Нельзя одновременно увидеть устье и исток, говорил об истории друг воздухоплавателя Винсента Шеремета японский основатель симфолингвистики Нихираси Б., однако, продолжал самурай, каждая отдельная история имеет видимые начало и конец, большей частью открытый для желающих игнорировать чужой опыт (см. «Опыты и попытки жить». Полипиздат, 1987).

Этим мудрым людям, справедливо полагающим, что чужого опыта вообще не бывает, я предлагаю некий набор слов, расположенных таким образом, что при желании их можно трактовать как дружескую дележку знаниями, возможно, совершенно бесполезными для читателя, с высоким порогом неприятия глупости как руководящей и направляющей силы нашего общества. Эти симпатичные мне граждане, надеюсь, распознают любой розыгрыш, начиная от всевозможных выборов до ожидаемого удвоения ВВП, который, что правда, увеличивается в умелых руках. Есть и другие достижения.

Розыгрыши бывают добрые и злые

Добрый — не предполагает неприятных последствий для здоровья, семейного положения, достоинства и свободы. Он не является результатом скрыто негативного отношения к «жертве».

Злой — чаще всего происходит от отсутствия чувства юмора, скверного характера и недальновидности ума. Он может создавать для реципиента неудобства и вызвать драматические последствия, вплоть до серьезных потерь.

Добрых розыгрышей от создателей самого гуманного строя, всенародных поддержек и непрерывного вставания с колен я как-то не припомню. Разве что в восьмидесятом году вместо ожидаемого коммунизма развели на Олимпийские игры. Правда, без капиталистических стран и московских проституток. Но все же можно их считать не злыми, поскольку были не столь токсичные для населения, как светлое будущее. Да еще в новейшей истории был милый случай с находкой президентом древнегреческой амфоры в море на пляже. И то это его разыграли, а не нас.

В конечном счете формула розыгрыша сводится к галошам. Создавались они у нас на заводе с супрематистским названием «Красный треугольник» в Питере. Их надевали на туфли и спокойно ходили в скверную осеннюю, зимнюю и весеннюю непогоду, а при входе в дом снимали и оставляли под вешалкой.

Тут будет уместным привести наблюдение моего друга, патологоанатома Собакина, о морфологии отечественного сапиенса. «Бог, — говорил он, — создал нашего человека двух-, а не четырехногим, чтобы он, возвращаясь с улицы — с октября по май, — меньше пачкал паркет. Кстати, — развивал свою мысль светило прозекторской, — отчего президенту России, кем бы он ни был, не отменить погоду? Вообще. И тогда о галошах мы будем вспоминать как о бесплатной медицине».

Вот они стоят в коридоре, заляпанные грязью, пока гости выпивают и плачутся, что редко видятся. Добрый шутник моет их до лакового блеска, и гость, уходя, не узнаёт своей суперобуви. Он слегка растерян и с подозрением смотрит на хозяев. Однако остается одна пара — чистых, незнакомых ему по виду. Он с отчаянием заглядывает в них и в малиновом нутре видит расплывшуюся надпись чернильным карандашом: «Сидоров». Гость улыбается и говорит: кто это сделал? Дайте я его поцелую.

Злой — возьмет молоток, два гвоздя и прибьет галоши к полу. Человек вставит ноги в галоши, захочет шагнуть и упадет. Кто засмеется, тот и автор проделки.

Самый рискованный путь в киевскую школу № 53 зимой был таким: на Пушкинской крючком из арматуры зацепиться за задний борт полуторки и по прикатанному снегу, который после войны не убирали и не посыпали песком, доскользить на подошвах до поворота на улицу Ленина (бывшую Фундуклеевскую, а теперь Богдана Хмельницкого), а если и там лежал снег, то мимо Дома проф-союзов. Там в витрине висела таблица шахматного чемпионата, на первой строке которой всегда красовалась фамилия Копнудель — местного мастера ладьи и ферзя. Лишь один раз он уступил место Иосифу Виссарионовичу Сталину. В траурной раме.

Возле дома номер десять, отцепившись от грузовика, мы прятали крючки за дверь магазина «Академкнига», из которого приворовывали книги учащиеся нашего проблемного и весьма среднего учебного заведения, для продажи на толкучке в районе Байкового кладбища. (Между прочим, в рядах на раскладке, где торговали трофейными и самодельными зажигалками, мы нередко встречали жившего в нашем дворе коллекционера Романа Степановича Латинского, директора Театра русской драмы им. Леси Украинки, отца нашего товарища Алика и будущего тестя большого русского актера Олега Борисова. Там же я однажды купил почти бесплатно, видимо ворованное, собрание Салтыкова-Щедрина издательства Стасюлевича, без одного тома.)

Школа располагалась на третьем и четвертом этажах, между Институтом усовершенствования педагогики и Институтом психологии. На втором этаже заседали известные теоретики. Они разрабатывали методы образования послевоенных хлопчиков и девиц, которые воспитывались в развалинах и проходных дворах вместе со знакомыми щипачами и домушниками. У педагогов было бедновато, а в Институте психологи, которые брали наших учеников на исследования, часто недосчитывались магнитофонных бобин, хотя магнитофонов ни у кого не было, — так, «чтоб рука не отвыкла».

Мой одноклассник Боря Орлянский был обаятельным раздолбаем, выросшим в нормального кровельщика, вместо того чтобы сидеть в тюрьме. А его друг Аркаша Чудужный мог стать народным артистом или выдающимся разведчиком, потому что никогда не выходил из роли. Пять лет, сколько мы учились в одном классе, он играл заику, ни разу не проколовшись. Делал это столь виртуозно, что профессора со второго этажа и доценты-логопеды с пятого вынуждены были признать его недуг неизлечимым.

Орлянский и Чудужный работали вместе, и по мелочи. Из ухарства. Пока Аркаша с трудом объяснялся с буфетчицей, сострадающей бедному инвалиду речи, Боря без жадности тырил пирожки.

Но однажды он провалился.

Забравшись на старую дореволюционную печь, он спрятался там от учительницы украинского языка Галины Ивановны Безвиконной, которая имела обыкновение, вызывая Борю, обращаться к нему на ты: «Орлянский! Гамно собачье! Йди до дошки!»

Забравшись на ветхий свод голландки, он проломил его и проскользил по дымоходу на второй этаж, где шло заседание ученого совета по нашему послевоенному воспитанию. Увидев облако сажи, вырвавшееся из печной дверцы, и услышав крик, ученые-гуманисты разобрали голландку и вытащили Орлянского, несколько похожего обликом на гоголевского черта.

Путешествие по печной трубе наш физрук, добрый Владимир Федорович Качанов, счел достаточным основанием, чтобы освободить Борю от урока в спортзале. Вернувшись в класс, мы увидели под вешалкой (гардероба в школе не было) гору галош, вывернутых на красную сторону. Эту титаническую работу они с Чудужным, навсегда освобожденным по заиканию от физических нагрузок, проделали за сорок пять минут, не повредив ни одни галоши. Жертвой розыгрыша можно было бы считать тонконогую «немку» Нору Александровну, чей урок был сорван восстановлением галошного облика галош. Но сами подумайте, какая это жертва. Чистая радость без обид!

Она из тех, что в кино занимают мало, потому что одарена и красива по-настоящему. Ну разве что Тарковский один раз снял. И еще кто-то. В театре легко перешла из героинь в прекрасные характерные актрисы. Читает много. Дом со вкусом. В нем подобранные на улице собака и кот. Готовит сказочно. Добра и ответственна. Конечно, характер порой проявляется. Но что вы хотите при таких недостатках.

Он — обаятелен и общителен настолько, что никогда неизвестно, где болтается и с кем. Иллюзорно легок. Легенду о своей необязательности поддерживает во имя сохранения свободы… Хотелось бы на этом остановиться, чтобы окончательно не портить образ. Останавливаюсь.

День рождения всегда собирает много народа. Кто придет, тот и господин, как писал Бабель. Бывало, что и на лестничной площадке места не хватало. В лифте выпивали. Вверх — вниз. (Ватерполист Саня Тихонов даже столик там ставил маленький и катался.) День рождения — это поминки по прожитому году, не так ли? Когда-то друг Собакин справедливо заметил, что порой покойник своим унылым видом портит хорошее впечатление от похорон. С именинником часто такая же история. Ну, казалось бы, позвал гостей, накрыл достойный стол, и уйди куда-нибудь, не заставляй дорогих тебе людей бесконечно говорить правду о твоих достоинствах. Подожди ситуации, о которой вспомнил друг Собакин, и тогда тебе не надо будет испытывать мучения, выслушивая, каким ты мог быть на самом деле, если б вырастили тебя не папа с мамой, а твои гости.

Словом, в этот раз тамадой был Сергей Юрский, блистательно остроумный (как мне потом рассказывали) и свободный в своих высказываниях в связи с отсутствием именинника, который где-то застрял. Напишу — на редакционном задании, так прилично.

Выпивка была традиционно умелая, а питание выдающимся. Она обещала:

— Я тебе все накрою, но не приду! Мне надоели твои выходки. (Я ж говорил — характер.)

Однако пришла. (Я ж говорил — добра и ответственна.)

Гости в отсутствие меня говорили всю правду, страшно веселясь. Но к концу вечера пришел виновник торжества и едва не испортил хорошее впечатление, как тот покойник. Во-первых, друзья, выпив и изрядно закусив, по инерции продолжили говорить обо мне что думали, а это не так уж радовало. Во-вторых, некоторые, видя, что именинника нет, надеялись унести подарки домой, а теперь, понимая, что их придется отдать, ну не то чтоб огорчились…

Правда, были и подарки, как теперь сказали бы, креативного свойства, которые никому, кроме меня, не нужны. А мне тем более.

Один сослуживец, впоследствии подробный жизнеописатель знаменитых современников, с которыми, впрочем, знаком не был, из добрых побуждений и чтоб повеселить публику, изготовил розыгрыш на манер кубиков и предложил нашей (точнее, моей) героине романа, сцены, экрана и стола (назовем ее Анной) поиграть в эту детскую забаву. Соседи по столу, чтимые писатели и любимые друзья Ярослав Голованов и Владимир Орлов, уместно кокетничая, помогали советами. Когда они, собрав головоломку и, по инструкции, перевернув коробку, выложили собранные кубики на стол, им предстала картина именинника, сидящего на пляже рядом с совершенно голой молодой женщиной. Рядом лежал фотоаппарат.

Анна встала, и перед ней, как перед Моисеем, расступилось море гостей. Посуху я выскочил вслед, объясняя, что на фотографическом фестивале в Варне участвовал в конкурсе-съемке и что на нудистском пляже я просто снимал чешскую фотомодель.

— Ты же видишь, я в трусах!

— Я все вижу!!!

Казалось, хватило бы здесь одного восклицательного знака, но по накалу — и трех мало.

— Анна!

— Ах…

Так розыгрыш вмешался в мою судьбу. Что я говорю — Собакина, конечно. Общение с Анной прекратилось.

Жизнеописатель сказал:

— Я думал, это смешно.

Смешно, конечно. Ну как галоши прибить к полу.

Маленькая парусная шхуна Te Vega пришвартовалась к историческому семнадцатому причалу в Нью-Йорке после 49 дней плавания из Питера через Атлантический океан. Выгрузив из трюма мешков пятьдесят мусора, накопленного за трансатлантический переход, мы огляделись, надеясь в толпе встречающих встретить знакомых. Но увидели только американских телеоператоров и артистку Ирину Мирошниченко в роскошной шляпе, у которой как раз знакомых на шхуне не было. Скоро, однако, появился и мой товарищ — собственный корреспондент «ЛГ» в Америке Эдгар Чепоров. Он деловито сказал капитану, что вернет меня своевременно в советско-американскую команду, и увлек к себе домой.

— Завтра у него программа! — кивнул на меня капитан Джек Свонзи и протянул Чепорову, в котором опознал серьезного человека, листок бумаги с расписанием. — Не опаздывайте! Начало в девять.

— Возможно! — сказал Эдик на чистейшем английском и пожал капитану руку.

После почти двухмесячной качки в мокром, холодном, тесном железном ящике каюты я немедленно заснул на неподвижной и сухой кровати в доме Эдика и его очаровательной жены Инги (которая всю жизнь пишет ему смешные стихотворные записки, даже если надо просто что-то купить в дом). Проснулся я ранним утром от того, что надо мной стоял хозяин с заледеневшей рюмкой в руке.

— Старые грузинские женщины в горных деревнях, — сказал строго Эдгар, — начинают день с рюмки чачи.

Я огляделся. Манхэттен был похож пейзажем на горную деревню, как я на старую грузинскую женщину, но чача была убедительно правдивой.

— Ну какие планы у тебя на Нью-Йорк?

— Надо купить в магазине у Тимура видеомагнитофон, хотя он мне и не нужен.

— Это в личное время, — сказал Эдик, заглянув в капитанскую бумажку. — А в программе — облет Нью-Йорка на вертолете. На высоте примерно нашего этажа. — Он выглянул в окно. — Смысл? Вон статуя Свободы. И весь город как на ладони. — И он опять протянул полную рюмку. Выпив, я пошел к столу, где прекрасная грузинская женщина Инга накрыла завтрак.

В беседах подошло время следующего номера моей программы: экскурсия по барам Бродвея.

— Потеря времени и сил, — сказал Чепоров и открыл холодильник. — У тебя есть выбор: хочешь идти — иди. Я не настаиваю.

И действительно, куда? Но сам он при этом не пил.

Вновь развернув бумажку, Эдик объявил следующий номер: посещение Метрополитен-музея.

Он положил на стол роскошное издание коллекции и поставил передо мной стакан хорошего виски, оставшегося от «посещения» бродвейских баров. Безо льда.

— В музее будут только картины, — сказал он назидательно, — а к Тимуру пойдешь, когда спадет жара.

После усердного посещения знаменитой экспозиции, развернутой в хозяйском холодильнике, у меня возник ряд соображений по поводу целесообразности гонки вооружений, которыми я возомнил поделиться с видным журналистом-международником. Не имеет смысла, говорил я Чепорову, переплачивать сейчас за новейшие виды уничтожения современников, когда они вообще могут не дождаться войны. А если следующее поколение, благодаря накопленному впрок оружию, захочет быть уничтоженным, то мы на каком основании должны тратиться на его капризы? Несправедливо. Средства недолеченных, недообразованных, недоустроенных граждан истрачены, а они все еще живы. Получается — народные деньги на ветер.

Кстати, о деньгах.

— На Бродвее в районе тридцатых улиц будь осторожен, — велел Эдгар. — Поэтому деньги держи в руке, а руку в кармане.

Так я и сделал. А другой рукой прижимал к себе кофр с редакционными фотоаппаратами, которые стоили много больше трехсот тридцати баксов, зажатых в кулаке. Никто, впрочем, на меня не покушался. Я считал, сколько денег останется после покупки видеомагнитофона у Тимура, где отоваривались дешевой техникой без документов все приезжающие из СССР. Потом в одну ночь исчезнет и товар, и магазин на углу 23-й, и сам Тимур с братом, но пока я шел верным путем.

Это было время, когда наши страны стали проявлять не то чтоб доверие, но посильную терпимость друг к другу. Проявились кое-какие послабления в гонке вооружений, а надпись Levi’s на попе уже не читалась предательством родины. Естественно, что я, шагая в шортах по Бродвею, не мог и предположить, что в момент наметившегося детанта найдутся негодяи, которые при помощи колпачков от моющих средств и поролонового шарика оберут только-только ставшего на путь толерантности советского человека.

А ведь Эдгар Анатольевич Чепоров, знающий зарубежную жизнь, предупреждал, что некоторые слои американского населения все еще любят деньги больше совести.

Но! Тут-то — афроамериканцы. А мы ведь с детства — с фильмов «Цирк» и «Максимка», с первых студентов Университета Лумумбы — проявляли симпатию к угнетенным людям с другим цветом кожи. Больше того: за водкой без очереди пропускали, как больных, пожилых и заслуженных людей с тяжелого похмелья. И всегда доверяли им больше, чем белым, американцам. Многих знали и любили в лицо — Поль Робсон, Анджела Дэвис, Мартин Лютер Кинг, Гарри Белафоне… А там кто? Макнамара, Эйзенхауэр, Никсон, Голдуотер? Ну кто бы в продуктовом на улице 4-й Проектируемый проезд за пятнадцать минут до закрытия отдела пропустил Голдуотера без очереди за бутылкой…

Конечно же, я не ждал свинства, когда эти негодяи в вязаных шапках в тридцатиградусную жару, вынырнув из какой-то дыры между домами с ящиком из-под пива и куском фанеры, на котором разместили три колпачка, предложили честную игру. Тем более что сразу образовались зрители, при которых я всегда чувствую уверенность. Удачливый игрок, скандалист, пара подбадривающих и негритянская бабушка, которая, раскинув руки, заслоняла от меня фанерку с колпачками, как на картине Владимира Маковского «Не пущу!». Она кричала (по-английски): «Не ходи к ним! Они грабители!»

Но мы-то что, наперсточников не видели? На родине и покруче разводки бывали… Щас!

В каком-то мороке я проиграл 300 (прописью: триста долларов) за три минуты. Бабушка заплакала, а «robbers» быстро собрали свои инструменты наживы и исчезли с годовым уловом. Думаю, они до сих пор вспоминают бледнолицего идиота.

Я поднял голову и увидел, что стою на углу тридцатой улицы. До ненужного уже магазина Тимура оставалось два блока.

— А зачем тебе видак? — сострадательно спросил Тимур. — Давай я тебе за двадцатку продам автоответчик «Панасоник». Веселая вещь. Один такой будешь в Москве. А друзьям скажи, что по дороге тебя ограбили. Тут такой район, поверят.

Эдик моей версии ухмыльнулся, а добрая Инга сказала:

— Автоответчик даже лучше. Тебя же никогда нет дома.

Вечером Чепоров взял меня как экзотического участника парусного перехода через Атлантику на какой-то прием в ООН, где я встретил старого друга Виталия Игнатенко, с которым работал когда-то в старой доброй «Комсомолке».

— Виташа! Ты в Москву? Собакин просил поздравить Анну с днем рождения и сказать, что он всех прощает.

— Вообще-то это фраза Славы Голованова, но на Собакина это похоже.

Через две недели вернулся домой и я. Чувство юмора у Анны было, и настороженный мир вернулся.

Но вы не забывайте про коварные галоши, которые все еще ждут своего часа, чтобы вмешаться в мою жизнь.

Первым отреагировал на появление говорящего аппарата, который я немедленно подключил по возвращении из Америки, художник Борис Жутовский. Услышав пару раз унылое «Вы позвонили в квартиру и т.д… оставьте месседж», он приехал обмыть возвращение. Посмотрев на заморское чудо, Боба тут же принялся левой рукой рисовать цикл картинок — «Мы и Parasoneк». Дамы, не то чтобы одетые, на картинках были таких форм, что модели Рубенса казались девушками с модного дефиле. Притом линия самая изящная.

Мы сидели на кухне, умеренно выпивая, когда позвонила Марина Неелова:

— Я иду с репетиции мимо тебя, можно зайти посмотреть автоответчик?

Зашла.

— А куда нажимать, чтоб записать себя?

Она осталась изучать аппарат, а я пошел к Бобе в кухню варить кофе гостье. Вернувшись, застал Марину в полном восторге:

— Такой же хочу, а то достали звонками. (Автоответчик, кстати, работает у нее до сих пор.)

Вечером, вернувшись домой, я решил проверить, кто звонил, и услышал несколько анонимных смешков, а затем неожиданно стальной голос Анны:

«Желаю счастья в твоей новой жизни, Собакин! Не трудись больше звонить мне!»

Собакин: Ах!..

Что могло произойти?.. Ну, разумеется, виноват. Во всем. Но в чем именно?

Печально открываю крышку автоответчика и прослушиваю свое обращение к звонящим.

Щелчок, и женский голос с южным говорком: «Ой, я не знаю, вы звоните, а их нет дома. Мы с мамой приехали с Чернигова, шоб он познакомился с будущей тещей. Так они поехали в салон за платьем. А то все так быстро случилося, шо я не знаю, какая я счастливая. Они придут домой, так послушают».

Анна, обладая чувством юмора, вероятно, поняла, что это скорее всего шутка. Но то, что Собакин допустил женщину к аппарату, сказало ей больше, чем текст.

В двадцать девять секунд, отведенных фирмой на личное обращение, Марина Мстиславовна уложилась. Пока я варил кофе, она блестяще освоила Panasonic. Тимур был прав — веселая вещь.

Это был розыгрыш экстра-класса. Не помытые галоши, но точно не прибитые. (Может быть — вывернутые, по методу Бори Орлянского, на красную сторону.) Жертвой можно считать Собакина, а можно Анну, но какая это жертва, если они, встречаясь, весело вспоминают о прошлом и выворачивают галоши времени с красной стороны на ту, что сверкала лаковым блеском.

Автоответчик же, утратив мое доверие, стал писать стихи, прозу и даже пьесы длиной до двадцати девяти секунд (см. примеры в Приложении на стр. 16).Издал книгу с говорящей (буквально) обложкой и отучил моих любимых друзей делать деловые звонки. Все, что обо мне думают, они стали говорить при встрече, развивая и поддерживая институт живого общения.

Несистемный наш разговор, надеюсь, не повлияет на вашу доверчивость, и вы по-прежнему будете попадаться на розыгрыши. Разумеется, на те, когда ваши галоши вымыли или вывернули на красную сторону. Государство, впрочем, часто пользуется гвоздями.

Действующие лица: Анна (это совсем не та Анна, которая упомянута в тексте. Пусть вас не смущает совпадение имен), Сидоров, автоответчик Собакина.

Сидоров: (Лежа на двуспальной кровати с Анной.) ТЫ ОХЛАДЕЛА КО МНЕ СТРАСТЬЮ, АННА! НЕУЖЕЛИ МЕЖДУ НАМИ КТО-ТО ЕСТЬ? Анна:Я ВЕРНА ТЕБЕ ТАК ЖЕ, КАК И ПРЕЖДЕ, МИЛЫЙ! Сидоров: НО КТО ЭТО ШУРШИТ ПОД КРОВАТЬЮ? КТО? Механический голос из-под кровати: «ВЫ ГОВОРИТЕ С АВТООТВЕТЧИКОМ. В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ СОБАКИНА НЕТ НА МЕСТЕ. ОСТАВЬТЕ МЕССЕДЖ». Анна: АХ!

Сидоров: ПОСЛЕ ТОГО ЧТО МЕЖДУ ВАМИ БЫЛО, СОБАКИН, ПОРЯДОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ЖЕНИТЬСЯ НА АННЕ. Собакин: НЕ ПРИУЧЕН! НО Я ОХОТНО ВОЗЬМУ ЕЕ В ЛИЗИНГ. Анна (входя): АХ!

Как-то Битов, Габриадзе и архитектор Великанов встретили Собакина, шедшего из бани, где у него украли буквально все вещи.

— Третьим будешь? — спросил его Великанов.

— Так вас же трое.

— Один из нас не пьет. Угадай кто? — сказал Битов.

Собакин сел на камень, подпер рукой подбородок и стал думать. А Роден, который шел в магазин на Покровку за рыбным фаршем для натурщицы, увидел тут Собакина и слепил с него скульптуру.

И теперь весь мир, глядя на его мыслителя, мучается вопросом:

«Над чем это задумался Собакин?»