Здесь надо сухо.

В ночь на 26 января 2016 года Салиму Мухамедьянову и ее супруга Игоря Губанова забрали в отдел полиции из комнаты, которую они арендовали в общежитии. Забрали по звонку соседки, с которой были очень напряженные отношения. Причина задержания: якобы супруги нарушали общественный порядок.

В тот вечер Игорь и Салима выпивали, и это был уже второй их привод за день: первый состоялся несколькими часами ранее. Как следует из фабулы возбужденного позже уголовного дела, вскоре после того, как Салима с Игорем добрались до дома после первого привода, в их комнату вновь вторглись оперативники ОВД по Ленинскому району Магнитогорска. Салиму вытащили «волоком, за капюшон шубы». В отделении обоих поместили по разным камерам, после чего Салиму избили и изнасиловали.

По свидетельствам супругов, на утро 27 января оперуполномоченный Сисангулов, который, как говорит Салима, и надругался над ней, приказал им немедленно уезжать из города.

Супруги действительно уехали — в Башкирию, в деревню, к бабушке Игоря. Однако до этого обратились в УМВД по Магнитогорску с заявлением о случившемся. Доехав же до деревни, сняли там побои. Спустя еще несколько дней, Салима решилась написать заявление в Следственный комитет, а вскоре обратились за поддержкой в фонд «Общественный вердикт», который оказывает правовую помощь людям, пережившим насилие в правоохранительных органах.

Следственный комитет, пусть и не с первой попытки, но все же возбудил дело по ст. 286 УК РФ — «Превышение должностных полномочий». Факт изнасилования изначально не рассматривался как отдельное преступление, хотя следователь Нурманов изъял белье, в котором Салима была в ту ночь, и назначил экспертизу. Первоначальная экспертиза, проведенная в Магнитогорске, показала присутствие биологического материала на белье женщины, однако не установила его принадлежности. Назначенная повторная экспертиза, проведенная уже челябинскими экспертами, не обнаружила этого биоматериала. Третья экспертиза установила, что биологический материал принадлежал мужу Мухамедьяновой.

Записи с камер видеонаблюдения, установленных в отделе полиции, не исследовались.

В видеообращении, которое он опубликовал на ютубе, Игорь объяснял, что так он хочет заставить следствие начать, наконец, расследовать преступление полицейских. На следственные органы это не произвело впечатления: в августе 2016 года уголовное дело в отношении полицейских было закрыто (оба они по-прежнему работают в полиции). Однако против самой Салимы было возбуждено другое дело — по ст. 306 УК РФ, «ложный донос».

(Это вообще уже сложившаяся практика в отношении людей, которые пишут заявления о пытках в полиции).

Тогда же, в августе, у Салимы была обнаружена опухоль. Она пережила операцию и до сих пор проходит химиотерапию.

В сентябре уголовное дело по ложному доносу должно быть передано в суд.

Но вот Салима пропала.

—Следователи противоречат сами себе! — возбужденно рассуждает Наталья Костюченко, психолог фонда «Общественный вердикт». — Говорят, что не нашли признаков изнасилования — но ведь уголовного дела по изнасилованию они не возбуждали. А что делать со следами побоев? Есть заключение судмедэксперта, есть последующее заключение невропатолога — все совпадает с ее показаниями об избиении в полиции. Так значит, событие преступления было!

После того, что случилось с Салимой Мухамедьяновой, Наталья Костюченко несколько раз в месяц проводит с ней реабилитационные сессии. Также на встречи с Салимой приезжает адвокат «Общественного вердикта» Ольга Лепехина. Во вторник они как раз должны были идти на встречу со следователем, однако Салима исчезла.

Молчит телефон ее мужа Игоря Губанова. Не отвечает дочь Альбина — ни на звонки, ни на сообщения. Отчаявшись дозвониться, я еду к Салиме домой.

Пыльная, похмельная окраина Магнитогорска, куда Салима переехала из центра после всех событий, украшена только пожухшими остатками лета. Блочные многоэтажки обреченно-землистого цвета выстроились шеренгами вдоль улиц, которым люди словно что ли поленились придумывать названия, — и улица Труда, скажем, или улица Ворошилова, если разглядывать их на бестолковой, путаной карте, несколько раз оказываются параллельны самим себе, и по несколько раз сами же себя пересекают.

Ржавые качели, возле которых гужуется молодняк, поют свой заунывный, растянувшийся на годы саундтрек.

Я нахожу нужный дом, захожу в подъезд, поднимаюсь на этаж. Долго, твердо звоню в звонок Салиминой квартиры, однако без толку. Тогда звоню соседям и слышу, как у них веселым звоночком заливается небольшая собака. Навстречу мне выходит пожилой мужчина, который вежливо и подробно поясняет, что с соседями из съемной квартиры не общается, однако знает, что вечерами они бывают дома. «Невысокая такая дама после восьми приходит», — поясняет он и рукой показывает примерный рост Салимы. Он позволяет мне пройти в тамбур и постучаться в дверь нужной квартиры — однако на мой стук никто не отзывается. И мы договариваемся, что я приеду к половине девятого, чтобы еще раз попробовать застать хозяев дома. Ну а пока еду в Михайловку — это деревня в Башкирии, неподалеку от Магнитогорска (который в Челябинской области); туда, где живет бабушка Игоря, и оба они, Игорь и Салима часто туда уезжают.

Я без труда нахожу дом бабушки Евдокии Ивановны, и он приятно удивляет меня своей абсолютной «кчемностью». Свежевыкрашенный, он глядит на центральную улицу белыми, очевидно на заказ сделанными пластиковыми окнами; в тщательно прополотом палисаднике рдеют обязательные для благополучия астры. Мне открывает дверь аккуратная голубоглазая бабушка, которая, с тревогой глядя на меня, повторяет, как заклинание: «Не знаю, где они! Сама, милая, все им звоню, и не отвечают — ни он, ни она, ни дочка ее. Не знаю, не знаю ничего…».

Из деревни я возвращаюсь в Магнитогорск, к дому, где живет Салима. Приезжаю немного раньше времени, назначенного мне соседом, и сижу в скверике, наблюдаю за оживленной вечерней жизнью района.

Молодежь, с ногами забравшись на лавки, пьет пиво и лузгает семечки, отчего весь сквер засыпан черно-белой шелухой. Я слышу, о чем говорят парень и девушка лет семнадцати.

— Магнитка рулит, отвечаю!

— Не, ну а че, ты бы в Челябе не остался бы — если так? Я бы осталась.

— И че б ты там делала? Ноги раздвигала? Это и здесь без проблем!

Мимо лавки с молодежью бесцельно носится туда-сюда толстая, беззаботная такса. Ее хозяйка разрывается между собакой и ребенком:

— Гриша, твою ж мать! Куда полез?! Лаки, а ну ко мне!

Через скверик — между лавочками с молодыми компаниями, сквозь группу мам с колясками — проходит молодая, но какая-то почерневшая, заметно сильно пьющая девушка. Она шагает быстро, флегматично смотрит вдаль, прижимая к себе огромного белого плюшевого зайца, испачканного коричневой краской. Никто на нее даже не оборачивается.

— Это город-монстр, — говорит мне про Магнитогорск психолог Наталья Костюченко, которая и сама родом отсюда. — Огромный комбинат, исторически появившийся вследствие как бы мужского такого коллективного акта, отсутствие иных перспектив, воспитание в духе «бери свое»… Это для остальной России разговоры про суровый челябинский характер — шуточки; а здесь это каждый день можно наблюдать. Если говорить про изнасилования, то в девяностые это тут даже преступлением не считалось — так, неприятный случай.

(Впрочем, можно и не говорить про девяностые, а поговорить, например, про 2016. Челябинская область, по уровню преступности, находящаяся на пятом месте среди прочих регионов России, в прошлом году продемонстрировала 150-процентный прирост преступлений сексуального характера).

Вечером мне, можно сказать, повезло. Проникнув по договоренности с соседом в тамбур, я вновь безуспешно колотилась в дверь, а потом как-то рефлекторно нажала на дверную ручку — и дверь неожиданно подалась внутрь. Из темноты неосвещенной квартиры мне навстречу выступил растерянный средних лет мужчина. Абсолютно трезвый.

— Вы Игорь? — спросила я.

— Я нет, я не Игорь, — тихо ответил он. — Салимы нет. Она уехала. Я ничего больше не знаю.

Коридор и комнату за спиной у него освещал синими всполохами работающий без звука телевизор. Все, что я успела разглядеть, — это то, что в аскетичной квартире было очень чисто. Все, что я успела понять, — это то, что мужчина очень не хотел, даже, наверное, боялся, что его присутствие в квартире будет каким-то образом разоблачено.

Вечером мы с Наташей Костюченко высчитали, что напуганный моим визитом мужчина, вероятно, брат Салимы, который на прошлой неделе приехал в Магнитогорск по делам.

На следующий день я до него уже не достучалась. Думаю, в квартире к тому моменту никого не было.

Сумев хоть слегка укорениться в этой жизни, мы с трудом удерживаем себя от того, чтобы не порассуждать про (ничтожную) долю предопределенности в собственной судьбе и колоссальный собственный вклад в личностное строительство и собственное, пусть и не без щербинок, счастье. «Сам себя сделал» — распространеннейший культурный мем миллионников, да и других городов, поменьше. Повторяя эту мантру, мы не задумываемся о том, что для того, чтоб себя «сделать», неплохо бы иметь хоть какой-то строительный материал, заготовленный судьбой.

У Салимы Мухамедьяновой, как я могу понять из разговоров с ее психологом, не было ровным счетом ничего.

Она родилась в глухой башкирской деревне Ташасты, кроме Салимы, в семье был еще брат Зайнитдин — наверное, тот самый человек, которого я встретила в квартире. Когда Салиме было семь или восемь лет, что-то случилось с родителями — один за другим они умерли. И детей забрали в сельский детдом. Не поговорив с Салимой, я не могу ничего рассказать о ее детдомовском детстве, пришедшемся на конец Советского Союза, однако могу предположить, что детство это было отнюдь не сахарное.

Едва выпраставшись из детдома, Салима поступила в медицинское училище (с общагой), но буквально скоро бросила его — и в свои 18 лет вышла замуж за красавца Галима, с которым и зажила семейной жизнью, которая только поначалу обещала быть счастливой: родились дети. Ну а дальше — развал Союза, нищета и безработица в закрытом военном городке Межгорье, куда переехала семья. Спивающийся муж, ссоры-побои, просвета нет.

Так и прожили почти 20 лет — ну а там дочка подросла, сына забрали в армию. На том и развелись. А потом в жизни Салимы появился Игорь Губанов. Разведенный, отсидевший. Конечно, выпивающий. Но — готовый заботиться.

Игорь, который во всей этой истории кажется мне, мягко скажем, чудаком, наверное, был единственным светлым событием в жизни Салимы. Он увидел ее в Межгорье, в магазине, где она работала продавцом. Я думаю, они влюбились.

По кусочкам восстанавливая ее жизнь в тот период, я не нахожу другого мотива, который мог бы вдохновить взрослую, робкую, деревенскую женщину, воспитывающую к тому же дочь-подростка, на переезд в большой город, где предвиделось ни кола, ни двора. Однако вот она решилась.

Переехали, как-то поступила дочка в университет. Сняли комнату в общежитии в самом центре города, на проспекте Ленина, стали жить, как люди. Она работала продавцом в магазине; он — шабашил на стройках. Купили даже Салиме шубу — норковую, до пят. Но, конечно, наполовину в кредит, 45 тысяч остались должны. Иногда по этому поводу звонили коллекторы — ну да ведь и все так живут.

Из всего того, что я услышала за эти дни от людей, которые знали Салиму и Игоря близко, я составила себе образ семейной пары — нет, не благополучной (в том смысле, который мы привыкли вкладывать в это округлое, ленивое слово), но нормальной. В их пасмурной жизни, конечно, случался алкоголь, но таких в стране десятки миллионов — людей, не знающих в жизни другой радости, потому что ее банально нет.

Известно, что в тот злополучный вечер 26 января оба они были под градусом — вернулись с поминок.

Без разговора с Салимой сложно судить о том, что происходило в ту ночь в отделении, однако безошибочно можно рассказать о том, что было в доме на проспекте Ленина. Мужики-полицейские, выросшие в окраинном магнитогорском районе, а может, в глухой какой-нибудь башкирской деревне, а может, в нищем, воняющем прорванной канализацией военном городке, пришли в общагу и нашли там нетрезвых, деревенского склада мужчину и женщину. Неуверенных, вряд ли посмевших сказать в защиту себя хотя бы слово, вряд ли настаивавших хотя бы на том, чтобы к ним обращались на «вы».

Мне кажется, в данном раскладе то развитие событий, о котором рассказывает Салима, вполне закономерно.

Конечно, я дошла до следователей. Следователь Азамат Нурманов, который так и не дождался Салиму с адвокатом на очередную встречу, комментировать ничего не стал, переадресовал к своему руководителю. Однако по телефону звучал озабоченно.

— Она говорила мне про то, что к ней журналисты приезжают, мы еще обсуждали, как время подвигать, — поделился он. И добавил, — Вообще это странно. Она раньше со мной встречи никогда не пропускала. Хотя, может, после химии выпивают они… Тоже бывало такое.

Я спросила, что будет, если Салима и дальше не объявится. «Да в розыск объявим — и все», — ответил мне следователь.

Мне удалось лично встретиться с руководителем Ленинского межрайонного следственного отдела СУ СК РФ по Челябинской области Виктором Липаткин. Он был открыт и доброжелателен, ему беспрестанно звонили журналисты: накануне в городе случилось ЧП — расстреляли предпринимателя. Но у меня к Виктору Викторовичу был единственный вопрос: если Салима действительно оговорила следователя, если она правда все это придумала, то зачем ей все это было нужно? Какой был ее мотив?

— Какой мотив? Психически ненормальный человек! — ответил мне следователь.

— Медики признали, что она не отдает себе отчет в своих поступках?

— Психиатрическая экспертиза прошла. Не могу говорить о том, что там установили медики, но понятно, что там образ жизни такой. Пьянство. Мы возбудили, нормально расследовали — нет там ничего! Нам какая разница, против кого дело возбуждать? Против нее ли, против полиции. Было бы за что… И потом, это дело на контроле в Москве было. Нас бы сверху одернули, если мы что не так!

Другому моему коллеге Ивану Чеснокову из «Таких дел» (я читала) он сказал про Салиму:

И я понимаю, что именно так эта история и будет выглядеть в суде: неадекватная вследствие регулярного пьянства женщина на весь мир ославила полицейских.

Чтобы сказать, что следователь Липаткин переоценивает роль алкоголя в этой истории, мне не хватает главного: личной встречи с Салимой. Но у меня и есть немало: я говорила с ней по телефону и слышала спокойную, конструктивно размышляющую женщину. Я вижу ее фотографии, по-женски оцениваю ее — миниатюрную ухоженную брюнеточку. Я видела, пусть и краешком, дома, в которых она живет, и все они были опрятные, совершенно не наводящие на размышления о пропитых буднях. Наконец, тот сосед, который меня встретил: я помню то его движение рукой и слова: «Невысокая дама после восьми приходит».

Дама. Смог бы он назвать спившуюся женщину, от которой «блевать хочется», — дамой?

Я не знаю, где Салима сейчас. Ее телефоны по-прежнему молчат. Как и телефоны Игоря. Адвокаты «Общественного вердикта» подали заявление в полицию.

С психологом Натальей Костюченко мы все эти дни строили предположения о том, что заставило Салиму спешно сорваться с места и исчезнуть.

Коллекторы, которые выколачивают долг в 45 тысяч? Неугомонный Игорь с какой-то очередной затеей? Перспектива приговора? Все эти поводы для исчезновения Салимы, прошедшей, кажется, все круги ада, по отдельности смотрятся неубедительными и какими-то мелкими.

Но не раз и не два — а всякий раз, когда с кем-то разговаривала, Салима упоминала тот факт, что полицейские после случившегося приказывали семье уехать из города и не высовываться. Но тогда она не послушалась. А вот теперь вдруг уехала.