Она снималась в кино, играла в «Ленкоме», писала рассказы, пьесы, но не была знаменитой. Впрочем, те, кто видел ее на сцене, читал ее тексты — понимали: Наташа — бесценный дар. Неоцененный. 5 декабря — день ее рождения, а умерла она 2 декабря 2016-го. И ровно через год в Доме актера состоялся вечер, который назывался «День рождения Н.З. и ее книжки». Наташины друзья придумали. И книжку друзья выпустили. За свой счет. Тиражом крохотным. С рисунками подруги Наташи, актрисы Лилии Шайхитдиновой. С предисловием Вадима Жука. Точным, нежным, светлым. Так и написал про Наташу: «Одна. Единственная». Короче — настоящая получилась книжка. О которой Наталья Ивановна мечтала, но которую не успела издать. Хотя название придумала — «Типа сказки». (Потом дописала: «Название плохое, но смешное».) Так и оставили «плохое» название. Тем более что там кроме уже известных ее рассказов «Открытие», «Рубикон», «Ворошилов» и других есть три сказки. «И было так», «Тарелка» (рисунок самой Наташи к этой истории — девочка в лесу смотрит на летающую тарелку со светящимися огоньками) и последняя, может быть, главная сказка «Там за поворотом — рай». Как хочется, чтобы Наташа была права.
В Мюнхене — холодно. И я валенки вытащила. Наташа привезла мне, потому что я ныла, что у немцев пол в домах холодный. Умирала от смеха, когда я в этих белых валенках открывала элегантным аборигенам дверь. Да все время смеялись.
Несколько лет назад мы одновременно оказались в Нижнем. Договорились встретиться недалеко от почты. Идем, едим мороженое. И вдруг она (гордость наша, ленкомовская-то артистка!) бросается назад к этой самой почте, с причитаниями, почти плача:
— Мама, ой, мама!
И я за ней:
— Наташ, что?
— Все документы! Все! На почте! Оставила! Паспорт! Черт с ним с паспортом! Выписка из БТИ! Ты в своем Мюнхене уж забыла, как это серьезно!
И я сзади, прибегивая:
— Это я, я во всем виновата. Я! Со своим мороженым!
Все! Мы уже никуда не бежали. Заякина хохотала так, что народ стал оглядываться. И через хохот: «Майка, ты, видно, думаешь, что за все отвечаете вы вдвоем. Господь Бог. И вот сразу за Ним — ты».
Папка с документами спокойно ждала нас на почте. Лежала себе на подоконнике.
Наташа приезжала ко мне в Германию. Играла в местном русском клубе свой знаменитый спектакль «НЗ» — «Неприкосновенный запас». Народ замирал, глотал слезы, падал от смеха и — недоумевал: о чем там, на родине, думают? Такая актриса…
У нас тогда не было даже мебели. Мы ей два матраса соорудили, но Заякина сэкономила: на одном спала, а на другом складывала маленькие недорогие подарки. Для друзей купленные. И мы с ней вечерами наглядеться не могли на это (как нам казалось — великолепие) и обсуждали, кому что. Денег-то не было ни черта. И она радовалась, что, вот хотя бы сыграв два спектакля, проезд в Мюнхен отбила.
Уехала. А я вернулась в опустевшую комнату и около матраса обнаружила аккуратно сложенные те самые деньги. Которые отбила. Опять потом хохотали.
Платье — длинное «королевишное» (как в детстве ее дочка Аня мечтала) и «бусики» (каждая бусинка размером с китайку) — решили оставить у меня. Ну чтобы не таскать туда-сюда. И треух рваный, в котором — тот самый знаменитый 66-й сонет Шекспира. Лежат. Наташу ждут.
Про 66-й сонет Шекспира — все знают. Если кто не знает — я для этого пишу. Мне один друг (не видела его ни разу) в фейсбуке написал: «Я там, в конце, где сонетный замок и где Наташа сцепляет руки — I leave my love alone, — даже дышать боюсь». Да. Мы не дышали. Слезы текли, а вытирать — ну невозможно было.
А мое любимое — это про то, как в девятом классе они ставили отрывок из «Маскарада». И Наташа, конечно же, — Нина! (Кто знал, что она потом будет учиться в Щукинском, на знаменитом курсе Катина-Ярцева, где и Гундарева, и Варлей, и Богатырев, и Костя Райкин.) А потом — работать в Нижнем, в драме. И создаст свой Маленький театр. А дальше — «Ленком», Москва, съемки. Рассказы в «Новой», в толстых журналах. Студенты во ВГИКе, режиссура. А до всего до этого — драмкружок маленького провинциального города, и зал хохочет совсем не к месту, и смотрит отрывок «весело и азартно, как футбол».
«В разгар этой веселухи я не выдержала: развернулась и посмотрела в зал. В простенке между окнами я увидела автопортрет Лермонтова в бурке. Лермонтов смотрел на меня своими черными глазами, и вдруг мне стало его по-настоящему жалко. Потому что вот он такой сравнительно молодой (ну 26 лет — это же еще не очень старый). А его застрелили. А это, наверное, очень больно. И он там лежал так… И была гроза. Я опустилась на колени (как было поставлено), но сказала почему-то не круглым матовым плафонам над потолком актового зала, а Лермонтову. Я сказала: Творец небесный, пощади! Не слышит Он, но ты все слышишь, ты все знаешь, и ты меня, всесильный, оправдаешь».
Я точно цитирую. У меня вот она, лежит эта кассета с НЗ. Неприкосновенным запасом Натальи Заякиной.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»