«Сошлись доверенные лица на царское крыльцо — традиционно помолиться на первое лицо...»

Сошлись доверенные лица На царское крыльцо — Традиционно помолиться На первое лицо. Уйти Верховный не желает От царственных забот. Он им сказал: «Собака лает, А караван идет».

Уж столько лет, подобно раку, Мы пятимся в туман, Про эту слушая собаку И этот караван. И непонятно мне, халдею, Влачащему житье, Кого я более жалею — Его или ее.

Она одна надрывно лает О принципах былых Всегда — ментят ли «Пусси Райот», Сажают ли Белых; А то задумают соседи Рвануться из оков — И к ним, под ревы трубной меди, Введут отпускников;

Собака лает аж до рвоты, Как пел один пиит. Ей говорят: «Чево, чево ты?!» — Она не говорит. Собака лает, ветер носит, А караван идет, И караванщик глазом косит — И на нее кладет.

Идет, бредет среди барханов Бескрайний караван Терпил, чиновников, паханов, Петров и Марь-Иванн. Бредут верблюды и верблюдки, Убийцы и певцы, Бредут бесславные ублюдки И хладные скопцы,

Бредут без выбора, без цели Кружным путем своим. Они собаке надоели, А уж собака им! Но семь столетий неизменен Пустыни скучный вид, И будь ты Грозный, будь ты Ленин, И будь ты царь Давид —

Пес голосит, а ветер носит, А караван идет… А почему он их не бросит? Наверно, идиот.

Они бредут, обезобразясь, Смуглы и нечисты. Порой им видится оазис — Какие-то кусты… Им ни к чему пути Европы. Восьмую сотню лет Ведут их путаные тропы Не мимо жопы, нет.

Всего печальней, что собака, Кляня судьбу свою, Бредет неправильно, инако, — Но в этом же строю, И канет с ними в ту же бездну, С другими наряду.

Я тоже, может быть, исчезну, Но с ними не пойду.