Алексей Иванов. Расход в большой торговле

О тяжких бедствиях, выпавших на долю гишпедиции Бухгольца, Матвей Петрович слушал с увлечением, хотя и не подавал вида. Бухгольц докладывал о внезапном нападении джунгар, о скорбуте и моровой язве, о холоде и гибели обоза. Князь Гагарин искренне сочувствовал и несчастным солдатикам, и даже полковнику, но умом понимал, что все это — ​лишь расход в большой торговле. Так надо, и ничего не поделать. Матвея Петровича занимал другой вопрос: сочтет ли богдыхан сделанный вклад достаточным?

Увы, узнать удастся не скоро. Последнему каравану в Китае не чинили препятствий, но караванный водитель — ​купчина Григорий Осколков — ​вдруг заболел на обратном пути и скончал свои дни в степях Мунгалии. Его тело довезли до Байкала и погребли в Посольском монастыре. Осколков уже не поведает губернатору Гагарину, к какому решению склоняется Лифаньюань. А новый караван еще не готов. Его собирают в Москве верные сотоварищи Матвея Петровича купцы Евреиновы, братья. Они написали, что уламывают Михайлу Гусятникова еще раз сходить в Пекин. Вот когда груженые телеги Гусятникова подкатят к воротам в башне Супруги И в Великой Стене, тогда и станет ясно, удовлетворен ли богдыхан стараниями князя Гагарина.

— Все свои обстоятельства я исчерпывающе изложил в мемории для Сената и государя, — ​сказал Бухгольц и кивнул на Дитмера: — ​А своеручную копию оной передал для вас господину секретарю.

Дитмер молча показал Матвею Петровичу стопку исписанных листов.

Гагарин, Бухгольц и Дитмер сидели в губернаторской палате Канцелярии. Все трое были при полном параде: в камзолах, париках и со шпагами. Разговор предстоял совсем не дружеский.

— Реляцию твою, полковник, я уяснил, — ​вздохнул Матвей Петрович. — ​Однако же приказ государя следует исполнить. На это мне и Светлейший указал. Придется нам собрать и снарядить другие полки и повторить поход.

Загорелое и обветренное лицо Бухгольца окаменело.

— Сие невероятно, господин губернатор, — ​твердо заявил Бухгольц. — ​Нам не уравнять сил. У степняков авантаж в десятки тысяч, и скопление супротив Китая они имеют как раз на Шелковом пути, на коем стоит Яркенд.

— Следует разъяснить им, что ты идешь без брани, — ​с иезуитским смирением посоветовал Гагарин, — ​и воинские преимущества утратят угрозу.

— Полагаете, я этого не делал? — ​сквозь зубы спросил Бухгольц.

— Не вижу необходимости убеждать тебя, господин полковник. Поход на Яркенд есть приказ государя. Изволь постараться.

— Вынужден отказать! — ​жестко ответил Бухгольц. — ​Вторая попытка обречена на еще больший неуспех, нежели первая!

— Да куда уж больше-то? — ​хмыкнул Гагарин. <...>

— Не хочу порочить тебя, полковник, но чую за тобой трусость, — ​как бы невзначай обронил Матвей Петрович.

Он хотел разозлить Бухгольца, вывести из себя, заставить при Дитмере нагородить такой крамолы, что хоть «слово и дело!» кричи. Впрочем, Матвей Петрович не сомневался, что Бухгольц был устрашен степняками, но в этой робости Гагарин не видел ничего дурного и позорного; наоборот, опасение было весьма даже разумно. Все люди боятся. Но не все люди — ​полковники.

— Я офицер, господин губернатор, и могу вызвать вас на поединок!

«Попал!» — ​убедился Матвей Петрович.

— Это мнение о тебе составлю не только я, — ​заметил Гагарин.

Он растравлял Бухгольца, как пса.

Бухгольц поднялся на ноги и одернул мундир.

— Господин губернатор! — ​озлобленно и строго сказал он. — ​Я принимаю на себя все неудовольствие государя и согласен ответить своей головой! Я не боюсь смерти! Однако же вести солдат на верную и бесславную погибель я отказываюсь! Того требует от меня честь офицера!

— Я напишу государю о твоем решении, — ​предупредил Гагарин.

— Как угодно. Я тоже напишу государю об этом!

Бухгольц развернулся и, звеня шпорами, шагнул к выходу.

Дитмер смотрел на Матвея Петровича вопросительно.

— Вот и славно, что он долдон, — ​ухмыльнулся Матвей Петрович. — ​Не надо будет на новое войско вдругорядь раскошеливаться. Казна губернская пуста, как колокол. Из своего кармана бы вынимал.

А Ивану Дмитриевичу было очень горько. Пусть губернатор подлец, но укорять его не в чем. Укорять следует только самого себя и боле никого. Он уже не мог возглавить второй поход, ибо сие означало, что в первом походе он отпраздновал труса, а теперь пытается восстановить доброе имя. Ежели первый поход он свел на ретираду, дабы спасти солдат, то и дальше должен спасать солдат — ​должен препятствовать второму походу. Как иначе? Надо блюсти избранную стратегию. На кону его честь и даже его жизнь. Вроде бы он, полковник Бухгольц, не совершил недостойного дела, но невозможность прежней простоты поступков угнетала его, как тайное злодеяние.

Иван Дмитриевич сидел у себя в Воинском присутствии, приказав Тарабукину никого не впускать, и мучился над новым письмом государю. В сенях раздались шум, топот, сдавленная ругань, и в горницу вступил высокий краснорожий старик с седой гривой. На его широких плечах, несмотря на август, висела дорогая соболья шуба, распахнутая по всей длине. В двери какой-то дюжий мужик удерживал, облапив, вырывающегося Тарабукина.

— Я его не пущал! — ​крикнул Тарабукин. — ​Позвать караул?

— Господин полковник, я есмь обер-фискал Алексей Яковлев Нестеров, — ​с важностью назвал себя старик. — ​А се сын мой Николай, помощник.

— Уймись, Тарабукин, — ​распорядился Бухгольц. — ​Что нужно, Нестеров?

— Поставлен государем искоренять мздоимство подданных.

— Ну, искореняй, — ​раздраженно сказал Бухгольц.

— Должно допросить тебя на предмет снаряжения твоего похода.

Иван Дмитриевич сунул перо в стакан. Нестеров возвышался над столом Бухгольца прямой, как доска. Николай торопливо подтащил сзади к отцу лавку и поднял отцовскую шубу за нижний край. Нестеров не глядя сел.

— Допрашивай, — ​предложил Бухгольц. <...>

— Дай мне денежные книги войска на изучение.

Как всякий военный, испытавший себя в бою, полковник Бухгольц был предубежден против разных штабных служак и штатских казуистов, которые решали судьбы солдат вдалеке от пуль и картечи.

— Не дам, — ​сказал он. — ​Верховенство в военном деле принадлежит губернатору, вот у него и требуй.

Нестеров завозился в своей шубе, поворачиваясь как-то боком.

— Слушай, Бухгольц, — ​заговорил он утомленно и свысока, — ​ведь твой Гагарин — ​вор отчаянный. Ты сам сие ведаешь. Не может быть, чтобы он из твоей казны не покорыстовался. Где вода текла, там всегда мокро бывает. Дай мне денежные книги, пока он их не подчистил. Найду его воровство — ​с тебя же царь за неудачу спрос убавит.

Иван Дмитриевич едва не зарычал от мерзости этих слов.

— Не честь для офицера свою вину спихивать! — ​хрипло ответил он.

Он понимал, что ничего хорошего от Петра Алексеевича ему ждать не приходится. Он отступил, и это позор. Царь бил шведов на их земле, взял Гельсингфорс и Турку, в морской битве при Гангуте сам бросился с саблей на абордаж, а полковник Бухгольц уступил каким-то диким степнякам!.. Разжалованьем в солдаты тут не отделаешься. Государь его повесит.

— Спесью своей ты токмо гагаринское казнокрадство покрываешь! — ​яростно прошипел Нестеров.

Обер-фискал был прав. И он не просил ничего незаконного или дурного. И все же в том, о чем он просил, была какая-то низость.

Иван Дмитриевич, проклиная себя, вытащил из-под бумаг на столе журнал учета денежных трат и бросил Нестерову.

…А с севера опять надвигалась осень, словно весы вселенной качнулись в другую сторону. По осиновым уремам в лощинах ползли пятна желтизны, потихоньку вытесняя собою зелень; тайга непримиримо темнела, сплоченно и густо щетинясь; вверх по течению рек подымалась стылая синева; трава полегла; болота и старицы тихо вскипали туманами; в небе рябили гусиные стаи, прощально курлыкая над Алафейскими горами; прибылые волчата учились выть на луну вместе с матерыми волками. Мир словно освобождался от излишней суеты и тесноты, пустел, стелил постель для будущих холодов.

Матвей Петрович приходил посмотреть, как в последние погожие дни каменщики Ремезова торопливо строят кремль. Завершить всю работу за пару месяцев, конечно, было делом немыслимым, и Семен Ульяныч поставил себе целью просто перекрыть верхи стен пятью-шестью слоями добротного свежего кирпича. Прежняя кладка под временными кровлями обветшала, а новая кладка укрепит ее и предохранит от дальнейшего разрушения.

— Хоть на вершок, а вперед, — ​дружелюбно сказал Гагарин Ремезову.

— Мертвому припарки, — ​тотчас ответил Ремезов.

— Ты не сердись на меня, Семен Ульяныч, — ​искренне попросил Матвей Петрович. — ​Меня вон давеча владыка поучал, что не надо, мол, желать сделаться лучше всех. Надо желать, чтобы сегодня ты стал лучше, чем был вчера. А мы — ​хоть на два ряда, — ​но все же нарастили стройку. Я добра хочу.

Семен Ульяныч промолчал.

— И о Петьке твоем я тоже скорблю.

Семен Ульяныч шмыгнул носом, дернулся, чтобы отойти от Гагарина, но остался на месте. Была в Матвее Петровиче та душевность и щедрость, которая вновь и вновь возрождала доверие к нему.

Когда на Тобольск посыпались обложные дожди, у губернатора снова объявился обер-фискал Нестеров. Николай принес в канцелярию записку с требованием приватной встречи. Матвей Петрович, предчувствуя очередные козни, пригласил Алексея Яковлевича к себе в дом.

Он встретил фискала в кабинете: сидел, развалясь, в кресле-корытце, и не встал, чтобы поклониться гостю. Нестеров сбросил шубу в сенях и был в кафтане старинного свекольного цвета и прадедовского покроя — ​прямом и длинном, как труба, с двумя рядами пуговиц от горла до колен.

— Выйди вон, — ​повелел Нестеров лакею Капитону.

— Выйди, — ​со вздохом сказал ему и Матвей Петрович.

Капитон затворил дверь кабинета.

— Изучил я расходные книги Бухгольца, — ​Нестеров говорил свысока, неохотно, словно делал Гагарину одолжение. — ​Цифирь с цифирью сложил, и не сошлось у меня.

— Ну переложи, чтобы сошлось.

— И так, и эдак перекладывал — ​все одно прореха остается. Да и не прореха, а дырища огромадная. Сорок тыщ рублей недостачи.

Матвей Петрович едва не застонал. Если бы он воровал у Бухгольца из воинской казны, то сам и подогнал бы расход к приходу, не поленился бы. А он собирал Бухгольца честно и не озаботился проверкой. Видно, подвела его хозяйская привычка хватать деньги откуда попало, ведь все вокруг свое, — ​не глядеть на повытья, не разделять канцелярские столы, путать статьи. Обычно потом секретари наводили порядок в записях, но это случалось только к Рождеству, когда завершался учет податей и прибылей от осенних ярмарок.

— Значит, Бухгольц шельмовал, — ​Матвей Петрович пожал плечами, не показывая, что Нестеров уцепил его за живое.

— В сей губернии, князь, есть лишь один карман, в который столько влезет, — ​презрительно ответил Нестеров. — ​И оный карман твой.

— А докажешь?

— Иначе и не явился бы.

Матвей Петрович внимательно рассматривал Алексея Яковлевича.

— Откуда ты такой вылез, Нестеров? — ​задумчиво спросил он.

И вправду, откуда берутся такие настырные преследователи? Ведь не для мощи государства фискал старается, не для истины, это же видно. Матвей Петрович помнил Нестерова по Сибирскому приказу. Услужливый был дьяк, перед начальством спины не разгибал, дотемна в палате сидел.

— Своими трудами пред государем Петром воздвигся, Матвей Петрович, — ​гордо сказал Нестеров. — ​Своими трудами.

— Какой труд доносы писать? — ​презрительно хмыкнул Гагарин.

— Грязный труд, Матвей Петрович, ну дак я и сословия грязного.

И это Матвей Петрович тоже помнил. Нестеров был родом из деревни Хрущевка под Лебедянью: холоп думного боярина Федьки Хрущева. При боярине стал откупщиком по своей деревне, а потом и по вотчинам хозяина. И секли его у коновязи, и в зубы били, и в холодную кидали — ​все было. Но он выкупился на волю, пропихнулся в прибыльщики, а в конце концов занял Ясачный стол в Сибирском приказе. Там и приметил его боярин Стрешнев, московский губернатор. И дело пошло куда веселее. Алексей Яковлевич женился на столбовой дворянке Тютчевой, а сына женил на дворянской дочери Уваровой. Свалив своего начальника Желябужского, Нестеров стал обер-фискалом. А главные победы он одержал над сенаторами Волконским и Апухтиным. За лихоимство сенаторов приговорили к плахе, но в последний миг государь заменил топор на клещи и разорение: на Троицкой площади в Питербурхе Волконскому и Апухтину вырвали языки, а имения сенаторов, выплатив фискалу половину их цены, забрали в казну.

— Видать, с холопьих времен ты привык коням под хвосты заглядывать, — ​презрительно сказал Нестерову Гагарин.

— Лошадками-то не брезгуй, губернатор, — ​ответил фискал. — ​У вашей кавалерии под шубами погрязнее будет.

Матвей Петрович понял. Ежели один человек разоблачает другого во имя правды, то им движет обжигающий гнев. А Нестерова поджаривала гордыня. Ему зазорно было стоять ниже бояр и дворян. Он завидовал.

— Взяли смерда на воеводство, так смерд на барина и пошел войной, — ​насмешливо сказал Матвей Петрович.

— Милостью государя я тоже нынче барин, — ​с превосходством возразил Нестеров. — ​Именьями награжден. Не одним князьям с серебра кушать.

Ну теперь ясно, что делать.

— Хорошо, — ​Матвей Петрович шлепнул ладонями по коленям. — ​Значит, сорок тыщ с меня. Возьмешь пушниной или товарами?

— Деньгами, — ​надменно указал Нестеров.

— Денег нет в казне. Есть золото из курганов.

— Деньгами, — ​повторил Нестеров.

Совесть у Матвея Петровича словно скорчилась от невыносимого неудобства. Деньги у Гагарина были только на кремль для Ремезова.

— Червонцами всего десять тыщ, — ​с неохотой выдал он.

Нестеров старчески жевал губами, размышляя.

— Приму и десять тыщ, — ​помолчав, согласился обер-фискал. — ​Ежели подашь с колена и руку мне поцелуешь, князь.

Сердце Матвея Петровича опалила чистая ненависть к этому старому и спесивому подлецу, даже лицо заполыхало. Мысли закрутились вихрем. Убить Нестерова как-нибудь потихоньку? Высечь его на конюшне? Донос написать Петру Лексеичу? Нет, ничего не спасет. Все откроется и только усугубит вину губернатора. Увы, надо все принять как есть. Испить горькую чашу унижения. Дерзал своевольничать? Плати! Речь сейчас не о прибыли идет — ​о жизни. Ох, грехи, ох, тоска… Но никто ведь об этом не узнает. Нестерову оно не для славы надобно, он не будет болтать. Поклон фискалу — ​не «коутоу» богдыхану. Надо считать все это торговой сделкой. В торговле нет бесчестья, в ней один лишь расчет; он ведь не душу сатане закладывает.

«Хватит скулить!» — ​оборвал сам себя Матвей Петрович.

— Ох, не дрожал ты у царя под топором, — ​сокрушенно прокряхтел он.

Матвей Петрович делал вид, что подобное бесчестье ему привычно, значит, никакой особой победы над ним фискал Нестеров не одержал: унижение князю и копейки не стоит.

Он тяжко встал с кресла, подошел к сидящему фискалу и опустился на колени. Нестеров закрыл глаза и задрал подбородок, будто в молении. Вот оно, торжество! Перед ним, бывшим холопом, преклонялся Рюрикович!

— Прими благодарение, Алексей Яковлевич, и окажи милость, покрой вину, — ​попросил Матвей Петрович и поцеловал руку фискала.

— А ты кайся, Гагарин, — ​прозвучало сверху. — ​Ты перед богом виноват.

«Сумею забыть, не впервой бьют», — ​подумал Матвей Петрович.