Когда я попала в коллегию присяжных, мне, конечно, подумалось, что это большая журналистская удача. Изнутри увидеть, как работает один из самых интригующих гражданских институтов — ну разве это не подарок судьбы?

Теперь я не знаю, согласилась бы я во второй раз пройти все то, о чем вам собираюсь рассказывать.

Результат моих многомесячных посиделок на скамье присяжных заседателей, безусловно, неудачен. Хотя я не сомневаюсь, что порой стоит делать даже заведомо обреченные вещи, но неудача, согласитесь, всегда болезненный опыт.

Дело даже не в том, что мне банально жалко людей, которых мы отправили мотать колоссальные сроки — ведь если смотреть сухой остаток, у меня нет полной уверенности в их невиновности. Как, впрочем, и в их вине. Но меня не меньше ранит другое: на моих глазах было растерзано беззащитное существо правды. В моем присутствии топтали закон и справедливость — и я в этом была непосредственный соучастник.

Конечно, взамен у меня появилась возможность рассказать вам о том, например, как судьи в Мосгорсуде натаскивают присяжных на принятие «правильного» решения. Или как прокуратура чудесным образом узнает о сомнениях заседателей, вовремя купируя эти сомнения. Но мне кажется, это недостаточная компенсация за ощущение причастности к подлости, которое теперь навсегда со мной.

Предвижу вопросы о том, имею ли я законное право рассказывать об опыте коллегии, в которой я участвовала, и как же «тайна совещательной комнаты»? Отвечу: имею, и я навела об этом подробнейшие справки. Приводя реплики, озвученные моими коллегами, я никоим образом не сопрягаю их с личными данными; я не привожу суждений, звучавших в комнате присяжных заседателей в момент вынесения вердикта.

И более того: у меня есть основания полагать, что все мы стали свидетелями грубых нарушений в отправлении правосудия. Имею ли я право об этом не написать?

Наверное, возникнут и вопросы этического плана: корректно ли с моей стороны приводить в публикации сценки из внутренней жизни коллегии, закрытой от посторонних глаз. И я на этот вопрос также отвечаю утвердительно, поскольку каждый из моих коллег знал о моей работе в газете. Да и, в конце концов, какое я имею право думать, что кто-то из моих товарищей по коллегии в стенах Мосгорсуда носил лицо, которого бы стеснялся в обычной жизни?

Особо подчеркну: я ни в коем случае не претендую на исключительность моей оценки и на невозможность других позиций. Я рассказываю только о собственном опыте. Я уверена: каждый человек имеет право на свое мнение, на то, чтобы его открыто демонстрировать и отстаивать.

Ну и последнее: здесь не будет детектива и попытки оправдать подсудимых. Прежде всего потому, что у меня нет такой возможности. Такой возможности нет и ни у кого из тех, кто сидел в нашей коллегии — присяжные по закону имеют право знать лишь узенький сегмент всего объема информации, относящейся к делу. Что не дает возможности принять осмысленное решение, не будучи мотивированным какими-либо иными соображениями, кроме собственно поиска истины.

А потому обстоятельства рассматриваемого дела я обозначу самыми общими штрихами, не вдаваясь в детали, которые для самого процесса, конечно, имеют принципиальный характер.

Мои задачи другие: я хочу заступиться за правду.

9 января в стране был первый рабочий день, а я только вернулась в Москву и в почтовый ящик залезла, в общем-то, случайно. В нем обнаружилось письмо из Московского городского суда: «В соответствии с Конституцией Российской Федерации и на основании постановления судьи Смолкиной Л.М. Вы вызываетесь в Московский городской суд для исполнения обязанностей присяжного заседателя».

На следующий день я поехала в суд.

В небольшом, не имеющем окон зале 152 на цокольном этаже суда к 10 утра собралось уже человек семьдесят. И время уже шло к половине одиннадцатого, а люди все прибывали и прибывали. От скуки (сеть-то не ловит) я оглядывала сидевших вокруг меня. Рядом со мной молодой человек в очках, притворно-небрежно небритый — московский яппи лет 35. Через проход — взрослая светловолосая женщина с умным, каким-то породистым лицом. Вон смешной толстяк: на пиджаке у него не хватает пуговицы, на ручке потерханного портфеля узелком повязана георгиевская ленточка, испачкавшаяся от времени. Одним из последних в открытые двери входит высокий, зрелый импозантный мужчина в дорогом костюме.

За его спиной девушка из службы по работе с присяжными закрывает дверь. В зале уже нет ни одного свободного места. На глаз я насчитала более сотни человек. Девушки собирают у нас паспорта и неспешно переписывают наши данные на листочек. Эта процедура затягивается на несколько часов.

В основном все собравшиеся занимаются тем, что ноют: почему именно они попали сюда и как поскорее отсюда выбраться. Все пристают к Алене — бойкой и грубоватой блондинке из службы по работе с присяжными.

— А можно просто отказаться?

— Кто нас вообще признал присяжными? И на каком таком основании?

— Мне в 12 надо уже на работе быть. Вы с начальником будете объясняться?

Впрочем, похоже, что Алена и сама заинтересована в том, чтобы нас в этом зале осталось поменьше. Строго, по-армейски она командует:

— Военные в зале есть? Старше 65-ти? Младше 25-ти? С судимостью? МВД-МЧС? Так, выходим все, кого я назвала. Сличаем данные в повестке с паспортом, у кого ошибки — выходим. Больные? Больные без справки остаются. Мы все тут русские люди: сейчас одного отпущу — через минуту тут все больные будут.

К часу дня нас остается примерно половина от того, что было вначале. Народ ропщет все громче. Звучат самые немыслимые причины, по которым люди не могут идти в присяжные:

— Я страдаю провалами в памяти!

— У меня прабабка каторжная была!

— Мне часто надо в туалет!

(На протяжении всего этого времени, кстати, нас ни на минуту не выпускают из зала.)

А я сижу в самом дальнем углу и поэтому мой черед подходить к столику, где нас переписывают, наступает почти в самом конце. «Ваша должность?» — «Заведующий отделом».

Наконец нас, переписанных, поднимают наверх, в зал заседаний, где уже собрались все участники процесса. Там из массы оставшихся кандидатов им всем вместе предстоит отобрать 20 присяжных — 12 основных и 8 запасных.

В зале заседаний шестеро мужчин сидят в стеклянных загонах. Наши подсудимые. Все они, что называется, лица неславянской внешности. Когда судья называет их фамилии и начинает перечислять вменяемые им статьи, я понимаю — они азербайджанцы. Также среди подсудимых одна русская женщина — вот она, дама пенсионных лет, крашеная блондинка. Сидит не в загоне, а за партой, вместе со своим адвокатом. Очевидно, она не под арестом.

В течение трех часов судья зачитывает нам, оставшимся кандидатам в присяжные, основания, по которым можно взять отвод: религиозные убеждения, наличие судимостей у родственников, невозможность оставить работу на продолжительный срок, запланированные поездки или операции… После объявления каждого пункта, по которому можно взять отвод, у кафедры судьи собирается толпа: каждый доказывает, почему именно он не может быть присяжным. И после объявления каждой новой причины нас становится все меньше и меньше.

— Дело очень интересное! — увещевает нас судья. — Вы нам нужны! Без вас мы не сможем работать! Рассмотрение продлится примерно месяц-полтора.

Однако потенциальные присяжные ее не слышат и раз за разом подходят и просят, умоляют отпустить.

Когда нас остается совсем немного, я замечаю, что в зале всего три человека, которые ни разу не подошли к судье, чтобы обосновать собственное нежелание участвовать в процессе: я, та самая женщина с благородным лицом, которую я заметила еще утром, и мужчина среднестатистической, немаркой внешности, сидящий чуть позади меня.

Судья передает право отводов сторонам процесса. Изучив фамилии, каждая из сторон имеет право сделать по списку присяжных два мотивированных отвода и два немотивированных. Правом мотивированного отвода не пользуется никто, зато без мотивов отводы есть: в присяжные не взяли молодого парня кавказской наружности. «Как сочувствующего», — тихо говорит тот самый сидящий позади меня «прозрачный» мужчина.

Посовещавшись с прокурором и адвокатами, судья сообщает нам свое решение: поскольку дело интересное и процесс обещает быть непростым, остаются все присутствующие в зале. То есть 21 присяжный заседатель.

Вот краткая социологическая справка про нашу коллегию. Мы все по преимуществу «старые» москвичи (Басманный район, Сокольники, Маяковка, Семеновская). У всех у нас фамилии начинаются на четыре первые буквы русского алфавита — никого после «Г» даже на отборе не было.

Нас примерно поровну мужчин (10) и женщин (11).Самой младшей девчонке 27 лет, а самый старший — пенсионер до 65 (тех, кто старше, уже в присяжные не берут).

Среди нас есть дизайнер, инженер, даже летчик гражданской авиации… Сотрудник пресс-службы протестантской церкви, несколько бухгалтеров, пара работников каких-то производств. Одна дама занимается разведением тойтерьеров. Женщина благородной внешности оказалась доктором; небритый яппи работает в телекоммуникационной компании.

Есть один владелец рыболовной компании и один топ из компании связи. «А у меня совсем простая работа — я водитель троллейбуса». «А у меня, наоборот, непростая — я на Ротенбергов работаю. И вот интересно, как мне зарплату будут компенсировать?»

(Кстати, про зарплату: государство может компенсировать зарплату присяжного по основному месту работы при условии, что вы принесете кучу разных выписок-справок; а так — присяжным положено 520 рублей в день.)

Почему-то сразу, в первый же день нашего сидения в комнате присяжных, заходит долгая дискуссия об отношении к «загранице». Из реплик я понимаю, что примерно треть нашей коллегии когда-либо бывала где-то за пределами России, Турции и Египта.

И вот еще деталь: пять человек в нашей коллегии читают «Новую газету».

Мне кажется, на нашем первом заседании все мы похожи на первокурсников. Нам выдали блокноты, ручки — и мы усиленно строчим, записываем фамилии подсудимых, соотносим их кое-как с адвокатами. Пока запомнилась только прокурор Карпова Галина Владимировна — изящная блондинка в бриллиантовых сережках — потому что она одна, а адвокатов шестеро. Ну и про нашу судью Людмилу Михайловну Смолкину уже многие погуглили, что это именно она судила Евгению Васильеву и определила ей наказание в два года лишения свободы.

В общем, из того, что нам уже сказала судья на отборе, было понятно, что судить нам предстоит квартирных дельцов. Так называемых «черных риелторов». Теперь нам зачитывают обвинительное заключение, и вот его примерная фабула.

В конце 2011 года некто Гасымов Захраб принял решение обогатиться за счет отъема квартир у социально неблагополучных граждан и с этой целью создал преступную группу, куда среди прочих вошли люди, ныне присутствующие на скамье подсудимых. (Самого Захраба при этом среди них нет: как я знаю теперь, он был арестован в октябре 2014 года, однако вскоре по неясным причинам освобожден и ныне находится в розыске.) Подсудимые искали людей, ведущих асоциальный образ жизни, входили с ними в контакт, спаивали, а потом вывозили в Смоленскую область. Там удерживали, бравируя собственной безнаказанностью, обусловленной связями с начальником службы тыла смоленского УМВД Тагиром Аббасовым, и переоформляли их квартиры в пользу банды.

Нам предстоит рассмотреть всего два эпизода, к которым, как говорилось в обвинительном заключении, причастны наши подсудимые. Первый эпизод — похищение супругов Поповых, проживавших в шикарной, но убитой трешке на Ленинском проспекте.

Согласно обвинительному заключению, в конце 2011 года подсудимая Воронова, та самая пенсионерка, что в зале суда сидит вне клетки, «установила доверительные отношения» с пожилым и пьющим Поповым Юрием Петровичем, чья супруга Татьяна Борисовна в то время находилась в больнице со сломанной ногой. 16 января 2012 года, на следующий день после выписки, члены преступной группы, среди которых якобы были наши нынешние подсудимые Хафиз Гасымов и Ирина Воронова, вывезли супругов Поповых в Смоленскую область — «преодолевая их сопротивление и одновременно убеждая их в необходимости продолжить лечение Поповой Т.Б. в лечебном учреждении в Смоленской области».

Супругов Поповых привезли в Смоленск, где подсудимый Хафиз Гасымов удерживал их до мая 2013 года. За это время супругов Поповых уговорили переоформить квартиру на жену Хафиза Гасымова Светлану. А в мае 2013 года Хафиз Гасымов вывез их в деревню Харинка. В июне 2013 года другой наш подсудимый, Сабухи Махмудов (родной брат Гасымовых, поменявший фамилию из-за миграционных проблем), перевез супругов Поповых в другой дом — в деревне Бабни. Там они и жили с сиделкой, снабжаемые алкоголем в неограниченных количествах, вплоть до 8 марта 2014 года, когда Юрий Попов умер от осложненного туберкулеза. Его жену Татьяну Попову в октябре 2014 года обнаружили и освободили сотрудники правоохранительных органов.

Вся эта совокупность событий позволила прокуратуре предъявить Хафизу Гасымову, Сабухи Махмудову и Ирине Вороновой обвинение по п. «в» ч. 3 ст. 126 УК РФ (похищение человека в составе группы, повлекшее его смерть), и ч. 4 ст. 159 УК РФ (мошенничество, совершенное группой лиц).

Второй эпизод касался похищения москвича Геннадия Митрофанова и последующей перепродажи его квартиры. Согласно версии следствия, двое обвиняемых, Гаджиев Рамиль и Мустафаев Намик, в октябре 2013 года квартировали у Митрофанова. Неоднократно вместе распивали. В том же октябре познакомились с подсудимыми Адиловым Ильхамом и Джафаровым Равшаном. Привели их в дом, представив Митрофанову как своих братьев. Адилов и Джафаров в свою очередь сообщили о неблагополучном Митрофанове руководству преступной группы.

В октябре 2013 года Гаджиев рассказал Джафарову и Адилову о том, что Митрофанов не поддерживает контактов с родственниками, после чего Джафаров, Мустафаев и Адилов силой вывезли Митрофанова в Смоленск на сельскохозяйственную ферму в деревне Урубок, где передали его подсудимому Гасымову, которого в тот день сопровождал брат Сабухи Махмудов.

Вскоре после этого Адилов, Гаджиев и Мустафаев, пользуясь отсутствием хозяина, якобы завладели право­устанавливающими документами на его квартиру, «достоверный перечень которых не установлен», передали их неустановленным подельникам. Потом неустановленные члены группы вклеили в паспорт Митрофанова фотографию некоего Дмитриева В.И., который в интересах преступной группы по этому документу ее перепродал.

Всем причастным к этому эпизоду прокуратура также вменила похищение и мошенничество.

Прокурор, хрупкая Галина Владимировна, читала обвинительное заключение несколько часов, потом было предложено обвиняемым и защите высказать свое отношение к предъявленному обвинению. «С обвинением не согласны», — сказали все. На этом наше заседание в первый день закончилось, оставив нас, присяжных, в приятном недоумении: «Это из-за такого очевидного дела нас тут собрали на целый месяц?»

— Все понятно, все виновны, закрываем процесс, — шутили мы в своей комнате.

— Нет, ну подождите, дайте адвокатам свой хлеб отработать.

— Товарищи, а кто вчера фильм «12» пересмотрел, скажите честно?

— Вот нам судья расписывала: «Дело интересное». Что в нем интересного? Уже без нас во всем разобрались.

Буквально следующее заседание показало нам, что судья нисколько не лукавила: дело действительно интересное.

Прокурор Карпова предварила появление главной потерпевшей в нашем процессе — той самой Татьяны Борисовны Поповой, которая вместе с мужем была вывезена в Смоленск в январе 2012 года: «Уважаемые присяжные заседатели, вы должны с пониманием отнестись к тому, что потерпевшая Попова — ну, вот человек такого особенного склада, с определенными слабостями…»

Мы поняли: потерпевшая пьет.

Действительно, перед нами предстала неаккуратная пожилая дама с отекшим лицом, сохранившая, однако, остаточную привычку наводить красоту. Жидкие волосы ее были свежевыкрашены в каштановый цвет, брови тонко, неуверенно подведены. На удивление, дама очень умело, в какой-то даже интеллигентной манере формулировала свои мысли.

— Знакомы ли вам подсудимые? — судья начала с ритуального вопроса. — Адилов. Адилов, встаньте. Не знакомы? Джафаров! Гасымов!

— Гасымова знаю.

— Неприязненных отношений к подсудимому Гасымову не испытываете? Как относитесь к подсудимому?

— Теперь не очень, — неопределенно ответила потерпевшая, заронив зерно главной драмы процесса.

Выяснив отношение Татьяны к остальным участникам процесса, мы перешли к ее допросу.

«В декабре 2011 года я попала в больницу с переломом ноги, — рассказывала она. — 14 января меня должны были выписать, но муж сказал: подожди денек, у меня тут дома неприятности».

Неприятности состояли в следующем. За несколько дней до выписки жены Юрий Попов запил со случайными знакомыми. Странным образом в его квартире оказались люди, среди которых, согласно показаниям Поповой, были подсудимые Ирина Воронова и Хафиз Гасымов.

13 января в квартире скончалась 17-летняя Алина Черничкова, с которой хозяева квартиры Поповы даже не были знакомы (нам потом показали документы — она умерла от передозировки). Так что «неприятности», о которых Юрий Попов рассказал своей супруге, были сопряжены с приездом криминалистов и труповозки.

На следующий день, 15 января, хозяйка вернулась домой. Рассказывая нам обо всех этих событиях, она сохраняет ледяное спокойствие — как если бы смерть незнакомого человека в собственной квартире была для нее обычным делом. Говорит: ночь провела в своей комнате, а наутро гости наспех собрали их с мужем вещи и увезли обоих в Смоленск.

— Никакого согласия я не давала, лежала в полудреме, — рассказывала нам она. — Утром на меня нахлобучили шапку, брюки 54-го размера, домашние тапочки. И в тапочках зимой повезли в Смоленск.

Излагая событие преступления, жертвой которого она стала, потерпевшая Попова делала очень тонкие, конкретные акценты.

— Машина, на которой нас с мужем вывозили, была БМВ. По моему мнению, это была машина Захраба. А Хафиз сел в свою белую «Мазду».

(Эта белая «Мазда» была красной нитью всего судебного процесса. Все многочисленные допросы многочисленных свидетелей непременно содержали эту незначительную, как поначалу казалось, деталь. Даже если в своих показаниях свидетели не упоминали самого Хафиза Гасымова, они непременно вспоминали белую «Мазду», которую где-то краешком видели.)

То, что рассказала Татьяна Попова о дальнейших полутора годах их с супругом жизни, серьезно покачнуло мое представление об очевидности случившегося похищения.

Из Москвы супругов, со слов Татьяны Поповой, привезли в Смоленск, на улицу Рыленкова, в двухкомнатную квартиру, которую снимал Хафиз Гасымов со своей семьей — женой и двумя малолетними детьми. В ней жертвы похищения Поповы прожили следующие 13 месяцев, и многие штришки в рассказе Поповой свидетельствуют о том, что это был не самый страшный отрезок в их жизни. «Дети нас называли бабушка и дедушка, это естественно», — сказала Попова, помимо прочего упомянув совместные поездки за город на шашлыки, а также то обстоятельство, что когда она в Смоленске легла в больницу, супруги Гасымовы навещали ее и даже всей семьей приезжали поздравлять с днем рождения.

Все это, мне кажется, представляло разительный контраст с тем, как пожилая пара жила в Москве. «В 14-м году умерла моя мама, — припоминала перед нами Татьяна Попова. — В 14-м, да... Месяц не вспомню. Она с нашей снохой жила, не с нами. У внука и снохи неподалеку квартира тоже. Но мы не общались — городской телефон они поменяли, а мобильных их у меня не было».

Постепенно перед нами вставала трагедия этой семьи. После гибели сына (самоубийство, как выяснилось позже) у Юрия Попова развились суицидальные наклонности, он попал на учет к психиатру, вероятно, именно тогда он и его жена начали пить. Из пожилых интеллигентов, сотрудников какого-то НИИ, они превратились в «асоциальных граждан», от которых отвернулись даже ближайшие родственники. Полагаю, что поездка с незнакомыми людьми в Смоленск для Поповых в том состоянии, в котором они находились, не была чем-то из ряда вон. И также я думаю — старики действительно прониклись к жене Хафиза и их детям, бок о бок с которыми прожили больше года в небольшой квартирке.

— Татьяна Борисовна, вы разве не говорили, что хотите подарить квартиру моей дочке? — настаивал Хафиз Гасымов, когда настал его черед задавать вопросы потерпевшей. — Разве не вы просили найти вам дом в деревне, чтобы жить на природе?

Попова в ответ кричала, что была насильно похищена и обманута, и продолжала свой рассказ, полный очень красноречивых деталей. «Приезжал Хафиз, привозил еду и лекарства. Когда его не было, брат его продукты привозил, он тут же жил, в нашей деревне». «Все соседи знали, что мы там живем. К нам заходил сосед Алексей, женщина Олеся — мерить давление». «Юрия Петровича похоронил Хафиз — на городском кладбище, со всеми приличиями. Меня на похороны не взял. Сказал: там грязь и слякоть — вы не пролезете».

(Вообще, мне кажется, нам было бы полезно услышать показания, которые Попова давала на предварительном следствии, чтобы понять тогдашнее ее отношение к подсудимому Гасымову и его семье. Но едва его адвокат про них заикнулся: «Татьяна Борисовна, как вы объясните, что в своих показаниях, данных на предварительном следствии, вы...», как его резко оборвала судья, запретившая ссылаться на документы, не исследованные в суде).

Словом, в нашем распоряжении остались только голые факты: Поповы оказались в Смоленске, прожили больше года с семьей Хафиза. Выезжали вместе с супругами Гасымовыми на семейные мероприятия, периодически ездили с ними в Москву — забрать вещи, оформить карту для получения пенсии или, скажем, сняться из розыска, где оказались вследствие длительного отсутствия по месту жительства. Потом вдруг они переоформили квартиру на Светлану Гасымову (притом, что сделать это удалось далеко не с первого раза — нотариусы отказывались заверять сделку по той причине, что Поповы всякий раз оказывались нетрезвы), после чего были вывезены в деревню, оставшись без собственного жилья в Москве.

Факт мошенничества, казалось, налицо — но было ли похищение? Действительно ли супругов силой вывезли из Москвы и силой же удерживали? Об этом мы много говорили в совещательной комнате.

Это был один из первых дней процесса, когда наша судья Людмила Михайловна Смолкина пришла к нам, присяжным, после заседания. Мы выходили из своей комнаты, забрав вещи, а она ждала нас в зале. Она уже сняла мантию, и мне запомнились ее изящные туфельки и ультрамаринового цвета блуза.

Я видела, что некоторые из наших присяжных немного растерялись, не рассчитывая, видимо, встретить судью за рамками заседания. Людмила Михайловна вновь начала разговор, во многом повторив то, что мы уже слышали на отборе: в чем смысл нашей работы, зачем нас здесь всех собрали.

— Вы не должны зацикливаться на вопросах права, — начала она. — Вы судьи факта. Ваше дело — понять, имели ли место те события, которые описываются в фабуле обвинения. Все! Все остальное — вопросы квалификации, это вас не касается.

Потом она сказала несколько слов про то, что судим мы группу, которая входила в большую банду; что похищение — это вот не то, что в кино показывают. «Похищение тоже может быть разное».

Наутро мы в своей комнате долго обсуждали, имела ли судья право к нам обращаться с этим разговором. Но и дальше, на протяжении всего процесса Людмила Михайловна неоднократно проводила с нами беседы, которые обретали все более конкретно направленный характер. Как правило, это происходило после заседаний. Нас просили остаться в комнате присяжных, пока подсудимых не спустят вниз. Минут через 15–20 девочки из службы судебных приставов или кто-то из секретарей командовал нам, что мы можем выходить — и мы выходили в зал. Двери зала девочки запирали на ключ изнутри, чтобы никто не имел возможности выйти, и судья Смолкина давала нам расширенные комментарии к тому, что мы сегодня наблюдали в процессе.

— Адвокат нарочно затягивает процесс, — говорила она нам в день особенно отчаянных схваток со стороной защиты. — Он понимает, что я его отвести не могу — мне тогда надо процесс останавливать. А он ведь хитрый! Он же знает, какие вещи перед вами озвучивать нельзя.

В день, когда прокуратура объективно выглядела бледнее защиты, Людмила Михайловна, разгорячившись, потрясала руками:

— Это же ведь не Смоленск расследовал дело! Это центральный аппарат Следственного комитета, вы понимаете? Это же Генеральная прокуратура поддерживает обвинение! Вы чувствуете, какой уровень? Вы видите, какое вам доверие оказано, уважаемые мои присяжные? Вы понимаете, как я на вас рассчитываю?

В дни, когда выступали наши подсудимые, судья проходилась после заседания по их личностям: «Эта Воронова — вы не смотрите, что она такая тихая. Вы еще про нее много чего интересного узнаете!» Или: «У Гасымова ого-го какое прошлое! В рамках данного процесса мы не можем всего вам показать!» Или: «Вот они сейчас отказываются от своих признаний. Но ведь они в присутствии адвокатов их давали! В присутствии адвокатов, дорогие мои присяжные! И если там были какие-либо нарушения — почему адвокаты не обжаловали их? Но мы проверяли — очень строго проверяли. И никаких нарушений на стадии следствия не было выявлено».

Каждое свое вечернее выступление перед нами судья подытоживала просьбой «потерпеть, досидеть процесс до конца». Подчеркивала, как ей важно сохранить именно нашу коллегию: «Я же вижу, какие умные люди собрались».

Многие из присяжных, с которыми мы обсуждали эти «воспитательные беседы», понимали, что судья на нас давит.

Один за одним потянулись однообразные допросы людей, проходивших по делу свидетелями обвинения. Большинство из них составляли мужчины, которые, как следовало из допросов, вели «асоциальный образ жизни». Проще говоря, пьющие.

Все они были, как правило, из Москвы, и все рассказывали одну и ту же историю. Как в разное время (но «не позже декабря 2011 года») некие молодые люди вступили с ними в контакт, какое-то время опаивали, а потом предлагали выехать на ферму в деревне Урубок в Смоленской области. Там им втюхивали завиральный план про совместный бизнес (строительство гостиницы, кафе, долевое участие в фермерском хозяйстве) — и под эту сурдинку продавали их квартиры. Свидетели после этих событий оставались жить на ферме, работая за копейки, а то и просто за еду.

Ферма, на которой имелся солидный скотный двор и тепличное хозяйство, формально принадлежала дочери полицейского начальника Тагира Аббасова. Фактически, как можно было понять из показаний свидетелей, заправлял там ее муж Захраб Гасымов. Хафиз Гасымов закупал на этой ферме овощи и зелень и продавал их потом на Смоленском рынке. Другие подсудимые никакого формального отношения к ферме не имели вовсе.

День за днем, неделю за неделей свидетели рисовали нам картину действительного, настоящего преступления, случившегося в отношении их. Лишившись квартир в результате действий мошенников, все они жили на ферме не то чтобы на положении рабов, а на положении вечно пьяных животных. При этом у меня нет уверенности, что все наши свидетели понимали ужас и невозможность своего положения. Жили они в двух домах барачного типа, ели, пили вместе с хозяевами и управляющими фермы. Кое-кто вспоминал: случалось такое, что их поколачивали. Другие, отвечая на вопрос прокурора о том, можно ли было бежать, говорили без особой уверенности, что вроде как побаивались. Или вспоминали, что кто-то сбежал, а его вернули, в Москву даже за ним съездили.

Впрочем, тут же многие говорили о совместных поездках на хозяйскую дачу «на шашлыки». Кто-то рассказывал о том, что самолично на машине развозил по клиентам барашков, выращенных на ферме. Или о том, как во время своего «рабского» пребывания на ферме нет-нет да и ездил в Москву «по делам».

Словом, по всему выходило — между хозяевами фермы и ее работниками выстроились странные симбиотические отношения, в основе которых находился алкоголь.

О стариках Поповых не упоминал практически никто — за исключением, кажется, одного свидетеля Максима Иванова. Этот молодой парень рассказал, как ездил в другую деревню, чтобы помочь азербайджанцу из числа управляющих на ферме что-то построить; там он и видел мельком стариков с сиделкой. Очевидно, это были Поповы.

Зато каждого из бывших работников фермы прокурор спрашивала, видел ли он там мужчину с кошкой. И этот вопрос, очевидно, был про Митрофанова.

И действительно, мужчину с кошкой некоторые припоминали: будто бы приезжал и будто бы спустя короткое время куда-то делся.

Сейчас я думаю о том, что если бы мне да и всем моим товарищам по коллегии довелось услышать эти же показания теперь, когда узнали всю историю до конца, то мы обратили бы внимание на многие вещи, которые тогда, в начале слушаний, просто тонули в массе других дат, фамилий, фактов.

Чаще других в показаниях мелькала фамилия Гасымова — это он спаивал, он обманывал. Но теперь понятно, что речь в большинстве случаев шла не про Хафиза Гасымова, представшего перед нами в суде, а про его брата Захраба.

Теперь я догадываюсь, что присутствие многих свидетелей в этом процессе было обусловлено именно необходимостью почаще повторять фамилию «Гасымов» в злодейском контексте. Думаю, к тому моменту, когда мы стали понемногу въезжать во все обстоятельства, эта фамилия оказалась уже серьезно запачкана следами чужих преступлений.

Перечитывая свои блокноты сегодня, я отчетливо вижу, что в своих показаниях в суде жители фермы в большинстве своем не говорили о преступлениях, совершенных именно нашими подсудимыми. О преступлениях вообще — да, говорили. Но о причастности наших — нет. «Был», «присутствовал», «заезжал», «я его там видел», «как-то выпивали вместе», «от кого-то слышал, что…» — вот главное, что говорили про Хафиза Гасымова и Сабухи Махмудова, сидевших в клетке. А других подсудимых эти свидетели, как правило, вовсе не знали.

Были и другие свидетели — люди, причастные к мошеннической перепродаже квартир. Многие из них были в наручниках. Многие из них упоминали фамилии других осужденных или находящихся в розыске членов смоленской банды: подполковника полиции Аббасова, которому фактически принадлежала ферма в деревне Урубок, и Захраба Гасымова, арестованного в октябре 2014 года, вскоре освобожденного и скрывающегося ныне. Показания этих свидетелей касались в основном эпизода с мошенничеством в отношении квартиры Поповых. И только свидетель Гусейнов рассказал несколько слов о предполагаемом похищении супругов. Собственно, именно он по заказу Захраба Гасымова и вывез супругов Поповых в Смоленск (за что впоследствии получил срок). Выступая перед нами в суде, Гусейнов отметил, что «не было впечатления, что эти люди едут против своей воли». Также он сообщил нам, что в период предполагаемого похищения Поповых он вообще не видел Хафиза Гасымова в их квартире. Этот факт подтвердился и протоколом, включавшим объяснения, которые Юрий Попов тогда, в январе 2012 года, давал полиции по обстоятельствам смерти 17-летней Алины Черничковой: Хафиза Гасымова в квартире Поповых в тот момент не было. Очевидно, в их перевозке он не участвовал.

Что представляет из себя комната присяжных заседателей? Такой вопрос перестанет казаться вам ерундовым, если вы вообразите, что на протяжении нескольких месяцев практически ежедневно (за исключением выходных) вам предстоит проводить в этой самой комнате по пять, семь или даже десять часов.

Нам с присяжной комнатой повезло. Промыкавшись недели две в тесном, темном зале 435, используемом, как мы потом поняли, для быстрых процессов, мы наконец были переведены в другой, просторный зал заседаний. Этот новый зал (507) был закреплен как раз за нашей судьей Смолкиной. В нем, в отличие от прежнего, были окна, было просторно, а в прилегающей к нему комнате для присяжных можно было давать небольшие приемы. Глядя на рабочие условия судьи Смолкиной (и рабочие условия ее коллег-присяжных), я поняла, что это очень важная судья, которой доверяют очень важные процессы.

В нашей присяжной комнате площадью, наверное, квадратов 40, было все, чтобы комфортно отправлять правосудие. Там, кроме круглого стола и комплекта мягких зеленых стульев, был еще просторный угловой диван, холодильник, чайник и микроволновка. Была также сломанная кофемашина, которой мы подпирали распахнутое окно в туалете, чтобы проветривать его после курильщиков.

На полках книжного шкафа — любопытная подборка. Несколько томиков Донцовой, Маринина и учебник логики.

Кто-то положил на стол распечатанную фейсбучную зарисовку какого-то провинциального автора о его собственном опыте присяжного заседательства.

— Интеллигентненько-интеллигентненько так написано. Болотно-белоленточно, — сказал про эту зарисовку наш Прозрачный.

— Не знаю, а мне понравилось, — будто бы заспорила с ним Тойтерьер. — Смешно он там написал. И про теток, которые испугались приговор выносить…

— Посмотрим еще, как мы будем выносить, — спокойно заметил Инженер.

Основное, чем мы занимаемся в комнате, — это скучаем. Кто-то сидит в телефоне или в планшетнике, кто-то смотрит компактный принесенный из дома телевизор. С нетерпением ждем выхода в столовую — там для присяжных оборудованы отдельные комнаты, и нас туда водят в строгом сопровождении. Ну а в ожидании обеда затеваются какие-то общие разговоры:

«Я в Москву 12 лет назад переехал из Рубцовска. Конец апреля был. Я из нашей грязи-слякоти — сюда. А здесь чисто, тюльпаны цветут! Я жене сразу сказал: я не вернусь отсюда. Я не хочу больше туда возвращаться. У нас градообразующий смысл, знаете, какой? Зоны! Пять зон в городе!»

«… И вот мы эти плавучие банкеты обслуживали. Стас Михайлов прилично всегда себя вел. Все этой держался, которая «Тегеран-43».

— Белохвостикова?

— Да, с ней. Два трезвенника. И с Ярмольником я танцевала, лично…»

«Все поменяют только несколько поколений, выросших здесь и воспитанных в других нормальных реалиях. Это как Моисей своих водил 40 лет по пустыне, чтобы старые все умерли, а на их место пришли новые, свободные люди».

Увлекательнее всего слушать нашего Прозрачного. Мы не знаем ничего про его профессию и работу — то ли бывший военный, то ли юрист, то ли «ипешник», то ли уволился накануне суда — но зато он знает все обо всем на свете. Он увлеченно рассказывает, что женщинам в Арабских Эмиратах запрещено иметь паспорта; он будто бы лично присутствовал на «застольях, которые закатывал Горбачев», и знает, кто за этим стоял «в пику Андропову». С крымским главой Аксеновым он «в одном зале тренировался», «а Наташка с Перекопа — прокурор. Смех!»

Многие члены нашей коллегии с большим доверием слушают то, что говорит им Прозрачный.

Но самое интересное: он будто бы знает про наше дело больше, чем мы все. Он не говорит напрямую, а обозначает аккуратными намеками. «Если б вы знали, сколько им с этого отвалилось…», «нам этого, конечно, не скажут, но…» Кроме того, именно он едва ли не на первом нашем заседании рассказал нам, что прочел в интернете по поводу дела, которое нам предстоит рассмотреть (а нам строго-настрого запретили читать любые публикации на эту тему). И дальше, едва выходило что-то в прессе, — Прозрачный нам сразу же об этом сообщал.

Очень долго фамилии четверых наших подсудимых (Адилова, Джафарова, Гаджиева и Мустафаева) вообще не упоминались в чьих-либо показаниях. Шла неделя за неделей, и нам по-прежнему было непонятно, когда же мы начнем разбирать преступления конкретно этих людей?

Я напомню, согласно фабуле обвинения эти люди организовали вывоз московского жителя Геннадия Митрофанова в Смоленск, и именно они потом участвовали в продаже его квартиры. При этом спустя несколько месяцев после исчезновения Митрофанова в каком-то лесу под Смоленском обнаружились костные останки. Прокурор Карпова представила нам экспертизу, согласно которой эти останки принадлежали именно Митрофанову — однако определить причину смерти сторона обвинения затруднилась.

И долгое время ничего кроме этой экспертизы нам более не показывали.

В конце концов, солнечным февральским днем нам продемонстрировали фильм, в котором подсудимый Мустафаев водит оперов по московскому району Перово и показывает на камеру: «Вот здесь жил Митрофанов, вот здесь жил я. Вот здесь стояла машина, на которой мы его насильно вывезли из Москвы. Вот так у нее была открыта дверь — и вот так я его внутрь запихивал».

Последующие несколько заседаний были посвящены тому, что прокурор зачитывала нам показания четверых предполагаемых похитителей Митрофанова, данные ими на предварительном следствии. Эти показания разнились в некоторых деталях, однако было в них и общее: в какой-то момент все подсудимые, прежде отрицавшие свою вину, вдруг решили признаться в том, что действительно похитили пьющего москвича Митрофанова. Часто куски показаний совпадали дословно: «В один из дней октября 2013 года он сообщил мне, что Хафиз Гасымов подыскивает неблагополучных граждан, проживающих в Москве с целью отъема у них квартир».

Впоследствии в ходе допросов в суде все подсудимые отказались от показаний, данных на следствии, — утверждая, что их заставили. Теперь все они настаивали, что действительно в октябре 2014 года ездили на ферму к друзьям-азербайджанцам, и что с ними в эту поездку увязался сильно пьющий хозяин квартиры, в которой жили Гаджиев и Мустафаев. Он даже взял с собой кошку (этот эпизод ни у кого не вызывал сомнений — даже прокурор его всякий раз подчеркивала). И на ферме они, подсудимые, действительно видели Хафиза Гасымова, к которому ехали в гости, а вот про то, был ли там в этот день его брат Сабухи Махмудов, подсудимые говорили неуверенно.

Наконец, все они утверждали, что Митрофанов принял решение остаться на ферме сам — выпил с ребятами-работниками и захотел поехать на рыбалку. О дальнейшей судьбе Митрофанова и его квартиры, с их слов, никто из них ничего не знал.

Вот и все: не было ни свидетелей, которые видели бы факт насильственного увоза Митрофанова из Москвы, ни риелторов, нотариусов, которые сопровождали бы сделку с его квартирой.

— Ну и на что они рассчитывают с такой доказательной базой? — вальяжно рассуждал в комнате присяжных заседателей красивый Летчик. — У прокуратуры все свидетели — или алкаши, или в наручниках. А против этих мужиков вообще ничего нет, кроме их признаний, непонятно каким образом полученных, и мутной экспертизы.

Эпизод с костными останками до сих пор остается для меня одной из самых больших загадок нашего процесса.

Экспертизу по костным останкам потерпевшего Митрофанова нам предъявили на одном из первых наших заседаний. 18 января — такая дата записана у меня в блокноте. В тот же день мы слушали сына пропавшего Митрофанова. Молодой человек с модной окладистой бородкой рассказал историю, которую в общем-то можно было ожидать. Родители развелись, когда ему было 15 лет. Отношения с отцом были не очень: «Бывало, что и по году—полтора друг друга не слышали. А так — пару раз в год общались, по телефону».

В октябре 2013 года Митрофанов-отец пропал. А в мае следующего года у сына взяли биологические образцы для проведения генетической экспертизы костных останков, обнаруженных в Смоленской области. Вскоре сыну сообщили, что костные останки принадлежат его отцу. Эту экспертизу нам и предъявили в суде.

Для начала нам показали фотографии тех самых костных останков: коричневатый череп, позвоночник и несколько ребер лежали на пожухлой листве.

Затем прокурор перешла к тексту экспертизы.

«Оглашаются материалы дела! Том 15, листы дела 4–6. Заключение эксперта, устанавливающее генетический профиль Митрофанова», — быстро обозначила исследуемое доказательство прокурор, и — посыпала цифрами: вероятность совпадения составляет одна целая и сколько-то сотых, помноженные на десять в минус какой-то степени... Единственное, что я успела записать в блокнот, кроме номера тома, была следующая формулировка: «Приблизительно один мужчина из 3250 теоретически может являться биологическим отцом Митрофанова О. Г. с выявленным сочетанием генетических признаков».

«Неспециалисту эти цифры могут быть непонятны, однако вот так написали эксперты», — зачем-то подчеркнула прокурор Карпова.

Также она зачитала нам заключение судебно-медицинского эксперта Тимошенкова из Смоленска, датированное мартом 2016 года. Из него следовало, что останки действительно принадлежат человеку, мужчине. На них не обнаружено никаких прижизненных механических повреждений, однако высказаться о причине смерти эксперт затруднился.

Сюжет с костными останками был горячо обсуждаемой темой в нашей совещательной комнате все ближайшие дни — да и потом. Что означают все эти цифры, скороговоркой озвученные прокурором?

— Мы не специалисты, эти цифры ни о чем нам не говорят, — сказал Летчик. — Если они хотят, чтобы мы могли использовать это доказательство в своих выводах, они должны нам по-человечески все это объяснить.

— Да что там объяснять? Грохнули деда да вывезли в лес, — настаивал никогда не сомневающийся в обвинении Прозрачный.

— Товарищи, для наших эпизодов эта экспертиза не имеет вообще никакого значения, — тихо, интеллигентно говорил Инженер. — Разве кому-то из них вменяют убийство Митрофанова? Ведь нет же! Им вменяют его похищение — и нам необходимо понять, было ли похищение.

В целом у многих из нас осталось ощущение, что озвученная прокурором вероятность некоего совпадения, составляющая десять в минус какой-то степени (не важно даже в какой) — это ничтожно малая величина. И что экспертизу нам предъявили «для утяжеления» — не рассчитывая на наше критическое восприятие. «Результаты незначительны» — эта формулировка среди нас, не имеющих специального образования, звучала часто.

И вдруг в самом конце процесса нам предъявили старшего эксперта отдела медико-биологических исследований экспертно-криминалистического управления ГСУ СК РФ Галину Лилию Раисовну. Я была очень удивлена, когда из уст прокурора прозвучал вопрос, буквально соответствующий нашим сомнениям: «Как вы можете прокомментировать результаты вашей экспертизы? Можете ли вы назвать их незначительными?»

«Там таких эпитетов нет, — обиженно ответила эксперт Галина. — Какие результаты я получила — такие и зафиксировала».

Эксперта Галину выспрашивали и так и сяк и заставили даже перевести в проценты результаты ее собственных изысканий; и когда она перевела, результат предполагаемого родства обладателя останков и Митрофанова-сына получился где-то в районе 100 процентов, без сотых долей.

Между тем в ходе допроса вдруг выяснилось, что эксперт Галина проводила не одну, а две экспертизы, чтобы подтвердить родство отца и сына Митрофановых.

— В связи с чем была назначена повторная экспертиза останков? — наседал адвокат.

— Снят вопрос, как не имеющий отношения к материалам дела! — побагровела судья Смолкина.

— Ваша честь, но…

— Снят вопрос, я вам сказала!

(Несмотря на снятый вопрос, который, конечно, к существу дела имел самое непосредственное отношение, тем, кто пытался анализировать доказательства, стало понятно: в назначении повторной экспертизы была некая необходимость.)

Спустя еще несколько заседаний нам предъявили другого свидетеля — коллегу Лилии Галиной, старшего эксперта отдела медико-биологических исследований экспертно-криминалистического управления ГСУ СК РФ, Абрамова Алексея Сергеевича. Он также исследовал костные останки, предположительно принадлежащие Митрофанову — но уже после смоленского эксперта Тимошенкова.

Спокойный, уверенный эксперт, не спеша, придавая значение каждому своему слову, рассказал нам, что исследовав предъявленные ему костные останки, затруднился судить о причинах наступления смерти (за давностью ее наступления). Однако обнаружил на костях следы температурного воздействия и, кроме того, следы рубящих воздействий в лобно-теменной области черепа и дырку в районе затылка размером с двухрублевую монету.

Это был интересный поворот, ведь в результатах экспертизы, которые прокурор нам озвучивала в самом начале, ясно было сказано, что никаких следов механического воздействия на костных останках выявлено не было. А тут вдруг они себя обнаружили.

— Чем вы можете объяснить, что эксперт, изначально исследовавший останки, не обнаружил на них никаких повреждений? — в свой черед задал вопрос один из адвокатов.

— Снят вопрос как некорректно заданный! — отрубила судья.

— Сколько зубов было в исследованных вами останках? — спросил другой адвокат.

— Снят вопрос!

— Хорошо, тогда так: можете ли вы подтвердить выводы эксперта Тимошенкова, ранее исследовавшего предположительно эти же останки, по всем пунктам?

— По всем пунктам — не могу, — единственно, что ответил эксперт.

— Уважаемые присяжные заседатели, не имея возможности при вас допросить эксперта Тимошенкова…— обратился к нам адвокат, однако был остановлен страшным криком судьи:

— Я вам запрещаю доводить до присяжных сведения, которые не могут быть озвучены в их присутствии!

После того как заседание в этот день закончилось и двери зала заседания были заперты на замок изнутри, судья все ж не преминула довести до нас сведения, которые, видимо, не могли быть озвучены в присутствии адвокатов:

— Первая экспертиза после обнаружения была проведена ПО-ВЕРХ-НОСТ-НО! Эксперт же пояснил — там и глина была на останках, и следы личинок. Отчистили — и увидели следы при более тщательном исследовании. А адвокат хулиганит, пытается в ваших глазах принизить выводы экспертизы.

Мы понимающе киваем: время уже позднее, всем хочется домой.

— Господи, да знаем мы, как все эти экспертизы делаются, — вздыхает Тойтерьер. — У них там в Смоленске на поток же все это поставлено. Охота им было вникать-разбираться?

И все же, когда мы идем пешком до метро, мы обсуждаем очевидность: в суде в наше отсутствие был допрошен еще один эксперт, чьи показания могут поставить под удар позицию обвинения; кости на фотографиях, показанных нам в самом начале процесса, были относительно чистые, и никто из нас не видел на них дырку, последствия термического воздействия и рубленые следы. И адвокат, вероятно, не просто так задал вопрос про количество зубов у черепа: не исключено, что смоленский эксперт и ныне допрошенный Абрамов исследовали разные костные останки. На ключевые вопросы: какие из них все-таки принадлежат Митрофанову и кому принадлежат вторые — ответа не было. Однако было очевидно другое: нашим мнением неловко пытаются манипулировать.

В один из дней марта (начну я, как следователь начинает типовой протокол допроса) подсудимый Мустафаев долго не мог угомониться в клетке, уже даже после того, как мы вошли в зал, и судья скомандовала всем садиться.

— Ваша честь, разрешите обратиться! — начал он из своего стеклянного загона.

— Подсудимый Мустафаев, все обращения — на соответствующей стадии. Не в присутствии присяжных, — ответила ему судья Смолкина.

— Но мне угрожают, ваша честь! Как мне им передать, что мне угрожают?

— Я попрошу вас прекратить нарушать порядок заседания, — с напором отчеканила судья, побагровев. — А вас, господа присяжные заседатели, попрошу не принимать во внимание эти выкрики, нацеленные на то, чтобы вызвать у вас особое отношение…

Спустя несколько заседаний мы увидели, что у подсудимого Мустафаева отсутствует несколько зубов, и он будто бы что-то выковыривает из верхней десны.

— Их бьют? А что же, я, допустим, верю, что их бьют, — рассуждала в комнате присяжных одна наша Веселая коллега. — А что же, их по головке должны гладить за то, что они сделали? Как они — так и с ними.

— Если мы уже уверены, что они это сделали, то зачем мы все здесь сидим? — риторически спросил Инженер. — Зачем суд тогда вообще? Можно же было, как в сталинские времена — тройками обходиться…

— Да и я вот не знаю — охота государству деньги такие тратить. Ну ведь все же понятно — вы на рожи их взгляните! Я бы, допустим, не хотела с таким в темном переулке встретиться.

Ангелина из отдела судебных приставов добавила жару:

— Ой, я вот думаю, если бы я была адвокатом — я бы сразу говорила про каждого: «Виновен! Вот виновен — и все! Пять лет скинуть ему — максимум, если уж совсем сомнения есть. Такого тут насмотришься…

— А у тебя общее право? И ты думаешь сюда после университета прийти? — поинтересовалась Веселая.

— Нет, у меня знакомый есть, в полицию зовет…

— Вот и у меня ребенок: мама, хочу быть следователем, — подключилась к разговору Тойтерьер. — Но когда мы узнали, сколько входной билет стоит — сначала на юрфак, потом на Петровку, чтобы в местечковом отделе сидеть… И пошла она на транспортную логистику.

— Ну а что следователь? Что ФСБ? Это они в наше время решали — теперь уже не то, — рассуждал Прозрачный. — У меня дочка пошла на государственное и муниципальное управление. Я ей объяснил: власть не сменится. Правят чинуши. И лучше быть чинушей, чем тем, кто их обслуживает. Тут я не то чтобы надавил — а аргументировал. Сейчас я ее подталкиваю: давай, не сиди дома! Где ты еще обретешь связи? Вон у тебя там дружбан — начальник молодежной палаты. Не, ну а как? Все эти «за богатого замуж выйти» — это сказки для дурочек.

В чью пользу мы готовы ошибиться — вот в чем заключалась главная дилемма нашего процесса. Каждому из нас предстояло сделать сложный этический выбор. Каждому предстояло перед всей коллегией продемонстрировать собственные доминирующие нравственные принципы.

Что понимала лично я (как и многие другие, думаю), отсидев в присяжных четыре месяца? Сторона обвинения, очевидно, не смогла представить состоятельных доказательств виновности этих людей. Все эти признания, от которых подсудимые отказывались в зале суда, все эти воспитательные беседы, проводимые с нами судьей, непонятки с экспертизой и прочие детали, конечно, оставляли большие вопросы к качеству работы следствия. С другой стороны, всем было ясно, что перед нами тоже не ангелы сидят. Что эти люди если сами и не принимали участия в рассматриваемых преступлениях, то стояли где-то очень близко. В пословице говорится: «Коготок увяз — всей птичке пропадать». И птичку, конечно, жалко, но ведь коготок-то увяз!

Уже к середине процесса — когда все карты всех сторон были уже, по сути, раскрыты — наша коллегия (говорящая ее часть) разделилась почти полярно. Одна половина, условно скажем, «обвинительная» — придерживалась той позиции, что подсудимые виновны, даже если следствие где-то чего-то не доработало. Один из самых частых доводов, который приводился: нет, в поддержку, но в комплекте с этой позицией, сводился к тому, что перед нами «нерусские».

«Я хотела на отборе сказать, что я не могу судить, потому что неприязненное испытываю к ним отношение. Ну, чтобы меня не взяли в коллегию, — делилась с нами Веселая коллега. — Но потом думаю: неловко это судье говорить. Хотя я и по правде испытываю».

Еще в поддержку «обвинительной» позиции очень часто звучали абстрактные ссылки на «жизненный опыт».

Другой лагерь составляли люди, настаивающие на том, что судить надо за доказанное, и общее настроение мрака, создаваемое стороной обвинения, — недостаточное основание для посадки. «Он, может, виноват вот настолечко, а мы его во-о-от настолько осудим»,— рассуждал Инженер, руками показывая возможные калибры предполагаемой вины.

(«Вы его сейчас отпустите — а он потом за вашей квартиркой придет», — тут же летело в ответ с противоположной стороны).

Среди центральных триггеров во второй группе было представление о достоинстве: многих моих товарищей по коллегии (как и меня) возмущало то обстоятельство, что нас откровенно натаскивают против подсудимых. Что нас, взрослых людей, пытаются в этом суде использовать в качестве инструмента.

Как показал исход нашего процесса, победила группа «обвинителей». Но позволю себе циничное замечание: если абстрагироваться от судеб конкретных людей, вина которых, я считаю, все же не доказана, и которые получили огромные, чудовищные, своими масштабами сопоставимые с жизнью сроки, то поражение наше смотрится не совсем уж безнадежно.

Ну, во-первых, людей, которые руководствовались в своем выборе логикой правосудия, было практически столько же, сколько и тех, для кого свой сугубый «жизненный опыт» оказался важнее.

Потом: не будем забывать о том, какой колоссальный неправовой ресурс был задействован для того, чтобы продавить нашу коллегию. Удивительно, что под таким давлением хотя бы половина коллегии осталась не согласна с позицией прокурора.

Да и потом, победа суда и прокуратуры в этом процессе — по большому счету техническая: у меня осталось впечатление, что во многом наша коллегия оказалась искусственно слепленной.

С первых дней процесса судья в начале каждого заседания отмечала стойкость нашей коллегии: у нас не заболел, не отвалился ни один участник. Признаюсь, после тех ужасов, которые девочки из службы судебных приставов наговорили нам про предусмотренную законом ответственность за уклонение от исполнения обязанностей присяжного заседателя, всякому нормальному человеку стало бы просто боязно забивать.

— Все эти ваши справки-отмазы легко пробиваются, — в своем грубовато-панибратском стиле сообщила нам Алена. — Если выяснится, что справка купленная, то и вас, и врача привлекут…

— Ну а если мне завтра начальник скажет: я тебя уволю, если суд до конца недели не кончится?

— Пусть он это Смолкиной объясняет. У вас Людмила Михайловна — она за присяжных горой стоит. Позвонит, скажет: «Вы со мной спорите? Со мной спорите — это значит, с Егоровой спорите». А за Егоровой Путин стоит. Ну и че, начальник ваш на Путина полезет?

Одно из февральских заседаний началось с того, что председательствующая спросила нас: «Уважаемые присяжные заседатели! Кто из вас общался со сторонами?» Мы переглянулись: про ответственность за общение со сторонами нас тоже строго и практически ежедневно предупреждали. Сложно было представить, чтобы кто-то на такое решился.

«Ну хорошо. Присяжный номер 20, подойдите сюда».

Присяжный № 20, скромный высокий парень, «молчун», не обнаруживший на тот момент собственной принадлежности ни к одной из партий в нашей совещательной комнате, встал и подошел к судье. Минут десять его пытали совместно судьи, адвокаты и прокурор. Потом вернули на место.

Вернувшись в перерыве в совещательную комнату, мы стали расспрашивать нашего коллегу, как он мог в такое влипнуть. Выяснилось: на рамках при входе в суд один из адвокатов, случайно оказавшийся позади этого присяжного, зачем-то сказал вслух: «О! А это из нашей коллегии человек!» Стремительно об этом стало известно судье — и все шло к тому, что Двадцатого отведут. Но, наверное, его оправдания были действительно искренними. «На сей раз я вам поверю», — грозно сказала ему судья.

С тех пор мы шарахались от адвокатов, как от зачумленных. Не решаясь сказать хоть слово, мы отчаянно начинали махать руками, если кто-то из них намеревался втиснуться с нами в лифт; мы переходили в другой конец вагона, если кого-то из них замечали на подъездах к Преображенской площади.

Но Двадцатого все равно отвели спустя пару недель: как-то вечером после заседания Алена и ее коллега задержали его на выходе из суда. Утром он уже не пришел. Нам объяснили, что в его повестке была перепутана одна буква в отчестве — в паспорте отчество было написано иначе.

Вскоре ровно так же «отчислили» еще одного спокойного молчуна, никак не обозначившего свое отношение к подсудимым и к происходящему в зале заседаний. Невысокий мужчина в клетчатой рубашке, который все дни напролет сидел у окна с детективными книгами и в наших жарких дискуссиях не участвовал, в один день вернулся в нашу комнату после перерыва и растеряно сказал: «Черт знает что происходит! Говорят, какие-то данные не так записаны были. И столько времени не могли они это разглядеть!» Мне показалось, что он был искренне расстроен.

После прекратил ходить на заседания еще один наш присяжный — про него мы не знали вообще ничего, кроме имени. Кажется, за все долгие дни, прожитые нами в комнате присяжных заседателей, мы не слышали от него ничего, кроме утреннего «здравствуйте». Алена пояснила нам, что у этого присяжного случилось горе в семье.

Ну и потом стало понятно, что все это, в принципе, не так строго. Кто-то нашел новую работу и поставил суд перед фактом; кто-то улетел в отпуск — и тоже не встретил никаких особых возражений со стороны суда. Хотя были люди, с которыми суд никак не хотел расставаться.

Так, одной нашей коллеге из «обвинительной» фракции, очень тонкому и очень востребованному дизайнеру, предстояло улететь в недельный отпуск в начале апреля.

Разумеется, это было чревато отводом. (А к тому моменту мы все уже сильно вросли в процесс — остались только самые осознанные.) Дизайнер пошла к судье, чтобы поставить ее в известность о собственном отбытии. Вернулась воодушевленная:

— Конечно, не хочется судье таких присяжных терять! Она мне сказала: там в запасных одна молодежь осталась. Во-о-от! Ценят они возраст!

Вечером того же дня судья, как обычно, проводила с нами воспитательную беседу. «Ну а вы не торопитесь сменную обувь забирать, — сказала она, в заключение обращаясь к Дизайнеру. — Я вас пока отводить не буду, мало ли как еще повернется».

Все повернулось так, что на следующей неделе у нас несколько дней не было заседаний, а тот единственный день, когда нас все же пригласили прийти, мы даже не понадобились в зале. Судья в присутствии адвокатов открыла дверь в нашу комнату и, не переступая порог, объявила вовнутрь: «Уважаемые присяжные! Сегодня мы работаем без вас! Приношу вам свои извинения».

Надев пальто и куртки, мы гуськом через зал заседания прошли к выходу словно бы в полном составе. Ну а на следующее заседание Дизайнер вернулась в строй, и никто ничего не заметил.

(Будет нечестно, если я здесь не скажу, что и меня саму суд однажды отпустил на день — мне нужно было на поминки. В тот день заседания тоже не было, и никто никого не обманывал.)

Второй раз тот же трюк «как будто вы все на месте» судья проделала в конце апреля в отношении Прозрачного, на тот момент уверенно возглавившего «обвинительную» фракцию. Выяснилось, что по личным уважительным причинам тот несколько дней не сможет посещать заседания. И вот на очередной вечерней «планерке» судья, не стесняясь уже, объяснила нам план, благодаря которому Прозрачный сможет остаться в процессе: «Завтра, послезавтра и в понедельник заседаний не будет или же мы поработаем без вас. Но вы договоритесь между собой, чтобы в комнате присяжных все равно в эти дни несколько человек присутствовали. Чтобы адвокаты видели, что вы как будто все на месте».

По возвращении Прозрачного наша коллегия в прежнем составе вновь стала выходить в зал заседаний. Это уже были последние дни прений. Суд еще не поставил перед нами никаких вопросов, однако позиция практически каждого из нас по вопросу виновности людей, которых мы судили, была уже ясна.

Вынесение вердикта было назначено на пятницу, 28 апреля. Аккурат в преддверие первых майских праздников, которые многие соединяют со вторыми — и эта «смычка» в случае невынесения приговора этой ночью оказывалась под угрозой.

В этот день судья нам должна была сказать напутствие, в котором разъясняется, какими именно соображениями мы обязаны руководствоваться при вынесении решения. Ну это, понятно, беспристрастность, объективность, всесторонняя оценка услышанного в ходе процесса, сомнения, толкуемые в пользу подсудимых и т. д. и т. п.

После судья освежила нам память, зачитав суть услышанного нами на процессе: показания всех свидетелей, которые выступали перед нами, содержание всех экспертиз, всех реплик участников. В течение четырех часов судья Смолкина скороговоркой перечисляла все то, что происходило в этом зале на протяжении четырех месяцев. Под конец чтения у нее уже практически пропал голос, однако она продолжала монотонно тянуть нитку, сотканную из сюжетов наших судебных заседаний.

Затем судья перешла к оглашению вопросов, сформулированных накануне при участии сторон. Был уже вечер. На обсуждение закон отводил нам три часа, и выйти из зала раньше мы могли только в случае принятия единогласного решения. А если консенсуса не наступало, то мы должны были отсидеть целиком все три часа, пытаясь друг друга переубедить.

Вопросы, которые прочла судья, меня потрясли.

Вопросный лист по каждому эпизоду применительно к каждому из наших обвиняемых включал в себя три пункта: доказано ли его деяние; виновен ли он в содеянном; достоин ли снисхождения. При этом первый и самый важный пункт — о доказанности — одномоментно вмещал в себя целиком всю фабулу обвинения, от и до, без разбивки на конкретные деяния. «Вошел в состав преступной группы», «похищал», «удерживал», «пользовался беспомощным положением», «совершал мошеннические действия», «совершал действия, повлекшие за собой смерть», «пользовался по своему усмотрению деньгами, полученными преступным путем» — все эти обвинения были смешаны в один вопрос, на который нам предлагалось дать единственный ответ: «да, виновен» или «нет, не виновен».

«Ну да, и часовню тоже он развалил», — прошептал кто-то из присяжных рядом со мной.

Опросный лист был сформулирован так, чтобы приведение его в соответствие с представлением всех участников о законности и справедливости заняло чрезвычайно много времени. Конечно, судья в своем напутственном слове пояснила, что мы большинством голосов можем исключить какие-то фразы в тексте вердикта. Но мы в своей комнате заспорили, как именно считать это «большинство голосов»: некоторые участники «обвинительной группы» оказались согласны с «оправдательной» группой в том, что не все приписываемые деяния наши подсудимые совершали, однако по другим пунктам стояли намертво.

Пока спорили, мы давно вышли за пределы отведенных законом трех часов. Попросили дополнительное время; вышли в зал за разъяснениями судьи по поводу «большинства голосов». Подсудимые из своей клетки смотрели на нас испуганно и восторженно — они понимали, что консенсуса в совещательной комнате нет.

Разъяснения судьи ничего нам не разъяснили.

Обстановка накалялась. Время было уже за полночь. Мы уже были, скажем мягко, настроены друг к другу весьма неприязненно. Люди, которые бок о бок прожили в стенах этой комнаты четыре месяца, которые еще вчера планировали вместе отметить окончание процесса в соседней хинкальной, теперь даже не заходили в туалет, если там в это время курили представители другой группы.

— Оля, не нервничайте так. Если на протяжении всех этих месяцев они ничего не поняли, сейчас вы им уже ничего не докажете, — успокаивал меня всегда спокойный Инженер.

— Хочешь валерьяночки? — предложила Доктор.

Тойтерьер мечтала в курилке, выпуская в окно романтическую струйку дыма: «Вот закончим сейчас — я сразу на дачу, куру с картошкой пожарю!..»

В конце концов по причине позднего времени и отсутствия перспективы переубедить друг друга было решено «голосовать списком», не исключая никаких формулировок. То есть каждый из нас должен был принять решение по каждому из подсудимых: или он виновен сразу во всем, что ему вменяют, — или сразу во всем невиновен.

По большинству вопросов мы разделились 7 на 5 — в пользу виновности. Однако кое-где наша коллегия вдруг повела себя неожиданно: так, семеро из пяти заседателей признали троих подсудимых — Гаджиева, Мустафаева и Махмудова — невиновными по эпизоду с Митрофановым. Логика этого решения до сих пор остается для меня непонятной, поскольку доказательная база в отношении этих подсудимых была идентична доказательной базе в отношении других, признанных виновными, и строилась все на тех же взаимных оговорах.

Но я знаю, что милосердие часто принимает всякие причудливые обличия. И пусть так.

У меня не получится описать то склизкое, серое чувство, которым наполнился зал, когда старшина коллегии зачитывал наш вердикт.

«Я не могла смотреть на них после того, что мы сделали», — проговорила потом, когда мы уже вышли из зала, женщина, проголосовавшая за виновность всех. И она же потом заискивающе интересовалась у Алены, провожавшей нас до выхода: «А вот то, что мы так почти поровну проголосовали, — как-то, может, пойдет им в смягчение?» Алена усмехнулась в ответ: «Да им там пожизненное светит».

По домам мы разъезжались в четвертом часу утра. Стояла прохладная, тихая апрельская ночь. Мы шли, держась группками согласно принятым в совещательной комнате решениям.

Мы не обнимались на прощание, не клялись поддерживать связь, как это часто бывает с людьми, прожившими время в тесном общем пространстве.

Мне кажется, многие из нас уходили с очень плохим личным чувством к своим недавним коллегам.

С несколькими участниками «оправдательной» группы мы потом встречались на дальнейших заседаниях по процессу и, конечно, на приговоре.

30 июня судья, основываясь на «вердикте, вынесенном коллегией присяжных заседателей», присудила:

Гасымову — шестнадцать лет в колонии строгого режима; Махмудову — десять с половиной строгого; Адилову и Джафарову — по десять лет строгого; Вороновой — двенадцать с половиной лет общего; Мустафаеву, оправданному по страшному эпизоду с Митрофановым, — три и восемь колонии поселения. Гаджиев был оправдан полностью.

Я слышала, как кто-то из подсудимых в своей стеклянной клетке громко сказал: «Террористам столько не дают».

Все мы ждем апелляции, но она еще не назначена.