6 декабря одиннадцатиклассники пишут итоговое сочинение. Учителя загружают их списками, схемами, шаблонами. Девятый класс готовится к экзаменам. Родители уже начали бегать по потолку. Школьники все меньше спят.

Начало декабря — тяжкое, темное время, когда хочется только спать, не просыпаясь, но столько всего еще надо сделать. Каникулы еще так далеко. А экзамены, наоборот, так близко. Родители вибрируют, учителя давят, домашки — воз.

И все равно — ты не можешь не спрашивать себя, кто ты такой, куда идешь, что собираешься делать, как собираешься жить дальше. Не можешь не задавать себе неудобных вопросов, которые совсем не совпадают с вопросами итогового сочинения — с его рассуждениями о верности и измене, человеке и обществе, трусости и смелости, целях и средствах.

Или, наоборот, совпадают. И умозрительные вопросы — кажется, взятые откуда-то из восемнадцатого века с его борьбой гордости и предубеждения, страсти и долга, разума и чувства, чести и бесчестия — вдруг начинают вставать перед сегодняшними школьниками. Когда их вызывают к директору и пугают: и карьерные перспективы перед тобой закроются, и в вуз тебя не возьмут, и на работу тоже! Когда директор школы сообщает, как недавно в Калининграде чересчур политически активной ученице: «Я должна сообщить о тебе в соответствующие органы». Детям рассказывают, что они не умеют думать и ловятся на политические провокации.

Дети тем временем ломают головы над пробными сочинениями. Всегда ли цель оправдывает средства? Можно ли разочароваться, достигнув цели? Всегда ли предательство — это предательство себя?

Не менее 250 слов, с привлечением литературного материала, не менее одного произведения отечественной или мировой литературы. Тихо. Они думают. Пишут. Проходную ерунду или что-то осмысленное — скоро узнаем.

Ирина Лукьянова, классный руководитель 9 «Б»

Во что же превратили тебя, литература…

Учительница литературы дает задание — сочинение. Дает вступление и заключение, осталось лишь аргументировать с помощью «Мастера и Маргариты». «Стиль старайтесь выдержать!» И не меньше двухсот пятидесяти слов! Двести сорок девять — два!

Все хорошо, так? Только вот читаешь ее текст и понимаешь: так писать не позволит совесть. Деревянные фразы, неживые конструкции… А ведь это сочинение. Но — «Вы совсем не понимаете, что хотел сказать Булгаков!»

Я написала то сочинение — такое, какое нужно. Написала этим противным канцелярским языком. Сдала и поняла: я ненавижу его. Это худшее, что я когда-либо писала. За такое уж точно должна быть двойка.

На следующем уроке — нет, это точно какая-то ошибка! «Пять». Постойте, может, вы невнимательно прочитали?

Нет, все в порядке. «Прекрасное сочинение». И ничего не перепутано, и ошибок нет. Но как же так? Ведь всего пару дней я написала вам хорошее живое сочинение, в котором было все, что нужно: аргументы, образы, слог… А вам не понравилось! «Нельзя так писать. Почему аргументов меньше, чем на две трети текста?» Двести пятьдесят слов — считайте! Две трети аргументов — считайте! И что это за стиль? Почему так ненаучно?!

Во что же они превратили тебя, литература?!

Учителя русского языка и литературы любят говорить нам: «Вот вы, физмат, только о числах и думаете! Ничего в вас не осталось: ни стремления к высокому, ни полета мысли — одни только интегралы…» А через пару минут: «Я пересчитала трижды, в твоем сочинении не хватает пяти слов!» Забавно ведь? На содержание даже не смотрят. А там, может, в этих несчастных двухстах сорока пяти словах смысла больше, чем в ваших трехстах? Там, может, уже и нечего добавить — настолько цельно и хорошо написано.

И после этого мы — бездушные интегралы. Сколько же прекрасных вещей не было написано школьниками из-за этих глупых правил. И не учителя виноваты — просто так нужно, так говорит министерство. Но разве это честно?

Прошу, дайте нам писать!

Жить с подростком трудно. А подростку жить с тревожными родителями еще трудней

Бояться я начала сразу после родительского собрания.

Историк, например, стоял у доски, строго глядя в потолок и хмурился, родители волновались.

— Мда, — сказал историк, — это тяжело, но вам надо понять, что девятый класс — это… — Родители замерли. — Это совсем не восьмой класс. — Родители выдохнули.

Директор сказал: «Не все смогут остаться с нами».

Психологи сказали: «Постараемся обойтись без стрессов».

Биологи сказали: «Нагрузки, конечно, сильно возрастут».

Химики сказали: «А у нас вообще свой рейтинг».

Филологи сказали: «Программа обширнейшая».

Физрук сказал: «И не забываем про ГТО».

Внутренний голос сказал: «Ой, все».

Сразу после собрания я ворвалась в комнату подростка Д. с изменившимся лицом. Подросток Д. валялся на кровати совершенно бесцельно. Не делал домашку, не повторял неправильные глаголы, не доказывал никакую теорему, не писал сочинение.

— Лежишь! — сказала я. — Вот ты лежишь, а у нас ОГЭ! У нас профильные экзамены!

— Мам, — сказал Д., — сейчас полночь, я сплю. Давай завтра про экзамены?

И глубоко ушел под одеяло.

— Завтра — это слишком поздно, — сказала я равнодушной пятке.

Пятка была безответна.

Терзать подростка Д. я начинала за завтраком. Спрашивала, сделал ли он домашку, и если да, то всю ли, и если опять да, то уверен ли, что правильно. Дочитал ли он Гоголя. Что он может сказать лично о Гоголе и птице-тройке отдельно. Что по химии, а если посмотреть в электронном журнале (электронный журнал почему-то на любой клик мышкой выбрасывал на страницу, вопящую «Гниды! Вши! Только мы избавим от них вашего ребенка!»). Рассказывала про страшное будущее прокрастинаторов и ленивцев. Пугала колледжем и дворниками.

Через неделю подросток Д. стал бледен, тосклив и вял. Через две начал шарахаться от меня. Через три в ответ на «Экзамены близко!», лег на пол и сказал: «Товарищ, от всех этих дел я желаю повеситься».

Так, подумала я, Бабеля прочитал, молодец, но Бабеля нет в программе, значит, читал в свободное время, а откуда у мальчика свободное время, если надо учиться? И не пора ли нам посетить психолога, у мальчика явный стресс.

— Мама, — сказал подросток Д., — во-первых, к психологам у нас очередь на каждой перемене.

— Все переживают из-за экзаменов? — сочувственно спросила я.

— Нет, вообще-то жалуются на родителей, которые переживают из-за экзаменов, — ответил подросток Д. — А во-вторых, это мои экзамены. Я понимаю, что тебе страшно. Мне тоже страшно. Но я не могу думать об этом постоянно. И знаешь, экзамены — это еще не вся жизнь.

Нет, вся, хотела сказать я. Потом вспомнила себя в девятом классе и промолчала. И молчала целых три дня. Потом меня опять прорвало.

— Ты уже час тупишь в ютуб!

— Сегодня воскресенье, я все сделал.

— А мог бы еще позаниматься английским!

Жить с подростком трудно. Не потому, что подросток на все отвечает «Нет» или «Зачем?», не потому, что он сочится ядом и сарказмом, смотрит на тебя свысока во всех смыслах, готов спорить, например, о необходимости надеть шапку до бесконечности, раздражается, разрешает обнимашки строго один раз в день, ест только макароны — и с книгой ему уже интересней, чем с тобой. Трудно потому, что желание уберечь, оградить, защитить, научить, как надо и как правильно, обернуть во все теплое, не отпускать — это желание очень сложно контролировать.

Жить с подростком трудно. А подростку жить с тревожными родителями еще трудней.

Подросток Д. — терпеливый подросток. Он терпел мое нытье два месяца. И даже ни разу не хлопнул дверью. Он приходил каждый вечер на кухню, заглядывал через плечо и сочувственно говорил:

— Не пишешь, да? Ой, а дедлайн-то близко!

Или:

— Интересный сериал? Которую серию смотришь? А текст ты сдала?

Когда я начинала аккуратно биться головой о стол, Д. рассказывал о способах борьбы с прокрастинацией.

— Не ешь мне мозг, — попросила я недавно, — я делаю все, что могу.

— Вот и я тоже, — сказал подросток Д.

И мы договорились. Теперь у меня есть один час по воскресеньям, когда я могу припасть к подростку Д. с нотациями, страшилками, мелким шантажом и унылыми советами. Иногда он даже меня слушает.

Я очень боюсь экзаменов. Но они, и правда, уже не мои.