Тридцать лет с правом переписки

Мы встретились с Анатолием Разумовым в его кабинете в питерской Публичке — Российской национальной библиотеке. На двери написано: Центр «Возвращенные имена. Редакция книги памяти «Ленинградской мартиролог». Ниже — портрет Солженицына. По просьбе писателя, Разумов составлял именной указатель к «Архипелагу ГУЛАГ».

В маленькой комнатке, похожей на книжный склад, мы долго искали, где воткнуть стулья, чтобы присесть. Потом расчищали уголок на столе, чтобы пристроить диктофон.

— Кажется, они скоро и вас отсюда вытеснят, — киваю я на папки с делами, на книги, которые уже не помещаются на стеллажах, поэтому высятся стопками на столах, на стульях, на полу.

Разумов смеется. Чтобы показать мне какой-то документ, он потом безошибочно протянет руку к нужной стопке и вытащит нужный листок. Подойдет к стеллажу и, не глядя, достанет нужную книгу.

— Полтора года «большого террора» — это самый убийственный период советской и российской истории, — говорит Разумов. — Убийственный — в самом прямом смысле. Он достиг цели: население страны было парализовано страхом. Логике действия этой власти поддаются. Ведь просто так не расстреливали: им надо было мегатонны бумаг накопить. Надо было создать видимость юстиции — самой передовой в мире. Дела, уголовные статьи, все надо было сохранить. «Учет и контроль», как учил их Ильич. А по сути, это были массовые убийства. Людей сваливали в стометровые траншеи, как в Бутове, полуживыми. За казнями никто не следил. Но зато — со всей бумажной «подкладкой». И потом еще 50 лет врали родственникам.

Анатолий Разумов начал искать имена репрессированных в 1987 году, когда не было еще доступа к архивам, зато была публичная библиотека, куда он, историк, целенаправленно пришел работать. В 1989-м прокуратура СССР стала пересматривать дела сталинских лет. Имена реабилитированных публиковали в газетах. С этого начались «Возвращенные имена» Разумова.

— Я стал одним из составителей дайджеста «Страницы истории». Мы давали абсолютно новую историческую публицистику — о расстрелянных, о местах расстрелов.

Сейчас на сайте «Возвращенные имена» можно по одной фамилии найти всю информацию, какая сохранилась о жертве террора. А в 1990-е все, что появлялось в печати, он вручную переносил на каталожные карточки, а их складывал по алфавиту в библиотечные ящички.

— Сайту 14 лет, — говорит Разумов. — Когда мы его создавали, сразу решили, что писать будем обо всех: война, блокада, репрессии. Я нашу большую историю не делю на части, она одна. В одной семье погибали люди и в блокаду, и на фронте, и расстреляны были.

Так появился и многотомник «Ленинградский мартиролог».

— Мы не пропустили ни одного имени, — уверен Разумов.— За прошедшие годы я отработал все известные мне документы, связанные с расстрелами в Ленинграде и по приказам из Ленинграда. С 1918 года до января 1942-го. Все. Так что имена известны.

За 30 лет он прочитал тысячу следственных дел в архивах. «Наверное, тысячу», — добавляет. Потому что счета прочитанному никогда не вел. Но первое дело, которое прочел, попав в архив ФСБ в 1991 году, помнит до сих пор.

— Это было дело маляра Василия Жгутова, — рассказывает Разумов. — Очень выпуклое. Жгутов был маляром, но мог и штукатурить, и строить, все делать. Семья жила в Ярославской области. Пришла коллективизация, и им дали так называемое твердое задание. То есть забирали у крестьян все. Это значило смерть. И он сбежал. Уехал на заработки, создал бригаду шабашников и работал. Жил в Ломоносове. Поймали его по доносу. Люди ведь сейчас не понимают, как это делалось. На Жгутова поступил донос от секретного осведомителя: я, мол, сидел у дома на скамеечке, а рядом гражданин Жгутов рассуждал, что война в Испании, дескать, кончится, а потом нападут на нас. И год это лежало без дела. А в 1937-м пришел план на аресты — и Жгутова взяли. В деле есть как бы доносы членов его бригады. Именно «как бы»: следователь вызвал этих людей и спросил, чем им мешает Жгутов? Рабочие и рассказывали: не дает пить, скупердяй, прижимает с деньгами — сам все распределяет. И Жгутова расстреляли. По плану.

Дело Жгутова Разумов начал искать в архивах, потому что ему написала внучка маляра. Она нашла в газете имя деда и просила историка выяснить подробности. До сих пор Разумов получает в неделю по два десятка таких писем, кто-то приходит к нему в библиотеку, кто-то пишет на сайте. Это источник информации для обеих сторон.

— Каждого, кто ко мне обратился, я прошу написать что-то от имени семьи: каким был тот человек, что о нем помнят сегодня, как случился арест, как узнали правду, как это все сказалось на семье. Это ключевые вопросы. А дальше, прошу, пишите, что захотите. И многие пишут. Иногда совершенно прекрасные тексты.

У него и сейчас на экране монитора — письмо. Когда я пришла, он как раз писал ответ незнакомой Ларисе Викторовне. Женщина ищет деда, расстрелянного в 1938 году.

— Она нашла на нашем сайте его имя, — рассказывает Разумов. — Пишет, что хотела бы с делом ознакомиться. Я объясню, куда идти, кому писать, какие документы готовить. И пошлю ей страницы «Поморского мартиролога», где упоминается ее дед. При обращении в органы она сможет их приложить, это официальная книга, изданная прокуратурой в Архангельске.

На стенах у него висят рисунки и портреты. Это те, кто помогал ему искать репрессированных, те, кто был сам репрессирован, те, кто искал родных. На одном снимке — человек в очках с грустной улыбкой. Сам Разумов никогда не был знаком с ним. Но рассказывает о нем как о ком-то близком.

— Это архитектор Борис Генрихович Крейцер, — поднимает он глаза на снимок. — Его супруга Тамара умерла за неделю то того, как я начал знакомиться с его делом. Но осталось много его друзей. Я уговорил их написать о нем. И у меня сложился образ фантастического человека. При нем всегда были и какие-то лагерные истории, и горький юмор. Борис Генрихович очень многое мне подсказал. Уже «оттуда». Много такого, чего мы прежде о том времени не понимали.

Архитектор Борис Крейцер чудом избежал расстрела: следователь наврал в бумагах. Чекисты все выверяли, чтоб не расстрелять ненароком не того, кого «надо». Не из жалости к людям, а потому, что отчетность должна была сходиться.

— Крейцер был приговорен к расстрелу, — рассказывает Разумов. — Но следователь, чтобы понадежнее подвести его под высшую меру, приписал ему в деле другую национальность и другое место рождения. Крейцера привели на расстрел, но перепроверили и отложили казнь до осени 1938-го.

Ноябрем 1938 года историки датируют завершение «большого террора»: были ликвидированы «двойки» и «тройки», прокуратуре поручили надзор за следствием. Массовые расстрелы прекратили.

— Видимо, они решили, что враги уже уничтожены, — усмехается Разумов. — И даже с перевыполнением плана. В Ленинграде надо было расстрелять 4 тысячи, а расстреляли 40 тысяч. Куда ж дальше?

Расстрелять всех приговоренных не успели. В числе таких «недостреленных» оказался и Крейцер.

— Таких, кого осенью 1938-го еще надо было расстрелять, в Ленинграде оставалось 999 человек, — продолжает Разумов. — Из них, как выяснилось, двести до расстрелов не дожили, умерли в тюрьмах. Судили-то по бумажкам, людей не видя. Человек пятьсот выпустили. А триста заперли в лагеря, в том числе и Крейцера. Он выжил в лагере и в 1954-м, когда дело пересматривали, всю свою историю рассказал прокурору. Тот записывал это, как роман. Борис Генрихович обладал феноменальной памятью, он запомнил даже фамилии следователей, номера их кабинетов.

И вот так, благодаря незнакомому «недостреленному» Крейцеру, Разумов узнал, как следователи стряпали протоколы, как по этим протоколам людей убивали, где это происходило.

— Крейцер обратил внимание прокурора на то, что протоколы допроса есть рукописные, а есть печатные, — продолжает Разумов. — Мы-то думали, что рукописный — это черновик, а оказалось — наоборот. Печатный — это то, с чем работал следователь. Он «договаривался» с подследственным о каком-то варианте показаний — протокол перепечатывали. Пока не договорятся окончательно или пока следователь не потеряет терпение. Потом печатные листы переписывали от руки — как бы это и есть протокол. На расстрел вели по коридору, Борис Генрихович описывает, как одежду сбрасывали в кучу, как руки вязали, как допрашивали в последний раз. И происходило это не в Большом доме, а в тюрьме на улице Нижегородской, которая теперь улица Академика Лебедева. Там и сейчас тюрьма — СИЗО № 4.

Но есть в картотеке Разумова дела, по которым писем никто не пишет. Родных или не осталось, или они никого не ищут, или не знают, что можно искать. Или, добавляет историк, боятся. Потому что страх до сих пор никуда не делся. И тогда вся информация для книг памяти — то, что найдешь сам. Где? Часто — в прокурорских документах времен первой «оттепели».

— Было такое дело Вани Грузнова — 12-летего мальчика, который всего лишь из Эстонии перебежал в свою деревню, — вспоминает Разумов. — Его взяли пограничные чекисты — и слепили дело огромной шпионской организации. Расстреляли всех, с кем Ваня хотя бы встречался. Вот он зашел в какой-то дом — значит, там все шпионы. А самого мальчишку нельзя было расстрелять. У нас часто говорят, что тогда с 12 лет расстреливали, но это неправда. Расстреливали с 18 лет. Бывало, что с помощью экспертизы устанавливали, есть ли восемнадцать. Ваню определили в колонию, он выжил. Его дело тоже пересматривали в 1950-х. Прокуратура потрясающе его проработала.

Много информации Разумов находит в бумагах, которые исполнительно подшивали к делам сами чекисты.

— Вот, скажем, дело Моисея Бурта, — из стопки, пристроенной на стуле, историк вытягивает листочки. — Бурт был приговорен к расстрелу, но объявил голодовку и погиб во время насильственного кормления. А родным его об этом не сказали. И в деле есть записка — якобы от его имени: что он хотел бы получить от них в передачке. У людей принимали передачки, зная, что отдавать уже некому. Чекисты раскрадывали вещи заключенных, вымогали на свиданиях. Был такой чекист Слепнев — он спал с женами арестованных, чтобы дать им свидания с мужьями. А его жена в то время ждала ребенка. Много таких историй.

Главное, замечает Разумов, уметь все прочесть в архивных делах. Когда смотришь по 20–25 дел в день, добавляет, каждая жизнь проходит у тебя перед глазами. И вдруг какие-то детали проливают свет на всю систему, дают представление о масштабе того кошмара.

— Есть убийственные истории, — он рассказывает по памяти и предупреждает, что не назовет имен, чтобы не переврать. — Одного заключенного должны были вести на допрос. Но в следственной тюрьме все кабинеты для допросов оказались заняты. Его перевели в само здание Большого дома, но и там не было свободных кабинетов. Везде кого-то допрашивали. Тогда его привели в комнату, специально для допросов не оборудованную. Следователь отвлекся на пару минут, чтобы что-то сказать по телефону. Заключенный разбил окно и выбросился с третьего этажа. Прямо на улицу Воинова. В двенадцать часов дня. Мы знаем об этом потому, что все зафиксировано в деле: следователь писал объяснительную, он даже сам отсидел несколько суток, получив дисциплинарное наказание.

Среди персонажей этих поисков Разумову встречались люди, которые системы не боялись. И тогда машина давала сбой. Небольшой, но в тех условиях удивительный.

— Ян Гриневич был приговорен к расстрелу в декабре 1937 года, — рассказывает историк. — Но умер в тюремной больнице в январе 1938-го. Так вот, его семья знает дату его смерти, у них есть свидетельство, более того — известна могила отца. Я нашел его дочь Галину Яновну. Позвонил ей. Оказалось, что тогда же, в январе 1938-го, ее мама ходила и требовала: скажите, что с мужем, я не отступлюсь. И ей сказали, что он умер в тюрьме. Она стала требовать свидетельство. Ей выдали. Она не успокоилась и требовала показать могилу. И ее не арестовали, а отправили на Богословское кладбище, там ей показали место, где в указанный день схоронили двоих. Гриневичи поставили памятник. Дочка мне рассказала, что когда мама умерла и ее в эту могилу подхоронили, там действительно стоял один гроб на другом.

Имя второго человека в той могиле установить так и не удалось. Это, говорит Разумов, самая большая проблема в его поисках. В стометровых траншеях на расстрельных полигонах, где сваливали тела, лежат горы безымянных костей. Имена убитых установить можно, но сопоставить их с останками — нереально.

— Разве что найдется какой-нибудь личный предмет, — предполагает Разумов. — Есть такой редчайший случай: останки, случайно обнаруженные у Петропавловки. Там по анатомическим особенностям было определено, что среди них, скорей всего, генерал-майор флота Рыков. Нашлись родственники, была возможность получить генетический материал, экспертиза подтвердила.

Часто родственники просят не ворошить кости, пусть, мол, лежат, как лежали. Разумов считает — неправильно это. А вдруг при эксгумации найдется какой предметик, какая меточка? Глядишь, и не одного, а сразу несколько человек можно было бы похоронить с именами.

— Есть, например, предположение, что шестеро расстрелянных по Ленинградскому делу лежат на Левашовском полигоне в одной яме, — объясняет он. — В документе сказано, что шесть человек расстреляны 1 октября 1950 года в 2 часа, а в 4 часа зарыты в яме на спецобъекте МГБ. Если бы исследовать Левашово полностью, эту могилу, где лежат все-таки шестеро, а не пятьдесят человек, можно определить точно. Но сейчас таких исследований уже проводить не будут. Этот момент мы, я считаю, в стране упустили.

Я спросила у Разумова, зачем ему все это? Почему он тридцать лет с утра до ночи, в рабочее время и по выходным перекладывает старые машинописные листочки, ездит на расстрельные полигоны, пишет письма незнакомым людям, рассказывает об их погибших родных, читает и слушает истории — такие, что и пересказать-то не всегда может, столько в них страшных подробностей?

— У вас кто-то из близких был репрессирован? — предположила я.

— У меня в семье только одна история, связанная с репрессиями, про бабушкиного брата, да и то я узнал ее относительно недавно, — ответил Разумов. — Но мой отец — военный. Он служил в Германии, мы там жили. И с пяти лет у меня в сознании история Второй мировой войны: есть места памяти, их надо почитать, могилы надо искать. И родился я в Белоруссии, белорусская боль — она сродни ленинградской.

— Война — это война, а репрессии — совсем другое.

— Не соглашусь. В Германии я поездил по немецким концлагерям и видел там, как немцы хранят память о злодеяниях. И с юности стал задаваться вопросом: почему у нас столько лет, поколение за поколением люди живут только с барабанной памятью о прошлом? Теперь вот у меня есть цифры: с 1991 года по 2014-й в стране реабилитировано около четырех миллионов человек. Миллионы были реабилитированы в первую «оттепель». А сколько их еще? Речь идет о миллионах людей. О десятках миллионов.