Наталия Солженицына: «Не следует потомкам хранить волчьи шрамы разъединения»

Серый задник с широким черным треугольником — ​как распахнутый спуск в Аид под исхлестанными ненастьем небесами. Решетчатые скамьи приемного покоя Ташкентского онкодиспансера, помянутые в романе, стали в сценографии Дмитрия Дробышева главным символом. Здесь это койки общей палаты, фронтовые и лагерные теплушки, ларьки послевоенного города, щелястые «удобства на улице». И трибуны физкультпарада.

Те же грубо сколоченные лари, подвешенные вертикально, спускают из-под колосников. В каждом горит красноватым светом настольная лампа: коммунальные комнаты, кабинеты допросов… да гробы, наконец. В которых светятся бессмертные души.

«Раковый корпус» впитал жесткую хронику судьбы автора: от лагерного хирурга, взятого на этап сразу после операции, до сна вповалку в приемном покое под шинелью. Cосланный навечно в Кок-Терек Александр Солженицын ночевал именно так в Ташкентском онкодиспансере — ​на полу, за отсутствием коек,— 2 января 1954 года.

По предварительному диагнозу жить ему оставалось около трех недель.

32-летний режиссер Владимир Кузнецов и сузил, и расширил сюжет. В его спектакле ссыльный Костоглотов (Виктор Мотызлевский) — ​жесткий, ершистый бывший фронтовик и зэк (и явно бывший мальчишка 1920-х из очереди за хлебом) — ​похож не столь на 35-летнего писателя, словно предназначенного выжить и сказать, сколь на тысячи людей той же судьбы. Этот Костоглотов — ​из хора, из строя. Но его жизнь также единственна.

О хоре, о строе: «Раковый корпус» во Владимире дополнен текстами «Архипелага ГУЛАГ». Перекличкой людей в серых ватниках и расшифровкой их «статей»: АСА, КРД, ПШ, СОЭ, ЧСИР… Списком лагерей: Речлаг, Дубровлаг, Озерлаг, Степлаг, Камышлаг гроздьями возникают на карте страны, на заднике — ​как метастазы на рентгенограммах. И еще списком великих строек на костях зэков: он особо страшен. От Волгоканала до МГУ, от Норильска до Комсомольска-на-Амуре, от трассы БАМ до Куйбышевской ГЭС.

Список строек на сцене зачитывает товарищу Сталину (Николай Горохов) министр госбезопасности СССР Абакумов (Анатолий Шалухин). Их диалоги в спектакле восходят к роману Солженицына «В круге первом». Живой генералиссимус во Владимирской драме под стать мраморному над сценой: так же значителен и зловещ. Особенно когда рассказывает о своем 70-летии: «С радостью именем моим были переназваны города и площади… рыболовные баркасы, сапожные артели, детские ясли — ​и группа московских журналистов предлагала также переименовать Волгу и Луну».

Сталин, Абакумов, строй зэков в ватниках кажутся здесь общим сном, наведенным на общую палату. Уходящим и всплывающим, кружащим над койками сном всей страны. Время тут — ​часть анамнеза для многих. Подавленная ярость и бессилие давят опухолью на тело и душу Костоглотова. Его антипод и сосед по палате, процветающий прокурор Русанов (Владимир Лаптев), болен страхом: Русанову снятся те, кто посажен им в 1930-х.

А пациенту Чалому — ​брошенные им бабы и зарубленные в Гражданскую контрики.

Но рядом со старшими, мучениками и грешниками, лежат в онкологии 16-летний Дема с костной саркомой и его первая любовь, физкультурница Ася. Рок (или Промысл?) в романе грознее замыслов вождя. Страшнее давней нищеты больницы, города и страны. Книга Солженицына и спектакль по ее мотивам — ​не памфлет и не «плач о погибели». Здесь пытаются любить, сражаются за жизнь, пробуют разгадать высший замысел о себе.

Белые легкие ширмы меж коек тут никому не защита. Но врачи и персонал всё ставят их… Подбирают дозу облучения. Учат ординаторов. Отскребают полы и ставят капельницы. Привычно лгут безнадежным: «Может, дома отдохнешь?» «Люди в белых одеждах», каждый со своей судьбой и своим горем, идут против рака и рока. Жестко и сильно сыгранная в спектакле доктор Донцова (Анна Зайцева) сурова, как диспетчер на узловой прифронтовой станции. Как часовой, всегда готовый сдерживать панику. За ее усталой и бесполой хваткой, твердыми приказами и привычкой вершить судьбы в масштабах отделения — ​воин в поле. С мечом рентгеновского луча устарелой установки.

Главный герой «Ракового корпуса» — ​один из тех, кого Донцова сумела отбить у смерти.

У спектакля почти открытый финал. Выписанный в ремиссии, ошалевший от скитаний по весеннему городу, вдруг услышавший от коменданта на вокзале «Вы… не горюйте. Скоро все это кончится» — ​ссыльный Костоглотов ждет поезда на жесткой лавке. Еще ничего не кончилось. И будущее упрямого фронтовика в ватнике темно для него и мира.

Зал Владимирской драмы на поклонах встает: премьера будит общий опыт. Это отделение — ​или иное, но с теми же убитыми койками и усталыми врачами; «сидоры» и ушанки, физкультпарады, стройки на костях, бабушкины рассказы о монументе над городом, Озерлаг и Степлаг, путь гурьбой и гуртом сквозь XX век… встают в память этого.

И за кулисами, празднуя эту премьеру, первую стопку пьют, не чокаясь. В память всех.

На стене актерского буфета, за плечами вставшей труппы‑2017 светится на черном фоне белый силуэт Золотых ворот Владимира. Символ одного из старейших городов России.

И эта арка 1164 года, перестоявшая все, от Батыева нашествия до коммуналок в северном крыле ворот в 1930-х, — ​вдруг замыкает спектакль. Делает историю Степлага и высотки МГУ, доктора Донцовой, школьника Демы и ссыльного Костоглотова частью тысячелетней истории. Со светом где-то впереди. И лампой в шесть свечей за спиной.

На спектакль «Раковый корпус. Сосланные навечно» во Владимирском драматическом театре корреспондент «Новой» ездила вместе с сотрудниками Гослитмузея и Русского общественного фонда Александра Солженицына.

Главным гостем премьеры во Владимире была президент фонда — ​Наталия Дмитриевна Солженицына.

Еще один день мы провели на краю Владимирской губернии, в бывшем поселке Торфопродукт. Здесь учитель математики и физики А.И. Солженицын преподавал в 1956/57 учебном году. Сюда, в поссовет, пришла справка о его реабилитации. Здесь он снимал горницу у Матрены Васильевны Захаровой. И об этом месте — ​«Матренин двор».

На обратном пути, в скоростном поезде «Ласточка», под стук колес — ​Наталия Дмитриевна говорила с «Новой газетой» о спектакле. О школьном музее в Мезиновке, бывшем Торфопродукте. О злобе нашего дня. И о том, что волчьи шрамы розни ХХ века нельзя нести в ХХI. Но и запудрить их забвением — ​не получится.

— Мы вернулись в Россию в 1994 году. В Москву — ​21 июля. А уже 1 сентября 1994 года Александр Исаевич поехал во Владимирскую область, в Мезиновку, бывший поселок Торфопродукт. В школу, где преподавал. И на могилу к Матрене Васильевне.

Он прожил здесь первый год после ссылки. Этот год оставил глубокий след.

В Торфопродукте, у Матрены, в одиночестве, но и в покое, в очень глубоком покое этих мест и этого дома, — ​Солженицын окончил первую редакцию «В круге первом». Начат был роман еще в ссылке.

И был этот год — ​при всех недавних обстоятельствах его жизни (война — ​лагерь — ​ссылка — ​болезнь), при свежей памяти, при неясности будущего каким-то прозрачным. Ничем не обремененным.

И таких прозрачных, спокойных лет в жизни Александра Исаевича было не так много.

1 сентября 1994 года он провел в Мезиновской школе весь день. С учителями, со школьниками, с завучем и директором его времен. Со своими учениками. После этой встречи молодая учительница литературы Екатерина Петровна Колесникова со старшеклассниками начала собирать в Мезиновке школьный музей.

Оказалось, «солженицынских» вещей в Торфопродукте осталось немало. Классный журнал, заполненный его почерком. Листки с заданиями, которые он давал на контрольных по математике. Портрет Льва Толстого, наклеенный на картон, с самодельной подпоркой: портрет был привезен еще из Кок-Терека, он есть на ссыльных фотографиях. Радиоприемник Александра Исаевича. Потом школе подарили его фотоаппарат «Зоркий». Тот самый, на который в Торфопродукте в 1956 году «заработал, наконец» учитель Солженицын: это есть в рассказе.

Фотографиями Александра Исаевича, сделанными в Мезиновке, теперь завешаны стены музея. Да ведь и единственное фото Матрены Васильевны сделано им.

В 2012 году в деревне Мильцево сгорел дом Матрены. При неясных обстоятельствах. Дом был уже сто раз перебран по бревнышку. Так что и подлинным его назвать было трудно. Но стоял на том самом месте, что в «Матренином дворе» описано: «у высыхающей подпруженной речушки с мостиком». Это место стало пусто.

К тому времени было уже решено присвоить этой школе имя Солженицына. И местные власти помогли построить на школьном дворе… пожалуй — ​это макет дома Матрены в натуральную величину. Без ворот, без тына. Но внутри по возможности точно воспроизведена комната, которую делили Исаич с Матреной. Печь. Перегородка. Зеркало, ходики, утюг. Постепенно все это собирали, ставили на надлежащее место. Теперь все новые поколения старшеклассников Мезиновской школы знают рассказ наизусть — ​и с той же серьезностью водят экскурсии по музею.

Мы сюда приезжаем: я, сыновья, внуки Александра Исаевича. И для нас это место теплое. Свое.

А во Владимирской областной научной библиотеке — ​хорошей, большой, ставшей важным центром жизни в городе — ​открылась выставка «Швейцарские годы Александра Солженицына». Эти два года, первые после высылки, помнились ему очень ярко. Положили начало пониманию, какова разница между Россией и Западом. Какой опыт следует брать, а какой, может быть, нет.

Потому что мысль о том, «как нам обустроить Россию», как сделать жизнь на этой земле достойной… была с Солженицыным всегда. Очень глубоко и естественно.

Была встреча с читателями во Владимирской библиотеке. Под конец ее выступил некий молодой человек. Я привыкла к таким людям на встречах. Пожалуй, узнаю их лица в залах. Отчужденные. Заранее знающие ответ на вопрос, который они мне сейчас зададут.

Молодой человек спросил о будущем памятнике Солженицыну в Москве: не считаю ли я, что его установка «может внести только раскол в общество»? И упомянул о выступлении режиссера Губенко на заседании Мосгордумы, где было принято решение об установке памятника.

Николай Губенко — ​депутат Мосгордумы. От немногочисленной там фракции КПРФ.

Я уверенному юноше была благодарна: он дал возможность сказать во Владимире о невежестве — ​да и прямом подлоге. Губенко заявил в Мосгордуме, что Солженицын «в своей Гарвардской речи перед сенаторами США 30 июня 1975 года призывал нанести ядерный удар по СССР и сбросить 200 атомных бомб на головы своих соотечественников». И это ложь!

Ни в Гарвардской речи 1978 года, ни в речи 15 июня 1975 года перед американскими сенаторами (все давно опубликовано), нигде, никогда Солженицын к этому не призывал. В третьем томе «Архипелага ГУЛАГ», в пятой части «Каторга», — ​есть абзац: «…Жаркой ночью в Омске, когда нас, распаренное, испотевшее мясо, месили и впихивали в воронок, мы кричали надзирателям из глубины: «Подождите, гады! Будет на вас Трумэн! Бросят вам атомную бомбу на голову!» И надзиратели трусливо молчали. …Если этого не открыть —​не будет полноты об Архипелаге 50-х годов».

К абзацу о вспышке отчаяния зэков в Омске, на пересылке, и восходит злоупорный миф «о бомбе».

…Но вопрос о том, что может сегодня внести раскол в наше общество, — ​он важен. На него и отвечала премьера во Владимирском академическом театре драмы. И то, как город эту премьеру встретил.

В зале не было раскола. Зал встал почти сразу после финала. И это, я думаю, была дань уважения спектаклю. Но и памяти тех тысяч и тысяч погибших, которые угадываются за спиной героя.

Владимир Кузнецов ввел в спектакль фрагменты «Архипелага ГУЛАГ» и «В круге первом». Это помогает увидеть за спиной ссыльного Олега Костоглотова (в спектакле он командир батареи, как Солженицын на фронте) — ​время и страну.

Тем достойней вышел «Раковый корпус» во Владимире, что на сцене 1940–1950-е не выглядят фарсом. Народный артист России Николай Горохов играет Сталина: эта роль трудна в любом спектакле. Особенно в России, сегодня, когда у каждого есть свое мнение об истории. Твердое до ожесточения. И не признающее никаких аргументов, кроме своих.

А в «Раковом корпусе» сыгран психологический портрет Сталина. Не карикатурный, что важно. Попытка проникнуть в психологию человека уже старого, уставшего, несущего в себе параноидальные черты. Но это крупный человек. И страшный.

Музыка Владимира Брусса к спектаклю — ​сдержанная, умная. Взмывает там, где надо, ведет и поддерживает действие.

Точно играет Владимир Лаптев прокурора Русанова: «персонального члена», как говорит в романе Костоглотов, доносчика 1930-х… такого же пациента «ракового корпуса», как все. «Тема Русанова» — ​тема личного выбора, сделанного под гнетом страха. Осознанной слепоты. И нового страха: скоро отвернуться от сделанного в 1930-х уже не позволят. И еще тема «новой элиты»: в спектакле — ​очень сегодняшний Русанов.

Люди, поставившие в 2017 году во Владимире «Раковый корпус» (а большинство из них очень молоды), заявили себя на сцене… как добросовестные оппоненты эпохи, описанной в романе. Их художественная честность, вдумчивость, спокойное достоинство… это и убеждает. Оттого и встал в финале зал.

Да, страна расколота. Но следует признать: все-таки она сегодня совсем другая! При всех недостатках нашего бытия, при всех — ​иногда вопиющих — ​чертах неравенства возврат на семьдесят лет назад уже невозможен. И, наверное, не следует потомкам хранить те волчьи шрамы разъединения, которые оставило то время.

Я надеюсь, помимо упертых людей все больше будет становиться добросовестных оппонентов. С позицией, замешанной не на ненависти к правнуку противников твоего прадеда. Не на отказе слышать другую точку зрения. Не на подложных цитатах. Но на спокойном и взвешенном осмыслении. На честно рассказанной хронике побед и поражений.

Такой — ​честно рассказанной — ​историю России XX века и будут уважать. А не ощериваться возмущением против истории, которую наспех, но настойчиво нарисовали волей победившей сегодня партии.

Только честно рассказанная история формирует нацию. И ведет к примирению правнуков. Но примирения невозможно достичь на основе забвения.