«Исследование ада в голове современного человека»

За последние годы Театр.DOC дважды лишился своего помещения, потерял большую часть финансирования, оказался вычеркнут из всех государственных программ. На спектакли и показы фильмов приходила полиция и ФСБ, а директора театра Елену Гремину вызывали в прокуратуру. Несмотря на это, Театр.DOC поставил два спектакля, посвященных «Болотному делу», пьесу журналиста «Новой» Елены Костюченко «Новая Антигона» о событиях в Беслане, спектакль «Выйти из шкафа» о жизни геев в России и еще десяток остросоциальных и политических постановок.

— Мы не изменились. Театр.DOC все так же берется за любые актуальные темы. Но изменился пейзаж вокруг него. «Любые темы» стали неприемлемы. Геи теперь — это тоже политика, спектакль «Правозащитники» про сотрудников негосударственных организаций — политика. Сейчас, в том числе благодаря тому, что мы работаем 16 лет, в России появился абсолютно разный театр: поисковый, экспериментальный, документальный. Его можно встретить в самых дальних городах. Единственное, что вы увидите только в Театре.DOC, — это открытое политическое высказывание. Я, например, считаю, что сейчас не время эзопова языка, сейчас надо называть вещи своими именами и обсуждать их с публикой. Однако я понимаю, что государственные театры, тем более в провинции, оказываются заложниками своего положения. Они не могут ставить политические спектакли, не могут отстаивать свои позиции и выступать против, например, запрета мата на сцене или против запрета постановок коллег, допустим, оперы «Тангейзер». Я, с одной стороны, не могу их осуждать, с другой стороны — понимаю, что, если все принимать, это кончается тем, что, как говорят сидевшие в тюрьме люди, театр загонят под шконку.

Методов загнать под шконку Театр.DOC не существует. Если нас снова выгонят — ну мы снимем еще одно помещение и будем работать там. У нас есть зрители, которые поедут за нами куда угодно, и есть люди, желающие у нас работать.

— Ваш спектакль о смерти Магнитского стал одним из событий, после которых в России начали публично говорить о необходимости тюремной реформы.

— Да, удивительно было и что столько людей пришло в наш маленький зал, и что спектакль действительно способствовал тому, что делом Магнитского снова стали заниматься. Тогда у нас была надежда на тюремную реформу, на то, что такая смерть человека в тюрьме больше не случится… Этих надежд уже нет.

— В одном из интервью вы говорили, что всегда старались сохранять нейтралитет по отношению к героям, но в спектакле «Час восемнадцать» о деле Магнитского впервые отказались от ноль-позиции.

— Когда вы собираете документальный материал, вы в любом случае будете предвзяты, потому что на вас влияет ваш опыт, пол, интересы. Но, насколько вы можете это контролировать, вы должны расширить свои рамки и не идти собирать материал с готовой концепцией. Я всегда старалась, чтобы мое поле зрения, мой видоискатель были как можно шире. «Час восемнадцать» был моим первым знакомством с тем, что происходит с людьми, которые сидят в СИЗО. С тем, насколько они бесправны, насколько их могут прессовать плохими условиями, неоказанием медицинской помощи и т.д. Мое чувство справедливости было потрясено, и ноль-позиция мне изменила, потому что трудно ассоциировать себя с человеком, который пытает и бьет.

При этом я понимаю, что акт насилия травматичен не только для жертвы, но и для тюремщика. Сейчас мы начинаем проект «Люди с той стороны», где пытаемся исследовать, что на душе у тюремщиков, полицейских, следователей…

К примеру, после спектакля о Магнитском к нам пришла женщина, работавшая в «Матросской Тишине» медсестрой, и дала интервью о своей работе, которое попало во вторую часть спектакля. Эта женщина ушла из тюрьмы, потому что ей стало морально тяжело. И ей нужно было выговориться.

— У вас бывали другие подобные ситуации?

— Да. Был очень интересный опыт, когда на показ спектакля «Болотное дело» мы пригласили бывшего полицейского, женщину, которая принимала участие в подавлении волнений на Болотной. Она сказала, что спектакль хороший, но «даже если конкретно эти люди не виноваты, это не важно. Мы все делали правильно. Вы же не хотите, чтобы у нас была война, как на Украине?»

— Можно ли разделить, условно, спектакли-новости и спектакли-книги?

— Иногда мы делаем свидетельские спектакли, когда на сцене не актеры, а участники событий. Когда были протесты 2012 года и из тюрьмы вышли Яшин и Верзилов, они на сцене вели репортаж о своем задержании, весело рассказывали, как прятали телефоны.

Какие-то темы годятся как повод для одноразового события: вот случилось — и хорошо. Другие могут собирать публику и имеют потенциал спектакля. Это не означает, что что-то одно хорошо, а другое плохо.

Из вещей «быстрого реагирования» у нас была читка дневников Али Феруза. Не спектакль, а акция, мы на ней собирали деньги для Али. Такого у нас бывает много.

Если есть большое общественное волнение — у меня нет ощущения, что мы обязаны в нем участвовать. Мы обязаны, когда событие забыто. «Болотное дело» шло долго, все стали тихими, разуверились в протесте — а обвиняемые остались сидеть. Поэтому появился спектакль о нем.

— Вы как-то говорили, что театр — это один из методов проработки травмы. Вы ставите себе такую задачу как режиссер?

— Я знаю, что театр действует исцеляюще. Одной из первых наших постановок в 2002 году был спектакль про насилие в семье. Лена Исаева написала очаровательную пьесу «Про мою маму и меня» — о любящей матери и дочери, которая иногда от этой любви страдает. А потом решила делать пьесу про отцов, стала собирать материал и вдруг в ужасе вывалила мне, что ей рассказали два случая насилия со стороны отца. Спектакль вышел — и жертвы этого насилия анонимно ходили на него. Мы знаем, что им полегчало.

— Анастасия Патлай ставила в вашем театре спектакль про актеров, чья карьера не сложилась, и они ушли из профессии.

— Да, это терапевтический спектакль, и он не только про актерство. Он показывает людям, что неудача — это еще не конец, что после нее тоже есть жизнь.

Когда мы с Леной Костюченко делали спектакль «Новая Антигона» о суде над женщинами из организации «Матери Беслана», сами эти женщины сказали, что спектакль стал для них важным событием. У нас же страшное время, потому что информационная повестка очень быстро меняется. Все поужасались событию — и забыли. А такие спектакли фиксируют нашу эмоцию.

— Актеры, которые приходят к вам работать, обычно политически мотивированы?

— Нет, к нам попадают люди, которым интересен поисковый театр. При этом некоторые из них совершенно разного мнения о событиях на Украине. Одна артистка недавно подписала какую-то петицию в поддержку Путина, а другая артистка сказала: как я после этого смогу с ней выйти на одну сцену? Я ответила: «Какая тебе разница? Это личное дело человека, во что он верит и что он думает». Но есть и другая позиция. Одну из ролей в спектакле «Война близко» должен был играть актер, который отказался со словами: «Я не сумасшедший, у нас сажают за перепост, а вы мне такое предлагаете». И я спросила другого артиста этого спектакля, Костю Кожевникова: «Костя, вы не боитесь?» Тот написал: «Я боюсь, но если хотя бы в моем подвале я не буду говорить то, что думаю, как я буду воспитывать моих детей?»

Наверное, чтобы играть в таких спектаклях и чувствовать себя уверенно, человеку нужна позиция. Но юридически вся ответственность только на мне как на директоре, поэтому остальные не чувствуют себя в опасности. А мне все равно.