Опасное наследство Горюхиной

Когда Эльвира Николаевна вошла первый раз в наш 9-й класс, она изменила в секунду привычный нам мир. Эта миниатюрная женщина обладала бешеной энергией мистической силы и особенной, гипнотической харизмой. Не тот привычный образ милой учительницы литературы она являла, который так навязчиво рисовал кинематограф тех лет. Она была из неизвестного тогда нам мира «Общества мертвых поэтов», способного порвать стереотипы. Она не двигалась в пространстве, а создавала пространство вокруг себя. Хотя посиделки с чаепитием для учеников она устраивала регулярно в своей квартире, чтобы могли лично переговорить с Чхеидзе или Р. Быковым, обсудить какой-то фильм или роман. Все обсуждения она старалась фиксировать на магнитофон. Нельзя забыть и ее беспрецедентный киноклуб в кинотеатре «Победа», где фильмы Тарковского или Иоселиани обсуждали ученики (начиная со 2-го класса), студенты, преподаватели и профессора НГПУ. Она открыла мир искусства, научила тому, что для него не существует заданных стандартов и параметров, нет научных критериев, но камертоном есть душа.

Елена Бойко, школа № 10 г. Новосибирска, выпуск 1981 года

В ней эта детская непосредственность, и детское любопытство, и восхищение жизнью, и честное отношение ко всему и ко всем, всегда множество идей — берите, кто сможет унести. Как ее можно было не обожать?

Помню, она презрительно относилась к деньгам. Тогда, в середине 90-х, часто учителям зарплату задерживали и, чтоб не умерли с голоду, выдавали маленькую часть. А она могла отказаться от этой части — «что за подачки», — потому что учитель — ценность! Нельзя быть учителю униженным. И тут же Э.Н. рассказывала историю, как готова находиться в унизительном положении, разыскивая деньги на поездку в Чечню. Ведь дополнительные 100 долларов — это еще одна жизнь, еще один выкупленный из плена солдатик…

Воспоминания об Эльвире Николаевне нелинейные. Это калейдоскоп образов. Вот она рассказывает о детях, переживших артобстрелы. Картинка: глаза, подвал. И Эльвира Николаевна: «Ну что ЗДЕСЬ? здесь серость! А ТАМ — все цветет! ТАМ — настоящая жизнь!»

Она жила искусством и постоянно таскала своих школьников и студентов в театры и кино, с последующими обсуждениями. Чрезвычайно открытый человек, она знала гигантское количество актеров и режиссеров: навскидку — Сергея Герасимова и Кшиштофа Занусси, грузинских режиссеров — и со многими дружила. К примеру, рассказывая о том, как угощала в Новосибирске Смоктуновского правильными сибирскими пельменями из трех мяс, и правильной селедкой под шубой: «Он у меня дневал и…» — осеклась, занесло на обороте речи.

Андрей Третьяков, студент НГПИ, 1968—1973 гг.

– Ты знаешь, Эльвира умерла…

Между собой мы называли ее «Эльвира» или «Горюхина». Никаких прозвищ. В лицо, конечно, «Эльвира Николаевна». Господи, поду­мал я сейчас, когда написал «Горюхина», какая прекрасная фамилия, как она и подходит к ней, и не подходит. Горевать и быть радостной.

Конец восьмидесятых. На девятом этаже дома в Новосибирске на перекрестке Вокзальной магистрали и проспекта Димитрова, напротив ЦУМа, у Эльвиры дома. Она делала горячие бутерброды для нас, учеников восьмых, девятых, десятых классов — и говорили, говорили.

«Эльвира умерла». Это мне по скайпу сказал тогдашний шестнадцатилетний Миша Юданин, организатор СДСМ, которого забирали на допрос прямо с уроков литературы Эльвиры Николаевны в «десятке». Юдик, мы же провожали тебя в Израиль не у тебя на дому — а у Эльвиры. Глубокой ночью разошлись. Когда ты это сказал, почему-то сразу всплыли посиделки за горячими бутербродами на девятом этаже. Из головы и сердца хлынуло сразу все.

А уроки были такие. Входит маленькая Эльвира, обычно улыбающаяся. Входит — и не улыбается. Говорит: «Умер Иосиф Бродский». Все в этом классе знают, кто такой Иосиф Бродский. И пишут, пишут, не отрывая ручки от бумаги (это для Эльвиры Николаевны было очень важно — она говорила, что нейронные соединения между мозгом и рукой короче, чем с языком). Я не помню, что я тогда написал. Но все там, скажем, 30 юношей и девушек написали что-то личное о Бродском… А 11 января для меня все было не так. «Ты знаешь, Эльвира умерла».

А потом на уроках чуть не до драк доходящие споры о том, вошь ли я дрожащая или право имею и т.п. Я так и не закончил педагогического образования, поэтому не понимаю, что она там на уроках конкретно делала, но она делала что-то невообразимое. Мы пропускали побоку всю совдеповскую программу и подолгу проходили Достоевского и Пушкина, и sic! Солженицына, Бродского, Гранина. А потом подолгу спорили уже после уроков между собой. А потом писали многостраничные сочинения. А потом обсуждали их — в классе и на домашних посиделках у Эльвиры.

Благодаря ей мы и про «1984» тогда знали, поэтому многие из нас от этого привиты, и про то, что нужно жить не по лжи — тоже благодаря ей.

Она заступалась за нас. Перед кем могла и как могла. И прежде всего — самой собой. И кроме того — она спасала от подлости, бездумия, равнодушия. Кое-кого она спасла. Для меня она — учительница. Не знаю, какие это были педагогические приемы жизни, но только школа жизни была для нее не профессией. Школьники были не объектами, а нами. Мы — ее ученики. Я — не я без Эльвиры.

И ты знаешь, Эльвира умерла…

Кирилл Войцель, школа № 10 г. Новосибирска, выпуск 1990 года

Эта молодая женщина с лучистыми глазами развернула нас, упертых в высокомерное знание о том, что только физика и математика таят неразгаданные тайны, в сторону весьма презираемой нами сферы культуры (которая понималась нами как СОВЕТСКАЯ КУЛЬТУРА). Она развернула нас и стала постепенно открывать нам глаза на то, что оставалось свободного и живого в сфере литературы, драматургии, изобразительного искусства вопреки десятилетиям партийного руководства всеми творческими организациями.

В годы учебы в «десятке» утренние уроки химии, биологии, физкультуры с легкостью заменялись нами утренними сеансами в соседнем со школой кинотеатре, но если по расписанию первыми уроками была литература, то вопрос о кино отпадал сам собой. Кино или урок литературы? Конечно, урок литературы! Потом мы узнали, как называется тот жанр, которым виртуозно владела Горюхина. Хэппенинг — действо, в котором и автор, и публика осуществляют свободное сотворчество.

1968 год. Разгар Пражской весны. Настроение, которому будет соответствовать написанная гораздо позже строка Цоя — «Мы ждем перемен!». Выпускные экзамены в 10-й школе. Написал сочинение на свободную тему, где анализировалась отечественная социальная фантастика, где были отсылы к полузапрещенной «Улитке на склоне» и запрещенной напрочь «Повести о тройке» Стругацких. Часть педсостава школы была таким сочинением напугана. И можно понять тогдашних учителей. До ввода войск в Чехословакию оставалось несколько месяцев.

Как я потом узнал, ЭНГ отчаянно сражалась, защищая право своего ученика на радикальный отход от канонов выпускного школьного сочинения. Сама она мне об этом никогда не рассказывала.

Леонид Ситников, школа № 10 г. Новосибирска, выпуск 1968 года

Алтай. Косиха. Журавлиха. Утром идем с Эльвирой Николаевной и Наташей Муратовой к одной из «эльвириных бабушек». Это те бабушки, у которых Эльвира Николаевна была несколько лет назад, а они ее, как выясняется, помнят и действительно ждут. Разговор начинается с внуков и лекарств, огорода и избы, крутится, не слишком далеко отходя от этого. И так целый день. И в этих совсем обычных вещах, событиях, переживаниях почему-то всегда ощущается присутствие самых глубоких смыслов: человеческой жизни, природы, деревни, города. Хотя напрямую вроде бы никто об этом не говорит. Никакого пафоса, все просто. И ты понимаешь, что так устроена жизнь здесь, у этих людей. А потом понимаешь, что так устроена Эльвира Николаевна, что она дает возможность людям говорить об этом. Без нее бы не произошло.

Михаил Моисеев, школа № 10 г. Новосибирска, выпуск 1990 года, студент НГПУ

Эльвира Николаевна Горюхина не оставила нам, ее ученикам, грошовой мудрости, которую можно оформить как эпиграф к годовому сочинению. Ее наследство — сокровище поопасней: стандарт того, как быть Человеком. Не спрячешь, не выбросишь и при том руки жжет.

Быть человеком — это значит никогда не пытаться отгородиться от чужой души. Ни от души первоклашки в далекой сибирской деревне, ни от души рафинированной старшеклассницы из лучшей школы в городе, ни от души ребенка, чудом не погибшего в Беслане. Поэтому она, наверное, и выбрала в свое время литературу — ведь это, я думаю, наилучший метод войти в другого, пережить частичку его жизни.

Быть человеком — это использовать свой разум и душу по полной, не давать себе покоя. Напрягаться, думать, писать. Тренировать мускул, как говорила Эльвира. Додумывать мысль, не избегать ни сложных, ни трагических тем. Смотреть фильмы Тарковского, Вайды, Кесьлёвского. Читать с учениками гениальные и жуткие рассказы Тадеуша Боровского про лагеря смерти — и пытаться понять, как надежда может стать проклятием. Читать «Верного Руслана» Владимова, рассказы Шаламова, книги Солженицына — и пытаться понять тех, кто оказался в жерновах жуткой государственной машины прошлого века. Пытаться увидеть в них себя и наоборот. Это Эльвира научила меня тому, что настоящее право — это право мысли и слова, а не право топора Раскольникова.

Быть человеком — это значит быть честным. Не просто не лгать, но еще и не уклоняться от ситуаций, в которые тебя зовет совесть и которых настоятельно советует тебе избегать гаденькое чувство, называемое почему-то инстинктом самосохранения. Это повезти своих учеников в Москву вопреки власти, которая не позволяла колхозникам и паспортов иметь до начала 70-х. Это заступиться за своих учеников перед все еще зловещим КГБ в конце 80-х. Только через много лет ко мне пришло осознание того, что именно так себя вести — и значит быть в ответе за тех, кого приручил. Это бросить все и поехать в полыхающую войной Грузию в начале 90-х — потому что нечестно любить грузинское кино и смотреть, как гибнут его герои и режиссеры, по телевизору. Это поехать в Чечню и стать голосом чеченских беженцев тогда, когда это не модно, когда ты в меньшинстве. Собственно, быть человеком — это прислушиваться к сердцу и к разуму, а не к велению времени.

Эльвира Николаевна любила рассказывать, как в 1984-м оруэлловском году пришли к ней бывшие ученики и устроили над ней суд. Обвинение состояло в том, что она не просто не подготовила их к реальной, «взрослой» жизни, но сделало ее для них труднее. И они были правы: быть учеником Эльвиры — а мы ее ученики на всю жизнь — непросто. Однако, доведись мне выступить на том импровизированном процессе, я бы сказал, что самое лучшее, самое настоящее, что в нас есть, — это от Эльвиры Горюхиной.

Михаил Юданин, школа № 10 г. Новосибирска, выпуск 1990 года

Монументальные пространства невероятным образом ей подчинялись. Она, само движение, превращалась в абсолютный стоп-кран перед фразой, словом, действием отдельного человека, обнаруживая в такой встречесобытие космического масштаба. И она останавливалась. Посреди проезжей части; в проходе поточной аудитории университета, где на весь этаж звенел ее голос, а вокруг нее летали листочки с сочинениями; на Чуйском тракте, на повороте к поселку Экинур; на зимней нечищеной дороге деревни в Алтайском крае… Останавливалась для вопроса:

— Вот что это?

— …Брейгель?

— Да. Чистый Брейгель!

Наталья Муратова, студентка НГПУ, 1991—1996 гг.

«Почему! Почему? Почему…» Это ее вопросы про смысл, про то, что не вместишь в прокрустово ложе теперешних ЕГЭ (нет на них Горюхиной, говорили мы часто). Почему Раскольников, только что убивший, не может ударить топором по «снурку» с крестом? Почему «двенадцать» стреляют в того, кто несет красный флаг? Зачем полный гордыни Мцыри просит старика: «Дай руку мне…» А Фамусов «пропускает Молчалина вперед»? Кто же строил некрасовскую «железную дорогу», если «немец уж рельсы кладет»? Как защитить Катерину от нападок Писарева?

Эльвира Николаевна немыслима без «дети все могут», неотделима от своих уроков, киноклубов «межвозрастных контактов», чтений Пушкина в сибирской глубинке, без рассказов о «горячих» точках — и в текстах, и в мире, и в нас самих.

Светлана Ромащенко, студентка НГПИ, 1975—1979 гг.

Мне 18 лет. Я — студентка Новосибирского пединститута. Две лекции, две пары подряд. Преподаватель немного опаздывает. Так хочется спать…

И вот — она. Невысокая женщина с внимательными глазами. Надтреснутый голос, кашляет в кулачок. Красный джемпер, шаль на плечах. Мы чувствуем, как она рассматривает нас, изучает. Я влюбилась в нее сразу.

После этих двух пар я подошла и сказала, что хочу писать у нее диплом. Она посмотрела изумленно: «Вы что! Я не могу вас взять! У меня нет ни минуты!»

Как-то на одной из лекций она говорила о Кавказе, рассказывала о своей дружбе с Орбелиани, Абуладзе, потом спросила: «Кто-нибудь был на Кавказе?» Я подняла руку, она кивнула. А после лекции увидела меня в коридоре, подошла:

— Где вы были на Кавказе?

— В Грузии.

— Что вы там делали?

— Отдыхала.

И я стала петь, прямо там, в коридоре, «Чемо цинатэла», очень красивую грузинскую песню. Она дослушала и сказала: «Вы, по-моему, хотели писать у меня диплом. Не передумали? Я беру вас. Мы с вами сработаемся».

Она стала моим научным руководителем. Сколько раз мы беседовали в ее маленькой уютной кухне! Говорили о любви, о войне, о счастье быть родителем, о счастье дать жизнь, о красоте, о доброте и даже о политике, о ее дружбе с Фиделем Кастро и письмах Леониду Брежневу…И уже перед самым моим уходом она вдруг говорила, что надо исправить на пятьдесят восьмой странице, — да, она запомнила, на пятьдесят восьмой, — кусочек, ей не понравился речевой оборот.

Как она рассказывала о встрече с Фиделем Кастро на Кубе! «Какой-то хмырь из обкома партии решил, что мне нельзя ехать к Фиделю». Письмо с приглашением не дошло до Горюхиной. (Это было в конце 80-х.) Она была романтиком кубинской революции, и ее дети из «десятки» (физико-математическая школа в Новосибирске) писали сочинения на темы свободы, а Горюхина отсылала их на Кубу. «И вот я опаздываю на урок, у меня сломался каблук, а в школе переполох». Фидель Кастро, не дождавшись ответа, посылает двух посольских в Новосибирск. И фото, которое я помню: двое кубинских двухметрового роста красавцев с аксельбантами и посередине маааленькая Горюхина.

Юрий Тригубович, студент НГПИ, начало 80-х гг.