- Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

Все началось с того, что в моем айпаде поселилась программа-шпион.

Она молча подсматривала за мной, считая, сколько раз я включаюсь в Сеть и какую часть жизни провожу там. Получилось, что огромную: за одно воскресенье — 3 часа 36 минут. В будни не лучше — 3,29. Утешает, что другие еще хуже. Средний американец торчит в интернете 4 часа в день и не догадывается об этом, если у него нет такой же подлой программы, как у меня.

Узнав, на что я трачу четверть своего дня, а иногда и ночи, мне захотелось вспомнить, как именно я провожу время в Сети. Выяснилось, что никак. На ум не приходило ничего такого, что оправдывало бы ежедневную растрату четырех часов. И тогда я решился на эксперимент. Обычно я ставлю метафизические и гносеологические опыты на животных, но на этот раз коты отказались участвовать — они сразу засыпают, когда я включаю компьютер. Вынужденный полагаться на себя, я поклялся сутки воздерживаться от интернета и объявил среду «имино хи» — днем удаления от скверны. Соблюдая этот синтоистский обычай, средневековые японцы, надеясь избежать неизвестной беды, в такой день не покидали дом, не принимали гостей и писем. Защитившись от разрушительного влияния внешнего мира, они отдавались ритуальному самоанализу, рассчитывая предстать перед богами чистыми от скверны общения.

Готовясь к испытанию, я вспомнил другой японский ритуал — уроки сострадания. В каждой школе учеников обязывают побыть калекой. Один день они проводят с повязкой на глазах, чтобы понять слепых, другой — на костылях, чтобы почувствовать себя одноногим, третий — в тяжелых веригах, чтобы узнать, каково приходится дряхлым старикам. Мой урок — сутки без интернета — казался мне несравненно легче. Ведь еще недавно мы жили без него, не зная, чего лишены.

В назначенный день я, подняв голову с подушки, потянулся за айпадом, но, вспомнив о своем решении, порадовался тому, как просто мне удалось преодолеть искушение. За чаем я неторопливо читал пухлую «Нью-Йорк Таймс».

— Как это здорово, — радовался я, — впитывать подробные новости с печатных страниц, а не следить за выпрыгивающими на экран заголовками. Цветаева называла читателей газет «глотателями пустот», но только потому, что не видела бедолаг, одержимых голубыми бесами.

К полудню, однако, я ощутил некоторую тревогу. Почта осталась непроверенной, и я забыл предупредить своих обычных корреспондентов о том, что сам удаляюсь от скверны и им советую. Погасив мимолетный импульс всем об этом объявить, я остался тверд в своем намерении не поддерживать электронную связь с человечеством.

— Пусть, — упорствовал я, — мучаются, переживая за меня, друзья и родичи, пусть изнывают редакторы и издатели, пусть зря злопыхают враги, я все равно сохраню молчание.

Задолго до компьютеров Довлатов жаловался, что телефон отнимает у него все отведенное творчеству время.

— Отключи, — язвительно советовал я, — если надо, из Стокгольма пошлют телеграмму.

Но сейчас, сидя в угрюмом одиночестве, я понимал Сергея. Кругом кипела жизнь. Что-то происходило прямо в этот момент. Кому-то я был нужен. Где-то разгорался скандал. Зачем-то ярился фейсбук. О чем-то вопила многоголосая медия. Только я ничего не слышал, не знал и не хотел, ибо, соблюдая день отдохновения от скверны, погрузился в нирвану. К ужину она мне так надоела, что я стал считать часы, оставшиеся до исполнения обета.

Когда-то я курил, а потом, закаляя волю, бросил ровно на месяц. Глупость заключалась в том, что все те тридцать летних дней я, подгоняя бег времени, только и делал, что ждал, когда они истекут. Жизнь превратилась в пережидание. А ведь, как мы знаем по опыту пятилеток, худшее, что можно сделать, — это принести настоящую жизнь в жертву будущей. Каждый, кто курит, особенно в нашу нетерпимую эпоху, знает, что табак не приносит счастья. Дело не в том, что с ним хорошо, а в том, что без него плохо. Именно так я себя чувствовал на восьмом часу абстиненции. Как и в случае с сигаретами, я не мог внятно объяснить, почему меня тянет к компьютеру. Но любое непереводимое вожделение сильнее рациональной привязанности.

Утром я проснулся задолго до зари, чтобы наверстать упущенное. До обидного быстро выяснилось, что мир не заметил моего в нем отсутствия. Никому не было до меня дела, если не считать нигерийской старухи, желающей оставить мне сто миллионов, демократического фонда, собирающего деньги на войну с Трампом, и одного поклонника, который, признавшись в любви, взамен требовал быстренько прочесть его роман «Путин в потемках». Фейсбук тоже жил своей жизнью. Монотонно пережевывая новости, он не нуждался в моем вкладе.

Впрочем, все это мне было уже безразлично. Утолив нужду первой затяжкой, я вернул себе способность рассуждать саркастически и трезво.

— Сеть, — говорил я себе, не выключаясь из нее, — внесла в нашу природу антропологические коррективы. Мы утратили часть индивидуальности, сдав ее напрокат интернету. Привыкнув быть его частью, мы стали пальцами одной неизвестно чьей руки. Наша жизнь не совсем наша. И полной она становится лишь тогда, когда мы включены в поле взаимодействия мириад чужих воль, до которых нам, в сущности, нет никакого дела, но без которых день пуст, одинок и скучен.

Примерно такую жизнь Лев Толстой называл «роевой», и она ему нравилась.

Название «амиши» происходит от слова «аминь». Так себя называли члены протестантской секты менонитов, бежавшие от преследований из Европы в Новый Свет. Они до сих пор говорят на старинном германском диалекте, американцев, не заметив революции, зовут «англичанами» и сохраняют архаический обиход.

Ровесники мушкетеров, амиши живут в XVII веке. Мужчины носят шляпу, белую рубаху и черные штаны с помочами (не упоминавшиеся в Библии пуговицы считаются признаком разврата, ибо они позволяют кроить обтягивающую одежду). Усы бреют, а бороду нет, из-за чего пожилые амиши немного похожи на Солженицына. Женщины всегда ходят в темных платьях с передниками и в чепцах. Детский наряд отличается тем, что малыши бегают босиком. Немало живописности облику амишей добавляют их коляски на конной тяге, попавшие на дорожные знаки там, где их много. Амишские семьи беспримерно прочны. Разводов у них нет, детей заводят много и живут долго. На похоронах одного амиша присутствовали все его прямые потомки — 14 детей, 105 внуков и 150 правнуков.

Все амиши — прирожденные и урожденные фермеры. 92 процента работают на земле, остальные идут в кузнецы. Не пользуясь ни тракторами, ни химическими удобрениями, они собирают урожаи в два-три раза выше соседских. Земледелие для амишей — часть религии. Очевидным результатом такого прилежания является знаменитая амишская кухня. Лишенные особых развлечений, они умеют и любят поесть. Причем самое вкусное то, что проще всего приготовлено: вареный горох, кислая капуста, масло, картошка, хлеб, кукуруза. И только у амишей я понял, почему Америка выбрала своим символом яблочный пирог

Жгучий интерес к амишам определяется перечнем того, без чего они обходятся: автомобили, самолеты, электричество, радио, телефон, телевидение, кино. Амиши категорически не приемлют современной цивилизации. Прогресс для них — вещь бессмысленная и вредная. Даже громоотводов они не признают, ибо молния — орудие Божьего гнева.

Амишская жизнь ходит по кругу — от поколения к поколению, из века в век. На первый взгляд тут нет свободы, жизнь лишена выбора, драмы и глубины вольного существования. Но так кажется только посторонним. Каждый амиш в возрасте 15–20 лет, прежде чем принять крещение и стать полноправным членом общины, отправляется во внешний мир. Там он может делать что хочет и пользоваться чем придется — от губной помады до мобильных телефонов. Такой ритуал называется на амишском диалекте «румшпринг». Лишь после этого испытания он или она решают, вернуться ли им в амишский круг, чтобы больше уже никогда не покидать его.

Я часто езжу в края амишей. Особенно много их в пенсильванском графстве Ланкастер, между городками Синица-в-Руке (Bird-in-Hand) и Слияние (Intercourse). Их дома легко узнать по крышам без антенн, любовно ухоженным угодьям, ладной мебели на продажу и обедам на сто персон за коммунальным столом, из-за которого встать после еды — всегда проблема.

Амиши — любимцы Америки, о них пишут книги, снимают фильмы и ставят в пример остальным. У каждого народа есть древние представления о золотом веке с его безгрешной, простой, трудовой жизнью на земле. Амиши подошли к этому идеалу ближе других. Но то, что одним кажется раем, другие считают тупиком. И я не слышал, чтобы кто-нибудь из посторонних решил разделить их идиллию. Значение амишей в другом. Они представляют альтернативу прогрессу, доказывая своим примером, что можно обойтись без него и быть счастливым. Пусть нам это не дано, важно, что есть прецедент, и нам достаточно знать, что неутомимый марш прогресса — не историческая необходимость, а продукт нашего свободного выбора.