В официальных документах их обозначали аббревиатурой ЧСИР — «члены семьи изменника Родины». Так появилось в Советском Союзе новое слово — «чесеиры».

Приказ предписывал: «На каждую арестованную и на каждого социально опасного ребенка старше 15-летнего возраста заводится следственное дело. Грудные дети направляются вместе с осужденными матерями в лагеря, откуда по достижению возраста 1—1,5 года передаются в детские дома и ясли. В том случае если сирот (дети названы сиротами при живых матерях. — С. Б.) пожелают взять родственники (не репрессируемые) на свое полное иждивение, этому не препятствовать».

Из докладной записки начальника АХУ НКВД Сумбатова, 29 января 1939 года:

«На Административно-хозяйственное управление НКВД было возложено особое задание по изъятию детей врагов народа. <…>

С 15 августа 1937 года по настоящее время <…> проделана следующая работа:

Всего по Союзу изъято детей — 25 342 чел.

из них:

а) Направлено в детдома Наркомпроса и местные ясли — 22 427 чел.

из них г. Москвы — 1909 чел.

б) Передано на опеку и возвращено матерям — 2915 чел.».

Это данные о «работе» «по изъятию детей» только за первые 17 месяцев — с 15 августа 1937 года по январь 1939-го. Сюда не включены «социально опасные» дети «старше 15-летнего возраста». Сколько было отправлено в лагеря грудничков вместе с матерями, сколько родилось в ГУЛАГе за десятилетия террора — неизвестно.

Концлагеря для женщин и детей — Темниковский в Мордовии, Джангижирский в Киргизии и Темляковский в Горьковской области — начали «организовывать» заранее, по приказу начальника ГУЛАГа М.Бермана: «В ближайшее время будут осуждены и должны быть изолированы в особо усиленных условиях режима семьи расстрелянных троцкистов и правых <…> преимущественно женщины. С ними будут также направляться дети дошкольного возраста (выделено мной. — С. Б.)».

В январе 1938 года в Акмолинской области Казахстана, «на базе 26-го поселка трудпоселений», построили самый большой, трагически знаменитый Акмолинский лагерь жен изменников Родины — АЛЖИР. Он же — «лагпункт № 26» Карагандинского управления лагерей (Карлага). «Лагпункты» в действительности — это десятки самостоятельных лагерей на пространствах Карлага.

Через АЛЖИР прошли 20 тысяч узниц. В основном — жены государственных и партийных работников разного ранга, военных, сотрудников НКВД, руководителей и специалистов предприятий, деятелей науки, культуры. Среди них — всенародно знаменитая певица Лидия Русланова, актриса Татьяна Окуневская, создательница детского музыкального театра Наталия Сац. Самая титулованная узница АЛЖИРа, безусловно — Екатерина Ивановна Калинина. Формально она не была «членом семьи изменника Родины». Она сама — «изменник Родины», статьи 58-6 («Шпионаж») и 58-8 («Совершение террористических актов»). А «членом семьи изменника Родины», по логике, был ее муж, Михаил Иванович Калинин. Но его не отправили за колючую проволоку. Он с января 1938 (месяц и год открытия АЛЖИРа) по 1946 год занимал пост председателя президиума Верховного совета СССР — совмещал в одном лице должности председателя парламента и, формально, главы государства.

Екатерина Ивановна Калинина отбыла в АЛЖИРе 7 лет из 15 по приговору. Она не копала землю, не рубила камыш, не месила глину, не делала саманные кирпичи; ей, 56-летней женщине, дали легкую работу — она в бельевой счищала гнид с белья заключенных. И жила там же, в бельевой, что несравнимо с условиями в общем бараке на нарах.

С 1938 года по 1953-й только в АЛЖИРе родилось 1507 детей. 100 грудничков — ежегодно. В эту статистику вошли только выжившие. В яслях поселка Долинка, столицы большого Карлага (системы Карагандинского управления лагерей) одномоментно содержалось 500 малышей. Каждый месяц умирало полсотни детей. Зимой их не хоронили — невозможно было долбить землю, скованную сорокаградусными морозами. Трупы складывали в бочки — до весны. Санитарка Валентина, служащая НКВД, проходя мимо, увидела: чья-то ручонка шевелится. Вытащила крошечную девочку-казашку, отнесла домой. Восемь лет растила как свою дочь, а когда срок матери вышел, вернула ей ребенка.

Майя Плисецкая в 12 лет избежала детдома, потому что ее забрала к себе тетя, Суламифь Мессерер, балерина Большого театра. А младшего брата Майи, Азария, восьмимесячным ребенком отправили в АЛЖИР — вместе с мамой, киноактрисой Рахиль Мессерер. Она была женой Михаила Плисецкого — управляющего трестом «Арктикуголь». Его расстреляли в январе 38-го.

«Или конец 39-го, или 40-го, во всяком случае, я уже ходил и даже произносил такую связную фразу: «Хочу за зону». Теперь я понимаю, за какую зону я хотел, — рассказывает Азарий Плисецкий в фильме Дарьи Виолиной и Сергея Павловского «Дольше жизни». — Трудно поверить, что это я там был… Пришел момент, когда тетка, Суламифь Михайловна Мессерер, добилась разрешения перевести нас на вольное поселение. И она рассказывает, как приехала за нами. И как распахнулись ворота. И я побежал. Хотя я никогда не видел тетю, но она вот так раскинула руки, и я побежал к ней. И вдруг раздался рев. Рев этих сотен или тысяч женщин, которые наблюдали за этой картиной бегущего мальчика… Потому что у каждой или был ребенок, или был отнят. Во всяком случае, я представляю, что они могли чувствовать. И она мне рассказывала, тетя: «Я взяла тебя на руки, и ты весь шуршал. Я отнесла тебя куда-то и поняла: твоя курточка была забита письмами».

Майя Кляшторная, дочь белорусского поэта Тодора Кляшторного, расстрелянного в октябре 1937 года, попала в лагерь четырех месяцев от роду. Росла в лагере, потом — в детдоме Карлага.

«Мы знали, что это карцер, сюда мам сажают, и если мама сюда попадет, она может умереть. Они все были наши мамы… Для нас это норма жизни была: мы ж не знали, что такое арестованная, а что такое нет. Раз мамы — значит, арестованные… Начальник лагеря (Сергей Васильевич Баринов, человек удивительной доброты и отчаянной смелости, карьерный чекист, самый молодой в СССР руководитель областного управления НКВД, с началом Большого террора написал в Москву, что это чудовищная ошибка; его не расстреляли, а лишь убрали с высокой должности, понизили в звании и отправили служить в АЛЖИР.— С. Б.) брал меня на руки, гладил по головке и называл меня: «Ласточка ты моя». Потом меня так Ласточкой и прозвали».

Детей, достигших трех лет, увозили в детдома.

Майя Кляшторная: «Нас стали грузить в грузовики, мы кричали. Грузовик тронулся, и мамы бегут. А мы криком кричим. И тогда остановили машину, видимо, распоряжение директора было, и мамы оказались с нами в грузовике. Каждая своему ребенку что-то должна была сказать, что-то ему подарить, и вот они нам дарили сшитые игрушки. Мама мне подарила зайчика и морячка маленького, сказала: «Он тебя будет защищать». Я была очень счастлива, что у меня такие игрушки. Потом мы долго ехали в Осакаровку (в детдом. — С. Б.), и мы поняли, что мы без мам… Мы дружили, мы друг друга за руки держали. Больше всех мне запомнилась Рида Рыскулова (дочь казахского революционера, заместителя председателя Совнаркома РСФСР Турара Рыскулова, расстрелянного в феврале 1937 года.— С. Б.). Один из самых счастливых моментов детства, который я помню до сих пор, это когда в Осакаровку приехала мать Риды Рыскуловой, три дня прожила в нашем бараке и каждый вечер пела нам всем колыбельную песню перед сном. Это было такое чувство… Человек — это чувства, которые он испытывает. Колыбельную никто нам не пел. И так было жалко уснуть под эту колыбельную, жалко уснуть и проспать это счастье».

Рида Рыскулова грудным ребенком попала в АЛЖИР вместе с мамой. Старшую ее сестру, четырехлетнюю Сауле, отправили в детдом на Украину, потом в Челябинск.

«Я отчетливо помню многое, но более всего — свой безумный страх, истошный, непрекращающийся плач, переходящий в истерику, — вспоминала Сауле многие десятилетия спустя. — Маленькую Риду оторвали от матери в трехлетнем возрасте, как и других детей, и отправили в Осакаровский детдом. После окончания восьмилетнего срока маме позволено было забрать Риду. Девочка оказалась истинной дикаркой. Она мало говорила, сторонилась окружающих людей. В ее лексиконе отсутствовали элементарные бытовые слова. Искалечила сиротская жизнь и меня. Стоит ли говорить о детдомовских голодных годах, о том, как я умирала от малярии и воспаления легких, о своем экзематозном тельце, о дикой завшивленности с вечно лысой, стриженной под машинку головой. Со своей мамой и сестрой я встретилась в 1948 году. Можно ли вообще возместить или воскресить утраченное детство, прошедшее без материнской ласки и заботы? Долгое время мы с сестрой не могли произнести слово «мама», обращались просто на «Вы». Мне тяжело было наблюдать за мамой. Так, поначалу в трамваях она ездила только стоя, как бы я ни пыталась посадить ее на свободное место. Она мне говорила шепотом, что незримо ощущает дуло винтовки, приставленной к спине».

Детей в колониях и детдомах воспитывали, как положено — в ненависти к «изменникам Родины», им внушали, что их родители — враги любимого Сталина и родной партии. Некоторые так и вырастали — если не в ненависти к отцам и мамам, то в неприязни к ним. Родителей считали виновными за искалеченную жизнь.

В мае 2017 года на встрече «детей Карлага», на международной конференции «Потомки не забывают», 81-летний петербуржец Леон Нурмухамедов (отец — нарком здравоохранения Казахской ССР Хасен Нурмухамедов, расстрелян в 1938 году; мать — Кира Берсенева, 5 лет заключения в АЛЖИРе) говорил:

«Сам я, как и моя семья, не превратились в антисталинистов, по-старому говоря — антисоветчиков. Я был активным членом компартии. По-моему, нельзя прожить всю жизнь в ненависти. Гонения и репрессии были результатом ошибочного решения конкретного человека. Советский Союз, в котором я вырос и жил, для меня дорог».

Так память о геноциде выдается за ненависть, страна приравнивается к строю, любовь к Родине — к почитанию режима.

Эта лагерная колыбельная песня — музыкальный рефрен фильма Дарьи Виолиной и Сергея Павловского «Дольше жизни», 2013 год.

Отца Ивана Шарфа расстреляли, мать умерла в лагерях на лесоповале. Немецкого мальчика вырастила казахская семья. Иван окончил два института, педагогический и сельскохозяйственный, прошел многие ступени карьеры — от директора школы до директора совхоза «Акмолинский», преобразованного затем в Целиноградское производственное объединение, удостоился высших наград и званий.

Он жил и работал в тех местах, где был АЛЖИР. До апреля 1933 года здесь было «спецпоселение» из «раскулаченных», сосланных в Казахстан белорусских, украинских и молдавских крестьян-«спецпереселенцев». В 30—40-е годы «спецпереселенцами» стали также репрессированные и депортированные народы: корейцы, поволжские немцы, финны-ингерманландцы, карачаевцы, калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы, крымские татары, турки-месхетинцы.

Здесь и строил с 1970 года новую жизнь директор совхоза, затем генеральный директор областного производственного объединения Иван Иванович Шарф, воздвигая на месте бараков благоустроенные дома.

В 1989 году он поставил на центральной площади памятник — расколотую красную звезду на фоне тюремной решетки и колючей проволоки. Наглядней некуда. Решением сельского схода воздвигли курган на месте захоронения заключенных, на тополиной аллее, посаженной узницами, установили стенды с фамилиями, в комнате местного Дома культуры организовали музей. На открытие мемориального комплекса пригласили узниц АЛЖИРа и их детей.

Эта расколотая звезда стала в СССР вторым памятником жертвам политических репрессий, открытым публично, в октябре 1989 года. Первый — камень в поселке Соловецкий Архангельской области с надписью «Соловецким заключенным». А первый тайный — в Инте, Коми АССР, на кладбище «Отдельного лагерного пункта № 2». В 1956 году бывшие заключенные латыши, уезжая домой, изготовили и ночью установили бетонный памятник погибшим землякам. Разумеется, о надписях «Жертвам репрессий» или «Узникам ГУЛАГа» не могло быть и речи. Надпись сделали, чтобы никто не придрался, на латышском языке «Dzimtenei» — «Родине».

В 2007 году в Казахстане, там, где был АЛЖИР, в 40 километрах от нынешней казахстанской столицы Астаны (бывший Акмолинск), открыли большой, уже государственный, Мемориал и Музей жертв политических репрессий и тоталитаризма. Тысячи имен высечены на стелах Мемориала.

«Гитлер убивал других… с кем воевал… Наши власти убивали собственный народ! — говорил на митинге президент Казахстана Нурсултан Назарбаев. — Женщин и детей ссылали в голую степь, обрекая на голод, болезни, мучения, смерть. Жертвы политических репрессий забвению не подлежат».

Память — это еще и покаяние. Не только память о жертвах, но еще и о том, кто допрашивал, расстреливал, конвоировал, загонял в бараки… Обычные советские люди. Но взгляните: и сегодняшние россияне «самым выдающимся человеком всех времен и народов» называют Сталина, а 45 процентов из них считают, что жертвы сталинизма оправданы великими целями.

Сергей Баймухаметов — специально для «Новой»