зона потенциального поражения леса сместилась северней до 300 км. Кроме того, вспышка охватила леса в Томской, Кемеровской и Иркутской областях. Но спустя несколько месяцев власти назвали цифры куда скромней: в Енисейском и Северо-Енисейском районах поражены шелкопрядом 620 тыс. га, еще 387 тыс. га — полиграфом уссурийским. Вместе с тем фигурирует в отчетах и миллион гектаров. А данные космического мониторинга расходятся с наземными наблюдениями.

С одной пихты староверы сейчас натрясли 870 гусениц (у лесопатологов получалось и по 5 тысяч). В Тасееве, помню, было по 12–15 тыс. на пике вспышки. На спад пошло или кульминация впереди?

И совершенно нет понимания, что будет с людьми, жившими одним этим лесом. Куда бежать? Вопрос звенит, а отвечать некому. Новоназимово, Назимово, Сергеево, Колмогорово, Александровский Шлюз, Новый городок, Усть-Пит, Лосиноборское, Луговатка, Замшева, Савино, Сушняки, Якша, Остяцкая, Фомка, Опарино, Ярцево, Майское, Кольчум, Никулино, Напарино, Широкое, Сухой Пит… Степень поражения лесов разная: в районе Шишмарева ехали по зимнику сквозь абсолютно мертвый лес пару часов (там зэки вырубали леса, нашелся хищник и хищней). Здесь шелкопряд активизировался в позапрошлом году. А в Сергееве, Назимове, Остяцкой — в прошлом, сейчас сойдут снега, гусеницы зашевелятся, и будет то же, что в Шишмаревке.

— Пустыня будет, год-два, и все выгорит здесь, — разговариваю с часовенным Петром Андреевичем, приехавшим в Сергеево на заработки из Айдары. — Сушина редко какая без сучка стоит, сучки все целые, плотно весь сухостой. Если загорится, стеной пойдет, верховой. Сухая гроза, и все.

— Стропила вырезал, на тракторе заехал в лес, — говорит Яков. — Все деревья усеяны червяками. Вырастают здоровыми, в палец толщиной. Волосы в разные стороны. Они ядовитые, мне на шею нападали, там волдыри потом… В Назимове лес вплотную к деревне, боятся они. Как сгорают деревни? Вот в Назимове скота не осталось совсем, некому траву щипать и вытаптывать, огороды они забросили, картошку не сажают, бурьян вокруг деревни сумасшедший — только случайность, и все. С леса пал придет и — не спастись. Звери уже из леса бегут. Медведи по поселкам-деревням будут ходить, как проснутся.

Пока не закрыты зимники и ледяные переправы, мы колесим по обоим берегам Енисея. Яков прав: на его (левом) берегу звериных следов в лесу как никогда мало. А на правом (куда летели бабочки через Енисей, через этот естественный разрыв в тайге, и, видимо, долетели) теперь тянется полоса шириной километров в шесть погибающего леса, и следов зверья — днем с огнем. Но отсюда оно ушло раньше. Тут добывают золото, тут лунные пейзажи от драг, от ядовитых выбросов золотодобывающей промышленности.

На левобережье обрадовался: глухарь впереди — на ветке над зимником. Пялясь в сумраке на объявившуюся наконец живность, влетаем в яму. Ее-то и обозначал «глухарь», оказавшийся рваной покрышкой.

— Как мельница, мелет этот червяк, без остановки. И никто не остановит, никто его не жрет, говорят, одна кукушка. Уж на что вороны и сороки всеядны, а нет.

Многие охотничьи избушки у староверов — что конура: два на два. Входить — согнувшись, да и внутри низкие. Раньше вовсе в них не входили — пролазили. Пил-то не было. Не просушиться, не выспаться толком. Яков строит сейчас пристройку к дому — ровно дворец: просторную, с высоченным потолком. А лунку долбит красивой правильной формы. Машу, говорит, вспоминаю (дочь), она ж учитель математики. Ну да, отвечаю, помимо того, красота функциональна. У нас заходит долгий разговор; часов за пять потеплело с тридцатника до минус 9. Хороший был день. Часа в три пополудни что-то лопнуло далеко в небе, такой был звук.

Уды проверили, на крючках все те же живцы (пескари), а не налимы с тайменями. Пробуем другие снасти, но таких по размеру рыб, на которых мы рассчитываем, уже в Енисее нет. Это сообщает Сергей Удовик, примчавшись за полсотни верст поздороваться. Осталась, говорит, одна. Но где ж ее найти? (Вот и я подозревал, что местные свою рыбу нам просто так не выдадут, с чего бы.) Выход есть всегда, его находит Сергей: за рыбу-то надо выпивать, чтоб ловилась. И продолжает критику дедовских технологий лова, коих придерживается Яков. Самогон, мотобур — так победим! Староверы до сих пор самоловы ставят, запоминая места по камням, по травке, чтоб две елки сошлись, когда все прогрессивное человечество уже давно точки фиксирует по GPS. Со староверами летом только хорошо рыбачить. Отстриг клок бороды — вот тебе и готова мормышка, обманка на хариуса.

В одном методе сошлись — надо наливать, вскоре достигается и полное единство: Яков и Сергей в два голоса — о том, что теперь рыбалка обессмыслилась. Одна трата бензина.

— На глазах все исчезло, один лещ (Abramis brama orientalis) остался, моментально всю красную рыбу вытеснил. (На Енисее рыбу называют не по цвету, а по ценности: «красная» — значит красивая, лучшая, и это как раз белорыбица — «длиннорылые» и «остроносые», осетр и стерлядь. И есть «черная», малоценная — например щука, окунь, плотва. — А. Т.). Лещ стоит и зимует в тех же ямах, что стерлядь и осетр, те на кромке ям, на сколах мечут икру. И он ее сжирает. Лет 7–10 назад мы не знали, что такое лещ, сейчас курьи им кишат. Так ладно, штрафуют за омуля — 250 рэ за голову, так и за леща по двадцатке предъявляют. Это вместо благодарности за вылов сорной рыбы. Сетку на два часа закинули, достаем: 80 штук, каждый по 2 кило. Куда его? Уже забиты им все ледники, морозилки… Мужики только брюшки берут. Остальное собакам, скоту. Мишки ждут недалеко, когда выпотрошим снасти. Он как шелкопряд у нас, только, в принципе, съедобен… Надо учиться его есть, и уже процесс пошел, будем скоро и гольянам радоваться.

Наука подтверждает наблюдения аборигенов: обеднение видового состава рыбы, доминирование малоценных видов. Когда перегородили Ангару и Енисей, в образовавшиеся мертвые моря леща запускали искусственно — ценной рыбе в стоячей воде все равно не выжить. А потом лещ скатился в нижние бьефы и стремительно расселился по всей Ангаре и Енисею — вплоть до Дудинки. Лещ действительно как шелкопряд — прет на север. Возможно, это тоже следствие климатических изменений. В среднем и нижнем течении Енисея говорят: вода в реке теплеет, лето наступает на месяц раньше и на месяц позже заканчивается.

Захватчик шустрей местных, его больше, его тучные стада сжирают чужой корм. Тайменя и ленка почти не осталось — потому что они охотятся на гольяна и ерша, а у тех всю еду отбирает лещ. И особенно много его в местах нагула и нереста осетровых, нельмы, омуля, муксуна, карповых, окуневых. Лещ в Енисее — это как массовая культура или в целом глобализация, олицетворение ее — дешево, много, неприхотливо и живуче, однообразно, агрессивно, вездесуще. Что против него редкий доисторический осетр? Вымрет, как мамонты. И что, кстати, против глобализации с мотобуром и GPS смешной Яков с его пешней и стремлением делать лунку красивой?

В 90-е ихтиологи мне говорили, что в Енисее из 170 000 икринок осетра до половой зрелости (это 15–20 лет, в низовьях 18–23) доживают 10, недавно услышал: из 100 000 — две икринки, но сейчас все цифры бессмысленны, и наука, и рыбаки свидетельствуют: осетра в Енисее мы уже потеряли. Теперь он только на оставленных прадедами фронтонах и наличниках изб: двуглавые орлы держат в когтях не скипетр и державу, а царь-рыбу. Кого убиваем, того и запечатлеваем, такое, накажи бог, искусство.

В Ангаре осетр исчез еще в 70-е, тем не менее река оставалась еще стерляжьей. Ненадолго. Но это не мужик погубил — ангарский каскад ГЭС. Ангары больше нет, есть последовательный ряд застойных запруд. Роль плотин и в печальной судьбе Енисея, и его рыб тоже решающая.

Лещ попал в нижний бьеф Красноярской ГЭС, скорей всего, во время половодья 2004 или 2006 года, когда станция производила холостые сбросы воды. Наблюдения ихтиологов о нашествии леща на всем протяжении реки, от Красноярска до Вороговского многоостровья, тоже начинаются с этих лет. Но, видимо, какое-то время река еще сопротивлялась. Совсем красная рыба исчезла, по словам Якова, четыре года как. С 2014-го. Когда началось и глобальное падение воды в Байкале, и всей ангаро-енисейской системе, цветение Байкала, нашествие спирогиры (нитчатой водоросли). Да много чего нехорошего в тот год началось.

Достройка Богучанской ГЭС, выжигание деревень и лесов в зоне затопления, грандиозные пожары, охватившие огромные площади Приангарья, начало освоения углеводородных месторождений Эвенкии ознаменовалось нашествием медведей: несколько лет шли с востока, переплывали Енисей на левый берег, как олени — чуть не друг за другом, по очереди, путь наторили. Может, до Москвы, до Кремля хотели, что не дал им жизни. Назимовцы только в одном поле овса убили чужаков три десятка, и все, говорит Удовик, больные, черви их поедали изнутри, поэтому мишкам больше еды требовалось. Вот они и дурели. В центре села медведь сожрал двух сезонных рабочих — а их только в городах никто и не считает, тут же все на виду.

Если «хозяин» (медведь по-местному) не пакостит, пасется себе в овсах, он свой, его не трогают, к нему уважительно, с ним по соседству и грибы-ягоды собирают. А он чужаков, других медведей, от деревни отгоняет. Как только повел себя некрасиво — без лишних слов кладут наповал. Тут же, даже ночью идут с фонариком налобным и стреляют.

Только утихло медвежье шествие, объявился другой вселенец — полиграф уссурийский (Polygraphus proximus). Жук-короед перебрался с Дальнего Востока по Транссибу — на кругляке. Мертвый пихтарник — в пригородах Красноярска, в заповеднике «Столбы». И теперь полиграф продвигается на север.

До Безымянки, Налимного и Александровского шлюзов я добирался два года назад, и все было хорошо в этой, считай, отдельной старообрядческой республике (там все родственники, говорит Удовик, а если по женам посчитать, то и на хрен некого послать; жена у Удовика — из них, из «боговерующих», как он называет староверов). Удаленное от цивилизации, крепчайшее, дружное поселение. Там физика и биология иные: кедровой шишки нигде в округе нет — кедр плодится не каждый год, а там — всегда. Теперь кедровые острова в болотах пожрал полиграф и другие приходящие за ним древоточцы. В низовьях Каса (притока Енисея) масштабный лесоповал начался в 1929-м: согнали раскулаченных, ссыльных, з/к СибУЛОНа. Староверы уходили по Касу вверх. Но их догнали, последние годы там валил лес «Мекран» — крупная красноярская компания. Начались неприятности, поваленный и напиленный лес бросили, в нем, видать, и завелась смерть.

Полиграф осваивает дерево вместе с переносимыми им офиостомовыми грибами (Ophiostomatales). В отличие от дальневосточной, у пихты сибирской иммунитета к этой заразе нет. Гибнет быстро, а полиграф полностью вытесняет местные группировки населяющих дерево насекомых. Все та же история — снижение разнообразия флоры и фауны, приенисейской биоты в пользу чего-то одного, агрессивного и чужого. Устойчивость тайги падает, если раньше полиграф специализировался на пихте, сейчас пожирает кедр, ель, сосну, лиственницу. На место темнохвойной тайги идут пожары и осинник.

Рыбалка лучше жизни. Отдельный мир, похожий на детский, взлом системы, и это время, как известно, в счет прожитого не идет, и можно бы вечно тут ошиваться, но когда в лунке только твое отражение, начинаешь нервничать. Едем обратно, и местные рассказывают еще об одной грозной силе, что проявила себя на Севере. Яков:

— В Бор приехало человек шесть росгвардейцев (praetoriani). Фирма серьезная. Всех построили — и полицаев, и инспекцию. Те парни (менты) говорят: бесполезно, никак против них. Мы здесь еще не чувствуем Росгвардию, а там, на Севере, почувствовали… За Бором хотят заповедник делать. Чтобы рыбные места от простого народа сберечь. Из других регионов приезжают такими отрядами, чтоб никаких местных знакомств, сватьев-кумовьев.

Енисей действительно отныне поручен Росгвардии — наряду с Байкалом и еще 11 объектами «с наиболее ценными природными ресурсами». Гвардии предписано охранять общественный порядок в акваториях. Он, однако, таков, что не нарушать его нереально. Государство намеренно обратило аборигенов на Енисее в воров, это давнее программирование. Поэтому инспекторам достаточно приплыть в деревню и вызывать рыбаков по одному: распишись в протоколе. И идут, и расписываются. Мужик виноват по жизни и привык, что его обувают и на суше, и на море.

В Европе один мыслитель предположил: если любого достигшего 30 лет мужчину заточить в тюрьму, ни слова обвинения ему не предъявив, внутренне каждый найдет, за что он там оказался. Жить на Енисее и не пить из родной реки, не накормить ею ребенка невозможно, и это проблема не рыболовов — государства, такие законы придумавшего.

Еще про орду. Старовер Н. как-то ишачил на рыбнадзор:

— Ловил с племянником жены омуля, у нас плавешка (сеть наплавная) хорошая, ловчая, а у них плохая. Но их трое и с автоматами. Говорят: попали вы, ловите нам. Три захода сделали, они всю рыбу себе загружают. Уже все, вечер. Они довольные: ну, теперь можете и себе. Ага, теперь поймаешь: омуль-то от берега уже отходит. А народ на берегу пьет-гуляет — рыбачить нельзя, инспекция запретила.

Одно то, что рыбнадзор с полицией прижмут, аборигенов не может не радовать. Но от кого и для кого гвардейцы начинают охранять Енисей — только один из вопросов. С браконьеров шкуру спускать, конечно, нужно, всякое преступление достойно наказания, но если подумать о сути, об интересах самого Енисея и рыб, в нем еще встречающихся, и людей, на его берегах живущих? Почему ни рыбнадзору, ни Росгвардии не интересны крупнейшие компании, загадившие Енисей и Ангару так, что скоро в выбросах их промышленных активов и между их плотинами лишь ершики останутся да лещи? Рыба исчезает именно из-за бизнеса. Но крайний у нас, конечно, крестьянин. Был и будет.

Лес-кругляк везут 24 часа в сутки, водилы в две смены, машины замирают разве только под загрузкой-разгрузкой, заправкой да заменой масла. Лиссабон (как местные называют Лесосибирск) утопает на десятки километров не столько в снегах, сколько в опилках, в дымах, плотном смоге, штабелях гниющего отборного сосняка. На заборе реклама магазина «Мебель Малайзии».

Пока не отъедешь от города верст за сто, каждые 3–4 минуты навстречу прут лесовозы. Двойные, колоннами, целыми автопоездами. Самый сенокос, пока зимники и ледовые переправы не закрыты. Едешь часами мимо лагерных лесоповалов — все теперь в осинах, редко березах, по их росту можно определять, где вывалили тайгу при Сталине, где при Брежневе, где при Путине. На правом берегу, когда углубляешься, все чаще навстречу уже не КамАЗы, а итальянская Iveco, шведские Scania и Volvo, немецкий MAN — это золотодобытчиков: везут химикаты, «едкое вещество». На КамАЗах-кунгах здесь возят только расходники — вахтовиков.

Могли бы сами делать хоть экскаваторы, под Красноярском советская власть построила для этого самый большой в мире завод, но не случилось, и в карьерах здесь работают китайские электрические AVIC. Прежние модели черпали 20 тонн руды за раз, потом 40–60 тонн, сейчас здесь запускают в работу китайские экскаваторы, черпающие по 80–100 тонн руды. Два раза ковш опорожнил — кузов 220-тонного самосвала полон… И вот наш Яков — с его камусными лыжами и пешней.

Раньше в этом противоположении углядывался смысл: дед старообрядца Федора Некрасова видел звезды и днем, а Яков тормозил, к примеру, движение и показывал на медную огромную луну, на медленно летящие из тьмы снежинки — с кружку, с кулак. Сейчас смысла осталось немного, до старообрядцев добрались, и они сами вербуются в лесоповал. Староверов, кстати, в 90-х подбивали сколотить бригаду и мыть золото — чеченцы приезжали. Ну, как приехали, так и уехали. Но самим-то староверам это никак не помогло. Цивилизация приходит. Тут она такая: дети староверов не сидят в Интернете, а стоят — на табуретке, чтобы поймать сеть.

А еще такая: на правом берегу чуть уже не километровые в глубину карьеры в виде античного амфитеатра, по полкам серпантина ползут, вывозя породу, самосвалы с колесами в полтора человеческих роста, каждый грузовик стоит 3 млн долларов. В поселке Еруда не осталось ни одного местного, его закрыли, сейчас здесь только промзона и вахтовый поселок. Курить на ходу нельзя и вообще нельзя вне курилок — это в тайге-то, и люди в них стайкой бегут, след в след. Всюду шлагбаумы и охрана, только овчарок не хватает, только чипов, вставленных в головы, на всех легковушках — мигалки, ездят кавалькадами, и тебе никуда не проехать, никакой иной власти, кроме власти корпорации, и никаких иных форм жизни. В Северо-Енисейском рано утром нагоняет мужичок — ему плохо, его потряхивает. Просит закурить, только выпустили, говорит, из ментовки: два рулона рубероида по 400 рэ по пьяни унес, сейчас два года впаяют, теперь уже подследственный, отпустили ненадолго — вещи собрать.

…Едем вдоль штабелей леса, те скрываются в дымчатой дали. Это малое предприятие, поясняет Удовик, сущая ерунда, вагоностойка, тонкомер, подсобный материал — для перевозки строевого леса в вагонах. Штабеля крупных предприятий оценивать лучше на космических снимках.

В редком дереве будет куб, даже полкуба не часто. На торгах лес отдают миллионами кубов, сотнями тысяч гектаров, взрослое дерево рублей за 40–50, дешевле бутылки дешевого пива. Финские и американские комплексы — валочные и разделочные машины, работающие в паре, дерево снимают и сразу распиливают — заготавливают до трех тысяч кубов в сутки. Каждый комплекс. 7500 деревьев — каждый день. А дерево у нас растет сто лет. А таких комбайнов… Старообрядцы рассказывают о них с восхищением и ужасом: «Это убийцы леса». Только у одного китайца, работающего на нашем берегу, восемь таких хтонических комплексов.

Больше половины леса, что валят, говорят местные, бросают на месте. В кучу собирают, и все. «Смотреть на это страшно. Раньше их напрягали, больше двух метров запрещали оставлять бревна, и они распиливали, раскатывали. А сейчас лесовозы целые брошены, штабеля делового леса. А то еще сжигают сушняк. Заготовят, не вывезут и — сжигают».

Китайских лесорубов нет, они владельцы, управляющие, а рубят соотечественники. Про совесть неуместно, но жители окрестных поселков устраиваются только подсобным персоналом, а на стригущих лес комбайнах работают сплошь вахтовики, причем издалека. С Дальнего Востока, например. Старообрядцы, молодые парни идут работать водилами лесовозов. Да, они в курсе, что по дедовым канонам валили лес только в октябре два дня и в марте три… Андрей приехал с Чуны (Иркутская область):

— Сами чунари вымирают. Работы нет. Там тоже рубка леса была, но плохо платили, задерживали. А сейчас все вырубили-выхлестали кругом. Ветра начались. Оставшиеся деляны Краслаг (Красноярское ГУФСИН — А. Т.) в аренду взял, нам податься некуда было.

Павел:

— Я с Якши, это 30 км на юг от Безымянки, 60 человек поселок, родня все. Нас семеро детей — четверо братьев, три сестры.

В советское время, чтобы меньше соприкасаться с государством, староверы шли в сторожа и истопники. Без денег совсем не обойтись, тем более сейчас, когда тайга и река уже не кормят. Впрочем, в сторожа и сейчас можно: здесь, в колхозе, сторож (еще печку топит, гараж отапливает) получает полторы тысячи рублей в месяц. «Ну, может, теленка весной дадут, 10 тысяч получится. Неофициально, конечно. А так бы минималку должны были платить».

Екатерина, жена Якова:

— Медведя убили в берлоге. Как доставать? Человека привязали за ноги, опустили. Как он заорал! Там медведь еще, говорит. Палкой пошерудили, нашли второго, убили. Опять туда опускают того же человека. Снова нечеловечески заорал. И так четыре раза его дергали.

Что-то мне это напоминает, Яков как раз показывает родословную — с XVIII века и Невьянского завода на границе Европы и Азии. Потом крепкая деревня Мишкино (ныне райцентр Курганской области), потом побег от коллективизации в Нарымский край (Томская область). Рубят заимку Мошкино (в документах НКВД заимка Голдобиных). Прадеда Григория (для общества он вроде епископа, в пяти селах — духовный отец, крестил, венчал) расстреливают в Колпашевском яру в 1940-м, деду Корнилию дают 10 лет лагерей и 5 — поражения в правах. В Первую мировую его ранили в правую руку (Яков показывает фото прадеда и деда как раз 1914 года перед отправкой Корнилия на фронт — он уже обритый, надел папаху). И он, к физическому труду не годный, учительствовал. А в тюрьме в Мариинске работать не смог. Урезали пайку, помер от голода. Другие родственники уходят в часовенные скиты, а сами скиты, начавшиеся на Урале, уходят все дальше на северо-восток, теперь с Оби на левобережье Енисея, на Дубчес, Дунчес, Теульчес. В 1951-м достают и там: войсковой отряд, руководимый красноярским УМГБ, ликвидирует два мужских монастыря и четыре женских; скиты, иконы, книги сжигают, пустынников увозят в красноярскую тюрьму. 25 лет получает двоюродный дед Александр, его дочь Ирина сумеет сбежать из-под конвоя еще на Севере. Брата отца находят в Норильске, сажают на 10 лет. Хоть прадед Григорий и учил, что под угрозой расстрела не стоит ничего скрывать, все же дети его, когда из них выбивали показания на родню, темнили, недоговаривали, «ошибались» в адресах и именах. Яков на свет появляется в Туве, в истоках Енисея, потом — тайшетская тайга (Иркутская область), в Сергеево приплывают на плотах, когда ему 14 лет.

Это, в общем, длинная история, как раз за разом опускают в берлогу. Пусть государство каток остановило, но мир неумолим ничуть не менее, он сжирает все, как лещ, полиграф, шелкопряд... У каждого свой кошмар, староверам в Средней Сибири дано одними из первых наблюдать последствия климатических изменений и наших способов освоения азиатских просторов. В какой пропорции здесь климат и варварство, непонятно, но на выходе — конец прежнего света.

— Леспромхозу от силы два-три года еще, и все: рубить будет нечего, засохнет все и короеды пожрут, — говорит Удовик. И с ним согласны все. Битва у корыта подходит к финалу, оно скоро опустеет. — Он же тоже абориген, шелкопряд этот. Здесь живет всегда, просто нас меньше, а он расплодился. Это не чума, хуже. Поселку, значит, конец.

И — без паузы:

— Придется другой поселок мне строить.

Яков:

— А мы тут пока строимся. Новую кухню, туалет… Будем и дальше строиться.

Разговор уходит в другую сторону, но Катерина внезапно роняет:

— А то бежать придется. Чего планы строить…

Дальше на север? Ближе к Дубчесу, где все авторитеты часовенных? Староверы говорят: «Сейчас раздор в обществе нашем. Семибоярщина? Да, период Ельцина у нас. Жесткого руководства, как раньше, нет. Сломалось все полностью. Лопнуло, весна пришла, лед растаял…» Возможно, это такие же циклы, как и у шелкопряда, и потом качнется обратно, и вернется все, устаканится как-то, и весь этот счастливый мир, полный надежд, не кончится никогда…

Яков много говорит о Сирии, и, думаю, не случайно: одна из причин этой войны — сильнейшая за историю наблюдений засуха, нехватка урожая, как следствие, переселение в города и усиление напряженности, затем — гражданская война. Сибирь не Сирия, и староверы в города не подадутся, и потому власти плюнуть и растереть на их право жить на своей земле. Биться за статус климатических или экологических беженцев здесь не будут, тем более и понятия такового у нас еще нет. И никто, понятно, не виноват в гибели тайги и реки, так случилось. И никакой компенсации за потерю родины не светит: хоть я отчетливо слышал звук лопнувшей струны, конечно, тут никаких Лопахиных. Так и не вишневый сад — тайга, и Ксенья Петровна — не Раневская. И кому какое дело, что этим людям ничего лучше этой тайги и реки и не нужно, и жили бы они тут из поколения в поколение, не запирая дверей.

Предков Удовика выслали в Сибирь за поддержку восстания Степана Разина. У прабабки были золотые прииски в Кемеровской области, на 12 ручьях станки. Советская власть там шахту устроила, в итоге все разрушили. Дед при Первой войне ослеп, в газовой атаке немцев. Бабку под Тяжином трижды раскулачивали.

— Не могли унести все сразу?

— Нет, видать, наживет немного, и снова… Она мне говорила: я кор-ми-ла Ра-се-ю. Всего-то два батрака, рассказывала, у нее было, а держали стада коней, коров, с утра до ночи пахали. Я кор-ми-ла Ра-се-ю.

…С шелкопрядом борется авиация. Но аэродромы заросли лесом. Раньше и сюда четырежды в день летал Ан-2, билет — 6 рублей, лесорубы летали пиво пить в райцентр. Сейчас на весь район — а это половина Великобритании — осталось всего две полосы, пригодных для Ан-2. В Ярцево и в Енисейске. В Сергееве, помимо того, были детсад, школа. Да и народа жило вчетверо больше.

На дверях магазина в Новоназимове списки 29 семей, кому напоминают вовремя оформить субсидию по доходу. Никому не стыдно: ни тем, кто вывешивает перечень на публичное обозрение, ни тем, кто в нем. Это семьи с детьми, насколько понимаю: в школе, где к новоназимовским ребятам добавляются дети из окрестных деревень, более 90 % учеников — из малообеспеченных семей. В нескольких километрах, у Назимова, видно огромную перевалочную и складскую базу главной золотодобывающей компании России «Полюс» (в мире второе место по запасам золота, акции на мировых биржах).

С людьми на берегу происходит то же самое, что с рыбой в реке, с тайгой, ее деревьями и зверьем: обеднение видового состава. И давно известно: чем ниже биоразнообразие системы, тем она менее продуктивна и устойчива. Незамысловатое — бурьян, осинник, шелкопряд, усач, полиграф, золото, лесоповал — побеждает многообразие жизни. Кипрские офшоры — трехсотлетние деревни. И уже не будет этих хлопьев снега с кулак, этой красной луны, так как не будет того, кто их заметит. Не будет книг Якова и его рассуждений о судьбах цивилизации — с видом на уже несущийся на деревню огненный пал, терпеливо ждущей Катерины, всех этих особенных людей с певучей речью.

Староверы и вообще те, кто живет на Севере не из-за денег, для меня подобны корабельным соснам, вытянутым к небу строго и бескомпромиссно (тогда как все эти набухающие почки лиственных, шелестение и осеннее разноцветие выдают страсти и жизнелюбие). И ведь только человек и хвойные взбунтовались, плюнули на поставленную перед всем сущим задачу: ускорять оборот. Лиственные дисциплинированно осыпаются, дают перегной, потомство, хвойные стоят неколебимо, и человек вот тоже живет все дольше, не торопится околевать в тридцать лет. Зачем-то же еще он нужен, напоминают и эти гибнущие сосны, и часовенные.

А потом обрушится непременно и то односложное, что победило. Дистанция от упрощения до маразма и деградации невелика.

Россия вот тоже, как староверческие скиты и поселения, проиграла технологическое соревнование. И что? Будет лучше без нее?

От родины у нас оставался пейзаж, но это было немало. На Севере — идешь ли летом на кораблике по Енисею или через тайгу по зимнику на машине — за тобой обычно увивается стайка малых птах, не отстает, и в какой-то момент поневоле чувствуешь, что, наверное, ты затем и родился, чтобы довести их до сытой деревни («нас возвышающий обман»). В этот раз — никого из соседей. Никаких птиц, серебряных рыб, зверья. Даже простой полевки. Две тысячи верст и неделя в сибирской тайге. И — гулкая пустота, земля лежит тихо, как умершая. С глузду съехать можно. У деревни вдалеке лишь сороки да молчаливое животное небольшое, призрачное, не похожее на собаку и на кошку не похожее.

Яков сличает со старыми книгами. Зима близко, по всему видно… А деревья не могут отсюда сбежать, не могут спрятать себя, они умирают, но продолжают стоять или замирают в падении, и серый снег несет по диагонали так, что все сущее перечеркивается твердым карандашом неврастеника. Или это опыты не знающего еще жалости ребенка: он заштриховывает небо, реку, леса. Больше ничего нет. В напряженной, мощной тишине текущих подо льдом вод и молчании пустого неба только твое неровное дыхание.

Нет сил смотреть на это, и такая безысходность, такое тягучее отчаяние — точно у постели родного человека, что обречен. И ничем ему уже ты не поможешь. Свернуться собакой рядом, завыть.

Сличай, Яков, соотноси с Писанием движение мира. Будет стоять здесь багровая мгла, потом придет огонь. И Енисей понесет в океан не бабочек, а пепел. Дымы не пропустят солнце, и хлеба не созреют. И пустынные твари приползут в Сибирь на нашу голову, и крабы из Китая, и рыбины-змеи будут тут, и засыпать их известью будем, хоронить, вгоняя наш православный осиновый кол, что у нас всегда под фуфайкой. Нет, не зря, Яков, вы называли всегда густую тайгу пустошами, а иноков в ваших дальних скитах пустынниками.

И на равнинном левом берегу новые топи будут и новое обледенение, а на правом мелеть дальше будут Байкал и притоки, ведь воду притягивает лес, а не пустыня. Самолеты МЧС будут сбрасывать воду на всех телеэкранах страны, генералы — рапортовать… Только это и умеем на земле, только широтой разгула и волей к смерти и живем, только это объединяет, в остальном мы все друг другу уже никто. Нет ничего общего между московскими дворянами, привычно распределяющими уже мнимые сибирские богатства, и Яковом — ни языка, ни Бога, ни понимания добра и зла, что хорошо и что плохо, даже цари у них разные. С Луной и Марсом у Якова и Удовика да и у всего местного народа больше понимания, чем с русскими столоначальниками в Москве. Но ведь мы не поодиночке, не отдельные друг от друга, весь индивидуализм — это одна большая иллюзия, каждый представляет что-то из себя, только если останется популяция, вся в цельности, в многообразии…

Яков: «Мы все живем в городе, окруженном со всех сторон водой. Нас защищают дамбы. Вода неподвижна тысячи лет. А потом наступает момент… Мы сами, конечно, подкапываем дамбу, но, может, и вода — знаете, как в ведро капает. Кап-кап. Когда-нибудь переполнится. И все, вода пошла внутрь, это не все еще видят».