На День памяти приезжают сотни людей. У них разные политические взгляды, языки и верования. На трибуне друг друга сменяют либералы и казаки, председатель петрозаводской еврейской общины и местный муфтий. Не у всех даже здесь расстреляны родственники. Их объединяет бережное отношение к памяти.

Полигон обнаружили 20 лет назад «мемориальцы» Юрий Дмитриев, Ирина Флиге и Вениамин Иофе. Все предыдущие митинги в Сандармохе вел Дмитриев. Сейчас его судят за «изготовление порнографии» (профессиональный эксперт, выступивший в суде, назвал доводы следствия ничтожными). Благодарность собравшимся передала от Дмитриева его дочь Катя.

«Двадцать лет назад нам казалось, что Сандармох — это черта между прошлым и настоящим, — сказала Ирина Флиге. — Но мы должны признать, что память о терроре не стала памятью. Память о терроре — это наше настоящее. Через двадцать лет после того, как мы открыли Сандармох, наш друг и коллега Юра Дмитриев находится по ложному обвинению в тюрьме».

День памяти был учрежден «Мемориалом» вместе с карельскими властями. Раньше на траурный митинг приезжали первые лица республики и Медвежьегорского района. Здесь даже служил литию патриарх Кирилл. Два года как чиновники отказываются ехать в Сандармох (в эту субботу полигон посетила только вице-спикер Заксобрания Карелии и уполномоченный по правам человека в республике). При этом здесь возложили цветы представители генконсульств Польши, Норвегии, Литвы, Украины, Эстонии, Швеции…

«Наша задача — вернуть имена тем, кого мы еще не знаем. Мы должны передать эту эстафету своим детям. Пока каждой кости не возвращено ее имя, не будет покоя ни нам, ни нашей стране», — сказал председатель еврейской общины Петрозаводска Карелии Дмитрий Цвибель.

«Новая газета» поговорила с несколькими участниками Дня памяти, чьим родственникам Юрий Дмитриев вернул имена, а они сами — таблички и фотографии на их могилы.

— Мой дед был крестьянин-опытник. Он очень много сделал как опытник для выращивания различных культур. Его расстреляли якобы за подготовку свержения Сталина. Я в прошлом году занималась в архивах ФСБ, изучала протоколы допросов. Первый раз его осудили, когда ему предложили быть председателем колхоза, а он отказался, сказал: «Я не хочу за лодырей работать, у меня свое хозяйство, мне надо своих детей кормить». Его отправили в Сибирь, он там занялся пчеловодством на вольном поселении. В 32-м году его раскулачили, а в 36-м он вернулся, и, поскольку он был грамотным человеком, его опять привлекли к работе, предложили должность счетовода райгоссельзага. Сейчас эта должность котируется (я спросила, у меня в ФСБ сотрудница знакомая работает) как высокопоставленный госслужащий.

Мы нашли его благодаря Юрию Дмитриеву. Появилась газета вначале, и вот мой муж, читая эту газету, нашел его фамилию. А мама еще в советское время писала в КГБ запросы, и был ответ, что нет, неизвестно куда этот человек пропал.

Я с Дмитриевым познакомилась в прошлом году. То, что он делал, — цены нет этому человеку. Это огромный труд, я сама работала в Госархиве научным сотрудником. А то, что сейчас творится, — это просто беззаконие. Васильева, которая обворовала всю страну, сидела дома и процветала, а здесь человека упекли в тюрьму. Это ненормально для нашего руководства, для нашего правительства и для Путина тоже. Пусть расследуют, если они считают [нужным], но зачем его в тюрьму сажать. Они сгноить его хотят просто, просто убить. В Карелии многие так думают и тоже теперь начинают бояться говорить.

— Папа — копия деда. Он у него один сын был. Когда отец был живой, он рассказывал, что за дедом пришли в два часа ночи. «Суханов Анатолий Петрович тут живет?» — «Тут живет». — «Одевайтесь». У нас в городе гремел Онежский тракторный завод, он там был старшим мастером. Образованный был дед. Папе было восемь лет, больше он своего отца не видел. Он всю жизнь прожил с камнем на душе, что он сын врага народа. Не мог успокоиться. Папа умер 17 января 1993 года, инсульт у него был, он ночью заснул и не проснулся, такая вот смерть хорошая была. А в марте в нашей местной «Комсомолке» опубликовали — я еще думала, почему газета такая толстая? — списки реабилитированных. Я нашла деда. У меня такая истерика была. Я скорее сестре звонить. Отец два месяца не дожил, он умер с этим камнем на душе, что он сын врага народа. Все говорил: «Мне бы увидеть в списках деда, и я мог бы помереть». Такая мечта была. Я теперь как на кладбище приеду к папе, говорю: «Никакой ты не сын врага».

Когда мы в первый год сюда ехали, мы все плакали: «Дай бог вам здоровья, Юрий Алексеевич, вам памятник золотой надо поставить при жизни». То, что сейчас происходит, — это бред какой-то. Человек таким святым делом занимается, он не мог сделать то, в чем его обвиняют. Кому-то дорожку перебежал, видимо.

— Он работал в Кандалакше садоводом-огородником. 28 декабря 1937 года его забрали, а 10 января 1938-го уже расстреляли. Всего две недели. Родился на литовском хуторе, простой крестьянский сын. В 17 лет ушел в царскую армию, потом перешел в Красную как простой солдат. Всю жизнь проработал в колхозах, совхозах. Четверо детей у него было, самый старший сын Володя — это мой отец.

Что дедушка в Сандармохе расстрелян — это мне рассказал племянник. Мне посоветовали найти Юру Дмитриева, а Юра Дмитриев мне объяснил, как надо запрос сделать. Я сделала запрос в ОВД и получила копию допроса. В допросе дед числится немецким шпионом. Я родилась в Питере, но почти 50 лет живу в Карелии. И только шесть-семь лет назад узнала, что живу рядом с могилой деда.

Когда я нашла фамилию своего деда в «Книге памяти», я так прижала к себе эту страницу, где была фамилия деда, — как будто его самого.

— Ему сорок лет было. Папа ушел на работу, ждем с работы, а папы нету. Нету день, нету другой. Потом уже разговоры пошли… Каждый день забирали, каждый день. Мама ездила в Медгору (Медвежьегорск. — Ред.). Один раз у нее передачу приняли. Он пошел на работу — был снег — в валенках, она ему сапоги везла. Это передали. А больше ни разу никакой передачи. Мы ходили, дети, сестра старше меня на два года — нам ничего не ответили: где, и как, и что. Очень тяжелое время было, не дай бог больше никому. И чтоб таких перегибов не было государственных.