Очень личное

На вопрос Макса Фриша «Есть ли у вас друзья среди мертвых?» отвечаю: «Есть».

И среди самых дорогих людей — Геннадий Николаевич Селезнев.

Он был умным, взыскательным и целеустремленным. Бодрым и душевным, терпимым и бескомпромиссным.

Никогда не говорил о том, что только-только пришло ему в голову. Всегда — лишь о том, что хорошо продумал и прочувствовал.

Пример: в раннюю перестройку, когда я работала в «Комсомольской правде», а Геннадий Николаевич Селезнев был ее главным редактором, как-то в моем интервью шел абзац о знатном большевике, не помню уже, что именно, но в положительном смысле; сама себе я в тот момент казалась дико смелой, потому что этот знатный большевик был репрессирован Сталиным и пятьдесят последних лет о нем иначе как о предателе и злодее не говорили…

И вот поздно вечером перед подписанием номера газеты Селезнев этот абзац у меня из интервью вычеркнул.

Я пошла к нему в кабинет отстаивать свою правоту. Мне надо было вчеркнуть назад вычеркнутый абзац во что бы то ни стало. И потому, что я уже поверила в перестройку (и в отсутствие цензуры), и потому, что ненавидела Сталина, и потому, что в приемной меня ждала целая толпа коллег, которые доказывали мне, что Селезнев от своего не отступится и абзац на полосу не вернет.

Я была настроена решительно и слова не давала Геннадию Николаевичу сказать, приводя аргументы за аргументами. Сама себе казалась убедительной, тем более что Селезнев слушал меня терпеливо и внимательно и ни разу не перебил. Потом сказал спокойно: «Зоя! Восстанавливай абзац». Я победительно встала, чтобы уйти. Но он сказал: «Подожди. Я еще с тобой хочу поговорить».

Говорил мягко и твердо, и с болью, вот точно помню, что с болью: «Бог с этим абзацем! Не в нем дело. И твою ненависть к Сталину я понимаю, принимаю и разделяю. Но этот-то соратник — чем лучше других сталинских соколов? Разве на нем нет греха и крови? Разве он тоже не несет ответственности за то, что тогда происходило? Но я не о нем сейчас, а о тебе, Зоя. Тебе не надо обольщаться, не надо, чтобы несло… Воспринимай жизнь и людей во всей сложности, объемно. Никому ничего не доказывай — стремись к пониманию. И — сила в сдержанности».

Часто вспоминаю тот разговор, друзьям пересказываю, студентам.

Особенно про то, что сила — в сдержанности. Мне, южанке, сдерживаться всегда трудно.

Мы все в «Комсомолке» относились к нему очень уважительно и очень почтительно.

И не потому, что он был главным редактором.

Селезнев не важничал, не надувал щеки, не корчил начальника, не напускал на себя твердокаменный или мрачный вид, абсолютно никакой спеси.

Но держал с нами дистанцию, не допускал панибратства, его нельзя было похлопать по плечу.

Никаких любимцев. Если они и были — это никак не проявлялось, институт фаворитства отсутствовал.

Только когда Селезнев ушел из «Комсомолки», я узнала (от него самого, кстати), что ему на меня не раз ябедничали, предлагали уволить — за то, что долго пишу, редко публикуюсь, а он меня защищал.

Я, конечно, чувствовала, что он меня по жизни «ведет», оберегает, в нем вообще была не только ко мне, а, по-моему, ко всем женщинам — такая, знаете, чуть отстраненная и тем не менее сильная нежность…

Потом уже, годы спустя после «Комсомолки», я познакомлюсь с его женой, Ириной Борисовной, и увижу, как он трогательно в нее влюблен, несмотря на долгие вместе прожитые годы.

Наверное, тогда до меня дойдет: две вещи делают мужчину мужчиной — серьезное отношение к своей профессии и нежное — к женщинам.

Главный редактор — профессия. Очень отдельная и трудная.

Селезнев был главным редактором от Бога и от самовоспитания.

Умел брать на себя ответственность. Ответственность для него была ключевым словом. Ответственность не как тяжкий крест, а как основа и смысл человеческого бытия.

В «Комсомолке» мы работали вместе с ним в горбачевскую перестройку. ЦК партии и ЦК комсомола тогда еще никто не отменял. Селезнев отвечал за самую острую по тем временам газету. И можно было только догадываться, какие получал звонки из одного ЦК и из другого после каждого громкого разоблачительного материала. Но нам об этом никогда не говорил. Ни в какие разборки нас не втягивал. Все принимал в себя. А перед цэкашниками (и маленькими, и большими) не мельтешил. Сама видела — они его боялись. Особенно маленькие.

Коллеги мне рассказывали, что в политических перестроечных материалах Селезнев мог заставить опять же какие-то абзацы переписать. Но как! Не отступая от правды. Но чтобы было не так лобово, не так запальчиво, без пафоса… И знаете, эти переписанные абзацы не становились менее смелыми, и уж точно получались более талантливыми.

Помню, именно тогда я прочитала в дневниках Пушкина: «Сказать все и не попасть в Бастилию». И сразу подумала: прямо про Селезнева.

Потом эту пушкинскую фразу не раз слышала с ударением на — «не попасть в Бастилию». А по-моему, тут главная часть — первая: сказать все! И это ВСЕ сказать так — чтоб не попасть в Бастилию.

Август 1991 года. Во время путча, насколько я помню, Селезнева не было в Москве. Пока шел путч, позакрывали демократически настроенные газеты, «Комсомолку» в том числе, а как только путч провалился, нас открыли, а «Правду», которую возглавлял тогда Геннадий Николаевич, закрыли.

Говорят, Селезнев вел себя мужественно. Когда директор издательства побежал лично сбивать вывеску «Правда» с фасада здания, Геннадий Николаевич также лично, не прячась ни за какие спины, вышел к нему и тихо сказал: «Брось молоток, иначе я устрою тут самосожжение». И директор издательства в страхе убежал.

В те дни моя коллега и подруга Ядвига Юферова предложила мне пойти к Геннадию Николаевичу в гости.

Никто еще не знал, что скоро «Правду» откроют, и когда мы с Ядвигой шли по правдинским коридорам, они были уже пусты, люди увольнялись толпами…

Геннадий Николаевич встретил нас, улыбаясь, обнял. Потом мы пили в его кабинете чай и ели маленькие баранки. Я только что отстояла ночь, защищая Белый дом. Селезнева обвиняли в связях с путчистами. (Это была неправда, и вскоре обвинение сняли.) Но вот мы пьем чай, грызем мелкие баранки и говорим обо всем открыто, не таясь. Мы спорим, отстаиваем свои взаимно перпендикулярные точки зрения, соглашаемся и не соглашаемся друг с другом…

Это была трудная минута для Селезнева. Но — ни одной жалобы, никакого нытья. Удивительная честность самоотчета. Определенность, внятность. И неизменная веселая доброжелательность.

Потом он станет депутатом, потом на два срока председателем Госдумы, потом опять депутатом. Потом выйдет из компартии.

Судя по нашим разговорам, коммунистом он не был, скорее — социал-демократом. А если брать нотой выше — человеком гуманистических убеждений.

Помню, когда возглавлял Госдуму, никому не навязывал образ политического деятеля. Для него профессия (пост, должность, род занятий) прежде всего была историей про смыслы и чувства.

Надо много сил, чтобы интересоваться людьми. Он интересовался.

Его волновало расчеловечивание человека, и у него было сострадание к жертвам современного цинизма.

А еще он не хотел стать «добровольцем оподления».

Меня восхищала в нем какая-то смесь согласия с иронией, сообщества и строгости.

Восхищаться стало смешно.

Но такими людьми, как Геннадий Николаевич Селезнев, я буду восхищаться всегда.

Даже рискуя выглядеть смешной.