Разговаривать о прекрасной будущей России, идеальном новом поколении, блестящих перспективах в последнее время модно; у истоков этой моды стоял в том числе и я, и тут не было никакого умысла — просто что вижу, то пою. В МГИМО набрали курс, почти сплошь состоящий из олимпиадников и вообще гениев. Потом такие же гении обнаружились в МПГУ, потом в школе, и я уж думал, что эта волна иссякнет, но

Дело в том, что как минимум две такие волны гениев уже наблюдались — в эпоху модерна (конец XIX — начало ХХ века) и перед Второй мировой (1938–1941). Оба раза их швырнули в топку, потому что мироздание заботится о собственном, как сформулировали Стругацкие, гомеостазисе. Мир не хочет меняться к лучшему, потому что в этом лучшем может не найтись места агрессивным, борющимся за доминирование дуракам, находящим радость исключительно в разрушении, убийстве, в лучшем случае в конкуренции.

Наша задача — спасти наших умных детей.

Работая с ними, я задался вопросом, что в них особенного и почему у меня с ними складывается особый тип отношений, никогда прежде не возникавший между учителем и учеником. К их обществу меня влечет с необыкновенной силой, и ничего эротического в этом влечении нет; но есть очарование особого рода — очарование умных детей, которым интересны действительно важные вещи. Взрослые уже интересуются второстепенными — зарплатой, здоровьем, соблазнениями и пр. Дети осмысливают главное.

После долгих размышлений о генезисе этого нового модерна я могу предложить читателю нечто вроде трактата — предельно субъективного, конечно.

Цельные эпохи порождают выдающихся личностей. Период сталинизма был чудовищен, но целен, и эта невыносимая для жизни эпоха привела к появлению ифлийцев, вгиковцев, детей из Дома на набережной. Это комиссарские дети, Лев Федотов, Давид Кауфман (впоследствии Самойлов), Борис Слуцкий, Булат Окуджава, Юрий Трифонов, Аркадий Белинков, Юлий Дунский, Валерий Фрид, Сергей Наровчатов, Михаил Львовский, Борис Стругацкий, Алексей Охрименко, Николай Глазков, Григорий Чухрай.

Именно «чистота порядка», тотальность насилия и беспросветность тогдашней Европы привела к появлению кремневого поколения, стойкого, интеллектуального, занятого постоянной тренировкой волевых качеств и фанатичным самообразованием.

По-видимому, наша эпоха снова стала стилистически цельной — она не столь тоталитарна, но столь же откровенно цинична, абсурдна и беспросветна. Она целостна. Влияние этой целостности сказывается, поскольку требует от человека, чтобы он в знак протеста, сознательно или интуитивно, учился в ней самосохраняться. Эти дети любят великие и лучше бы неразрешимые задачи, экстремальный режим, завышенные требования к себе. Одна двадцатилетняя журналистка, приехав из трехдневной сложной командировки, отписываясь в ночном самолете и на следующую ночь улетая в Заполярье спасать больного ребенка, с радостью мне говорила: «Это, я понимаю, жизнь!»

Один мой американский студент, впервые взявший в руки «Тихий Дон», прочел книгу за три дня и три ночи и сделал феерический доклад «Эпос ХХ века: дискретность против потока». Возможно, в Штатах в эпоху политкорректности тоже появилась своя цельность — цельность абсурда. Во всяком случае американские 18-летние не глупее наших, и единственный стимул для них — величие задачи. «Доклад, ради которого надо прочесть меньше 20 названий, мне неинтересен», — сказала калифорнийская девочка, специализирующаяся на демонических мотивах русской прозы 30-х годов. Ее любимый писатель — Яков Голосовкер. Знаете вы такого писателя?

Эти дети не рвутся к доминированию, не завидуют, не жаждут демонстрировать собственное превосходство. «Никогда никому не завидую, потому что знаю: я лучше всех», — сформулировала Марья Васильевна Розанова. Вот на Розанову, кстати, они похожи — точно так же универсальны: умеют рисовать, готовить, наводить порядок в доме, знают искусство и разбираются в математике. И важное: у них хорошие отношения с родителями.

потому что гений не всегда гармоничен, но сочетание интеллекта с душевной гармонией — залог плодотворности, полной реализации. Гений должен уметь находить общий язык с людьми, смиренно относиться к тому, что они соображают медленно; конечно, он должен уметь давать отпор тем, кто его унижает, но изначальная настроенность на конфликт ему чужда — у него есть занятия поинтереснее. И эти новые дети относятся к родителям с уважением и благодарностью, и часто приводят родителей на лекции.

Что касается внутреннего взаимодействия, для этого поколения оптимален мозговой штурм: каждая вбрасываемая идея немедленно ветвится десятком вариантов. Любовь у них протекает весело и гармонично, потому что их задача — не выискивание друг в друге недостатков и поводов для насмешки, а совместное решение увлекательных задач. Строительство быта — как раз такая задача.

Это не IT, как можно подумать, и не криптовалюты.

Предшествующие поколения интересовались посредничеством, сферой обслуживания и услуг, инструментами обогащения и влияния, рекламой, средствами воздействия на потребителя. Этих интересуют вещи более фундаментальные, то есть радикальный пересмотр функций и способностей человека. Отсюда их почти поголовный интерес к работе мозга, к физиологии, эволюции, биохимии. «Интересно не то, как человек функционирует, а то, зачем он вообще понадобился», — сформулировал мой сын, чей интерес к концепции «человек как робот Бога» подтолкнул к этой теме и меня.

Татьяна Друбич — сама из вундеркиндов — предсказала в 1999 году, что наступает век биологии, что человек явно будет делиться на несколько эволюционных типов, что одни будут быстро совершенствоваться, а другие — медленно и комфортабельно деградировать. Кажется, эта тихая революция происходит на наших глазах. Сопротивляться ей бесполезно, но поучаствовать можно.

Главная мода среди них — изучение языков, чем экзотичнее, тем лучше. Один мой школьник на спор выучил малаялам, который ему ни зачем не нужен: «Буковки понравились». Другая девочка решила выучить венгерский — «говорят, он самый трудный». В МПГУ один екатеринбургский мальчик решил перевести «Поминки по Финнегану». Вообще знать три языка считается мелким, четыре — нормальным, пять — повод для уважения.

«Вроде иврита, понимаете? Но для этого надо вернуться к римским добродетелям». Кроме того, их живейшим образом интересует история, причем изучаемая не по учебникам, а по документам, семейным преданиям и периодике. Старые газеты и письма действуют на них гипнотически. История и языки каким-то образом влияют на их концепцию человека, которая и есть главная сфера их интересов.

Общаясь с ними, я чувствую себя примерно — как бы это сказать? В свое время я тоже был вундеркиндом, хотя сильно отставал от них по множеству параметров. И вот нас возили на олимпиады по литературе или языкам, где мы, такие, знакомились. Или на журфаке, где на такие же олимпиады, только вузовские, возила нас Евгения Николаевна Гаврилова (Вигилянская), любимый наш преподаватель, Царство ей небесное.

И вот после олимпиады мы, только что соревновавшиеся, выходили вместе и шли куда-нибудь разговаривать или обедать, с любопытством, насмешкой и тайным одобрением присматриваясь друг к другу. Вероятно, это было лучшее время в нашей жизни. По крайней мере, в моей. В таких девочек я и влюблялся. И обычно это бывало осенью, и этот золотой шуршащий день, когда мы, все такие умные, посмеиваясь шуточкам друг друга, куда-то идем и все ужасно друг другу симпатичны, — помнится мне как образ счастья.

Вот, кстати, пока я все это пишу — женщина моих лет ужасно орет на журналистку-стажерку лет двадцати, и та на нее смотрит именно так — сочувственно, доброжелательно и насмешливо. Наверное, она про себя решает: как же должен работать мозг, продуцирующий такие реакции? И такое наслаждение меня вдруг окатывает, словно свежий сияющий дождь, — что на этой, как говорится, оптимистической ноте…