Дэвид Ремник — знаменитый американский журналист, c 1998 года — главный редактор влиятельного «Нью-Йоркера». России он далеко не чужд: в 1988–1991 годах, в те самые блаженно-роковые времена, он был корреспондентом The Washington Post в Советском Союзе.

Английский оригинал «Могилы» Ремник выпустил в 1994-м — и уже тогда получил за книгу Пулитцеровскую премию. Но сейчас, 23 года спустя, ее русская версия (М.: Corpus, 2017) в переводе Льва Оборина оказалась неожиданно интересной.

Почему?

Потенциальный российский читатель такой книги переживает нынче известное отвращение к настоящему, в котором нет ни внятной надежды, ни правильной веры, да и любви не так много, как надо для заполнения жизненного пространства. А когда настоящее опостылело, хочется переместиться в прошлое или будущее.

Ремник описывает финал империи, которая рухнула, потому что пошла против истории. КПСС, КГБ, все поверх зубов вооруженные войска СССР, да и Михаил Горбачев хотели сохранить власть, искренне и трагически не понимая, что «часы коммунизма свое отбили». Что система парадигм и образцов, которую десятилетиями генерировал Союз, больше ни для кого в мире не перспективна. Тот, кто явно идет против истории, проиграет неизбежно.

И мы сейчас живем в постимперии — наборе обломков, из которых не получилось собрать европейское национальное государство, — которая тоже пошла против истории. В мире полыхает технологическая революция. Основные ценности этого дивного мира: открытость, транспарентность, всеохватный идеологический синтез, толерантность. Близится день полного примирения религии и науки. Миром будут править идеи и технологии, а не грубая сила. Но РФ под водительством В.В. Путина хочет оградиться от эпохи латунным занавесом милитаризации, коррупции, запретов на человеческие коммуникации и «духовными скрепами».

И когда Дэвид Ремник начинал свою службу в Москве, и в нынешние дни среди людей, желающих быть гражданами, преобладает ощущение: это все не может не кончиться. Но неизвестно, как и когда.

В «Могиле Ленина» процитировано солженицынское «Письмо вождям Советского Союза»: «Ваше заветное желание, чтобы наш государственный строй и идеологическая система не менялись и стояли вот так веками. Но так в истории не бывает. Каждая система или находит путь развития, или падает».

Ремник был свидетелем великих событий и разговаривал с их творцами. На упадок и гибель советской империи он смотрит не только самолично, но и глазами героев. Больших, которых еще не забыла история, и малых, сохранившихся в памяти автора. Со всеми своими персонажами автор общался лично.

Исполнитель главной роли — Михаил Горбачев. Горбачев поманил советские народы краешком свободы, но когда даров Кремля подданным оказалось маловато, генеральный секретарь ЦК перестал, как мне кажется, понимать, что с этим делать. К 1990 году он решил, что переборщил по части демократизации/гласности, и качнулся в сторону консервативных кругов и закручивания гаек:

«Горбачев старался сохранять внешнее спокойствие, но можно было заметить, что и он порядком напуган. Однажды зимой, после дневного заседания Съезда (народных депутатов СССР. — С.Б.), я увидел его поднимающегося по лестнице. И как часто бывает от неожиданности при нечаянной встрече, я по-идиотски выпалил первое, что пришло в голову: «Михаил Сергеевич, говорят, вы смещаетесь вправо». Горбачев остановился и посмотрел на меня. Его рот растянулся в натянутой, болезненной улыбке. «На самом деле мне кажется, что я хожу кругами», — ответил он».

В 1991-м президент СССР, считает Ремник, хоть и с опозданием, осознал, что теряет нить событий, стремительно уступая популярность, а с ней и власть лидерам союзных республик: Ельцину, Назарбаеву, Ландсбергису. И снова качнулся «влево» (по тогдашней классификации правыми считались коммунисты, а левыми — демократы), форсировав подписание Союзного договора, по которому СССР должен был трансформироваться в ССГ (Союз Суверенных Государств), пусть даже и в составе всего 9 республик. Тут-то лидера и схлопнули его ближайшие соратники, создавшие ГКЧП.

На мой взгляд, оптика автора книги здесь точна не вполне. Президент-генсек не то чтобы колебался между «демократами» и «консерваторами». Он должен был пролонгировать свою власть. «Демократы» и «консерваторы» были, в его собственном понимании, полушариями его головы. Первые служили для порождения надежд, вторые — для поддержания контроля. А когда М.С. осознал, что из головы они давно вышли во внешнее пространство, и сам он совершенно одинок, было уже поздно.

Второй персонаж мемуаров Ремника — Борис Ельцин. Он одновременно завораживает и страшит автора своей внесистемной безбашенностью, не помешавшей, впрочем, первому президенту РФ сделать вполне системную карьеру в пределах КПСС.

«В первый спор с партией Ельцин ввязался на выпускном вечере после окончания семилетки. В числе других лучших учеников он сидел на сцене. Когда до него дошла очередь говорить, он вместо ритуальных благодарностей произнес обличительную речь. Речь была направлена против классной руководительницы — ненавистной тетки, которая унижала детей, била их тяжелой линейкой и заставляла прибираться у себя дома. Родители и учителя онемели от ужаса. Мероприятие было сорвано. Вместо аттестата Ельцин получил «волчий билет» — документ, лишавший его права поступить в восьмой класс. Дома отец Ельцина взялся было за ремень. Но тот схватил его за руку и впервые не позволил себя ударить. «Все! Больше никогда!» — объявил он. После чего отправился искать справедливость в местные органы. Несколько недель кряду его отфутболивал один чиновник за другим. Наконец он нашел ответственное лицо, готовое выслушать его рассказ. Для проверки была создана комиссия. Учительницу уволили, а Ельцину выдали свидетельство об окончании семилетки. Он успешно прошел свое первое испытание в советском «доме ужасов».

Даже если Борис Николаевич эту историю приукрасил, суть не меняется. Только Ельцин мог 19 августа 1991 года залезть на танк и одним этим ходом делегитимировать ГКЧП. И именно Ельцин оказался способен расстрелять парламент в октябре 1993-го, точно чувствуя, что ничего ему за это не будет. И конечно, он призван был назвать своим преемником Путина, совершенно не похожего на него самого.

Андрей Сахаров. По Ремнику, секулярный святой, моральный лидер позднесоветского мира. Отказавшийся не просто от VIP-места в системе, но от трансцендентной власти ученого над материальным миром, чтобы защитить человечество от своих же изобретений. Лауреат Нобелевской премии мира физически изнемог под гнетом ссылки в Горький, травли, голодовок и других мытарств. И потому рано умер, в 68 лет, в декабре 1989-го, физически уклонившись от перехода в ельцинскую эру. Что ж, великий человек может позволить себе умереть вовремя. Что делал бы Сахаров в годы становления олигархического капитализма, замешанного на парламентском расстреле и чеченских войнах, трудно себе представить.

В сегодняшней России академик далеко уже не так популярен. А аналога ему сейчас у нас нет. В этом плане Россия-2017 несчастнее, чем СССР 1980-х.

Александр Солженицын. Пророк, которому за его всемирное разоблачение коммунизма можно простить все, даже внушительный забор вокруг его поместья в штате Вермонт. Первый, кто в 1990 году в статье «Как нам обустроить Россию» заявил, что империю мы не потянем и СССР надо разогнать — отпустив из лона братской Москвы все республики, кроме славянских. Тот, кто должен был вернуться в Россию, и вернулся. Пусть и в момент, когда пророком его уже считали немногие. Что ж, пророки редко потребляют вещные плоды своего сакрального труда.

Александр Яковлев, идеолог перестройки. Вышедший из КПСС 16 августа 1991 года, оповестив всех публично, что вот-вот грянет путч. В интервью автору книги идеолог утверждает, что ничего достоверно не знал, просто интуиция сработала, но верится в такую версию не до конца.

Отец Александр Мень, пастырь интеллигенции. Харизмой, помноженной на простоту проповеди, приведший многих в неказенное православие. Сказавший накануне своей трагической гибели в сентябре 1990-го: «Истина — не та вещь, которая дается легко в руки, она действительно похожа на высокую гору, куда надо восходить: тяжело дыша, карабкаясь по уступам, порой оглядываясь, на пройденный путь, и чувствуя, что впереди еще крутой подъем».

Есть и группа антигероев, с каждым из которых побеседовал Ремник: от экс-члена Политбюро Гейдара Алиева до последнего шефа КГБ Владимира Крючкова. Каждый из них противен по-своему, но все вместе образуют коллективную посредственность, которая не могла не потерять власть.

Есть и относительно симпатичные антигерои — например, полковник Виктор Алкснис, символ антигорбачевской депутатской группы «Союз». Он молод, одет в кожу, не стесняется откровенно позировать. За ним — подавляющее большинство. Он проиграет, потому что в истории всё решают активные меньшинства, но еще не знает об этом, и уже потому жутко трогательный.

Свое право веско говорить о революционном времени Дэвид Ремник легитимирует, скорее, через героев маленьких. Их десятки. От московского византиниста, исповедующего эскапизм, до юного танкиста Кантемировской дивизии, который в ужасе выдвигается хоронить демократию 19 августа 1991-го и не сделает ни выстрела.

Пример маленького героя — Анатолий Щеглов, кемеровский шахтер:

«Телефона у Щеглова не было. Я шел наудачу, надеясь застать его дома. Открыв дверь, он поздоровался со мной так, будто я уехал неделю назад, а визит американца в Ягуновскую — обычное дело. Он выглядел отмытым, более спокойным, но сильно постаревшим. Его лицо испещряла густая сеть морщин. «С работы я ушел, — сказал он. — Случилось то, к чему дело и шло». Оказалось, что еще в зиму нашего знакомства широкоплечий Щеглов сел однажды вечером после ужина в кресло — и тут у него случился инфаркт».

Теперь его дни были заполнены стояниями в очередях и мотаниями между заплеванными больницами в поисках нужных врачей. «Стариковская жизнь», — подытожил он. Но его радовала выдержка и решительность шахтеров. Теперь они требовали отставки горбачевского правительства и отказа от социалистической системы. «Никаких иллюзий больше, никаких сказок про социализм, — объяснял Щеглов. — Сначала бастовали ради куска хлеба и шмата мяса. Ничего из обещанного мы не получили. Жить стало только хуже. Теперь мы поняли, в чем дело. Менять нужно систему».

Кульминационная часть «Могилы Ленина» посвящена летним месяцам 1991-го. Ожиданию и собственно попытке переворота. Путча ждут все. И его организаторы, и симпатизанты, и категорические противники-«демократы». По принципу «лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас».

Ужасный конец получается фарсовым. У заговорщиков, составивших ГКЧП, нет внятного плана. Владимир Крючков хочет действовать, но боится. Вице-президент СССР Геннадий Янаев и премьер-министр Валентин Павлов показаны просто жалкими фиглярами и горькими пьяницами (притом что репутацию пьяницы в России заслужить сложно, отмечает Ремник). Один лишь маршал Язов пользуется некоторой авторской благосклонностью: министр обороны понимает, что ввязался в большую аферу, и не исключает даже возможности — по совету любящей жены Эммы — позвонить Горбачеву, чтобы покаяться. Но позвонить фатально нельзя — заговорщики отключили президенту всю связь.

По Ремнику, М.С. слишком доверял своим консервативным соратникам и не утруждал себя контролем над ними, а они его предали. Чем и погубили окончательно злосчастный Союз.

Довольно распространенную версию, что Михаил Сергеевич мог быть хорошо осведомлен о планах путчистов и собирался вернуться в Москву вскоре после 19 августа для наведения демократического порядка, что вновь склонило бы на его сторону весь мир, Дэвид Ремник не рассматривает. И правильно делает: такая конспирология умалила бы благородный пафос его мемуаров.

Название книги удачное, но, скорее, в маркетинговом смысле. Собственно о возможных похоронах Ленина на Волковом кладбище Петербурга сказано немного. А ведь эта тема нависает над нами все постсоветские годы. Согласно аппаратному апокрифу, Ельцин собирался убрать Ленина из Мавзолея в 1999-м. Но решил не портить старт своему преемнику. Это обсуждалось и в 2000-м. И Путин вроде был не против. Но потом решил скооперироваться с коммунистами на почве возрождения советского гимна, и похороны отложились на неопределенный срок. А в наше время уже второе лицо РПЦ, митрополит Илларион официально говорит: похороним, точно похороним, надо только запастись терпением. Вот уж в чем у нас никогда недостатка не было!

От времен перестройки исходит теплое реликтовое излучение, воспетое академиком Сахаровым. Как ни странно, я откопал эту потустороннюю, не совсем американскую интонацию и в этой книге. «Теперь никто не поднимается в гору на лыжах, и чуть ли не все ломают ноги, но, может быть, все-таки легче сломать ногу, чем разбить сердце, хотя говорят, что теперь все ломается и разбивается, и иногда зажившее место становится потом еще крепче. Про это не знаю, но таким был Париж, когда мы были очень бедны и очень счастливы». Это из «Праздника, который всегда с тобой», если кто не помнит.