Фотография и Анри

Так бывает ночью, когда проснешься и навязчивая мысль о несделанном, или сделанном не точно, или тебя обидели, а ты не ответил достойно, или ты обидел и не попросил прощения, или отважился на поступок, а не совершил его… и теперь повторяешь, повторяешь, повторяешь, как надо, как мог бы, как хотел.

Словно неуверенность (или, напротив, самоуверенность) вдруг покинула тебя, и ты внезапно оценил свое место и положение вещей вокруг, и знаешь, как будет дальше, и уговариваешь себя и мир этими бесконечными, почти одинаковыми словами-заклинаниями: так верно, так верно.

А как верно?

Кто это может знать, кроме тебя? Но и ты не знаешь!

И вот щелкаешь затвором разума, пытаясь отшелушить ненужное, не важное, пустое, мертвое, и не находишь точный образ необъявленного. Или не можешь его узнать.

И тогда в темноте вытаскиваешь из себя все и предлагаешь — нате, сами разбирайтесь, какой я! И какой он, мир вокруг меня, люди вокруг меня, птицы… или что там у меня внутри.

А если мир этот упрятан тобой в темноту фотографической камеры и ты, только ты, на долю секунды впускаешь его туда и прячешь до поры? И никто, кроме тебя, не в состоянии его обнаружить. И объявить: вот он — такой или другой. И какой же? И никто, кроме тебя, не вернет этот осколок пространства, этот тончайший срез времени, узнанный тобой как образ.

Какая все-таки ответственность за точность реконструкции прожитого. Нужен такт, мастерство и точность подхода к предмету. Тем более если предмет твоей памяти — человек. А если этот человек отражен и другими памятями по-своему, и не так, как увидел ты, то еще и отвага нужна.

Фотоаппарат — инструмент вроде молотка и зубила. У одного пользователя не получается ничего более художественного, чем бордюрный камень, у другого Давид и Моисей…

Работающий с камерой имеет меньше возможностей, чем его коллега, пользующийся кистью или карандашом. Этот свободен выдумать и образ, и способ его существования в двухмерном пространстве. У фотографа ограничена привилегия вольности сотворения своего мира, и надо обладать отчаянным даром, чтобы из живых людей составлять действительные картины их ушедшей жизни.

Объектив в русском языке ассоциируется с двумя словами: «объектом» — то есть предметом и «объективностью» — то есть правдой. Правда о предмете — так была задумана фотография. Дай талант — получи карточку.

Художник работает с открытыми глазами, замысел постоянно подвергается коррекции и развивается в процессе создания картины. Он полноправный держатель изображения, хозяин его, властелин и деспот. Его мало интересует диалог с моделью, он его придумывает сам.

Фотограф же демократичен. Он вступает в сложные взаимоотношения с объектом. Он выстраивает сюжет всегда до того, как он будет реализован. Он никогда полностью не владеет ситуацией. Он строитель, ловец и разрушитель Момента. Он предлагает свою игру, но играет не сам. В нем сочетается художник, режиссер, оператор, драматург, а то и сказочник.

Мир фотографии нереален. На карточке изображено то, чего уже нет и не будет.

Мастер, подвигнувший меня на предлагаемую вам реплику о фотографии, следует законам жанра, продиктованного ему жизнью, картины которой бесконечно и скоротечно меняются. Мы, остальные, почти всегда слепо проходим сквозь них, растворяющихся в воздухе без следа. На наше счастье, воздух прозрачен и не имеет памяти. Это его свойство избавляет от мусорного нагромождения необязательных объектов, в которых утонули, погибли бы мы со своим миром.

Непростая аналогия напрашивается после этой фразы.

Популярна нынче пугливая идея зажиточных людей, у которых уже все есть, мотивировать науку насчет беспредельного продления жизни, вопреки заданной нам меры. Воздухоплаватель и философ Винсент Шеремет считает это бесперспективным посягательством на приоритет природы и Бога на бесконечность. Да и там удалось соорудить лишь Пространство и Время. А человек, чтоб не вовсе потеряться в этой бездне, придумал лишь символы отсчета — месяцы, секунды, сантиметры, световые года.

Вопрос не в том, чтобы отдельным персонажам очень долго жить, не умирая, а в том, чтобы от холода, голода, болезней и войн не схлопнулся проект непрерывной сменяемости жизни на Земле. Умереть здоровым и сытым своей смертью. Вот задача. Посильная вполне для современного человечества.

Возвращаясь к фотографии, замечу, что Фотограф, разумеется, не бог, но он способен из нескончаемого хаоса забвения вычленить знаки характерного присутствия человека в жизни конечной. И запомнить их для нас.

«Фотограф» я написал с большой буквы, потому речь идет о выдающемся мастере документальной съемки (то есть собственно фотографии, в моем понимании) Картье-Брессоне. Его герои (люди, события, свет) соответствуют реальному отрезку времени в определенном нам пространстве. То, что мы видим на его фотографиях, — случилось реально, но увидел изображение, запомнил и выделил его для нас из мусорной бесконечности великий Анри.

В этом году ему было бы 110 лет. Значит, мы встретились лет семнадцать-восемнадцать тому назад.

Перебрав мои карточки, он дал совет, который показался мне важным не столько для понимания ремесла, сколько для осознания себя во времени (или, если вам не нравится пафос, времени в себе).

— Посмотрите соседние негативы. Там вы можете увидеть то, чего не видели раньше.

Что на самом деле он сказал: «Вспомни-ка соседние слова! Не те, что ты говорил, а которыми думал. Поступки, которые мог бы совершить, но не совершил. Вспомни то, что лежало рядом, а ты не рассмотрел, потому что был другой (моложе или старше), иначе видел, и не то чтобы не понимал, но не понял. Не нашел важным или испугался увидеть. А если правильно выбрал — сравни.

Вспомни, дорогой! И всё!

Ты ничего не сможешь изменить в прошлом. Ты даже в настоящем ничего не сможешь изменить, если оно произошло… Но в изображении прошлого — можешь. Там, среди вороха пленок, отыщется иной твой взгляд и люди совершенно не такие, какими они представлялись в то время, когда ты в прошлый раз выбирал. На самом же деле все осталось, как было, кроме тебя самого».

Вернувшись из Парижа, я порылся в пленках и убедился, что Анри был прав. Некоторые негативы (не все, не все!) незамеченными были зря. Для примера представлю две карточки холодного сапожника дяди Гриши, чья будка стояла на Пушкинской площади у магазина «Армения». Первая (с папироской) была напечатана давно, другая (с направленным взглядом) была найдена после рекомендации Картье-Брессона.

Он жил на улице Риволи, рядом с памятником Жанне д’Арк, в щадяще освещенной модной старой квартире с большими комнатами и очень низкими потолками, что было особенно заметно, когда Картье-Брессон стоял.

Он любил Отара Иоселиани и его фильмы.

— Анри — мой товарищ, — сказал Отар. — Бери карточки, и пойдем к нему в гости. Пусть посмотрит.

— Он не будет смотреть фотографии, — сказала его жена Мартина Франк, сама известный фотограф. — За свою жизнь Анри их насмотрелся достаточно.

Высокий красивый пожилой мужчина в красном свитере вошел в комнату, посмотрел на Отара просто-таки влюбленными глазами, взял мои фотографии и поставил едва початую литровую бутылку виски.

— Я буду переводить, — объяснил Иоселиани.

Дальнейшие события попахивают хвастовством, но не преувеличением.

Маэстро сел в кресло и стал смотреть карточки.

— Не мешай ему, — сказал Отар и налил мне полстакана виски. Без закуски. Он и так не закусывает, считая, что еда, пропитанная в организме алкоголем, необыкновенно вредна для здоровья, а тут ничего и не было на столе.

Брессон посмотрел мои карточки, достал с полки маленькую, но хорошо напечатанную книжечку, подписал ее.

— Кто эти люди? — он протянул мне фотографию десятерых братьев Лысенко из украинского села Бровахи, которые ушли на фронт и все (!) живыми (пусть и ранеными) вернулись с войны. (Позже Анри попросит прислать выставочный отпечаток «братов», чтобы включить его в выставку «Выбор Картье-Брессона», где будут собраны 85 фотографий, полюбившихся Мастеру. По одной от каждого автора со всего мира. Россия представлена четырьмя — Родченко, Бальтерманцем, Халдеем и мной.)

Потом он достал из пачки вторую фотографию, третью… Отар переводил истории людей, о которых я рассказывал, порой подробно. Временами мы выходили в другую комнату, чтобы поддержать оптимистический уровень алкоголя в крови.

За полночь праздник общения с великим Анри подошел концу. Рассказы о фотографиях закончились. Он встал, вышел в соседнюю комнату и принес большую, недавно изданную свою книгу «Европейцы», написав на титуле «Европейцу от европейца». Уравнял. Приятно.

На улицу мы вышли самостоятельно. Вокруг сверкал (а как иначе?) ночной Париж. Перед глазами высился конный памятник Орлеанской деве.

— Сейчас я залезу к Жанне д’Арк, — непреклонно сказал Отар. — Подсади меня на постамент, дальше я возьмусь за стремя, подтянусь и сяду за ней на лошадь.

Перспектива провести ночь в полицейском участке, пусть и французском, а не московском, не показалась мне такой уж привлекательной.

— Нет, Давидович! Это они могут расценить как оскорбление национальной святыни.

— Ничего подобного. Это акт сочувствия несчастной женщине.

Мы твердо постояли на ногах, и в споре придя к выводу, что памятник, хоть и конный, от нас никуда не уйдет, отложили на время восхождение и стали ловить такси. Однако ни один водитель, заподозрив в нас не вполне трезвых граждан, не хотел сажать в машину.

Предстояла холодная ночевка на улице Риволи. И тут Отар сказал:

— Звони Наташе! Она будет рада нас видеть и отвезти домой.

Замечательная журналистка и наша близкая подруга Наталья Геворкян ответила не сразу.

— Я думала, что хоть здесь, в Париже, буду избавлена от этого московского беспардонного пьянства и дурацких обязательств.

— Нас не сажают в такси, — сказал Отар.

— О господи! За что мне такое наказание. Где вы?

— Мы у памятника Жанне. Я хотел влезть к ней.

— Ну просто законченные негодяи.

— Молодец, мамулечка! Ждем.

Пока мы ждали нашу скорую помощь, я сфотографировал Отара. Карточка передавала наше общее состояние, но, честно говоря, была далека от совершенства.

Посмотрев в Москве, в соответствии с рекомендациями Мастера, соседний негатив, я увидел, что на нем вообще нет изображения. Что ж, жизнь порой не оставляет нам выбора, или, напротив, сама выбирает за нас: вы были тогда именно такими, ребята, и нечего пытаться себя улучшить, — говорит она, — и так куда как хороши!