Роман для власти

Наиболее известный роман этого жанра — «Мастер и Маргарита» (книга, о прижизненной публикации которой автор не думал, поскольку представлял себе ее последствия). Посыл этой книги — адресованной, конечно, не только Сталину, — довольно очевиден: мы, художники, интеллектуалы, признаем тебя неизбежным и полезным злом и даем тебе моральную санкцию на расправу с людишками, которых сам же ты отчасти и вывел; но береги художника. Вспомнят художника — помянут и тебя, сына сапожника. Судя по всему, вскоре после войны Елена Сергеевна сумела передать роман Поскребышеву (якобы через знакомую портниху из правительственного ателье); правда, судя по цитируемым ею словам Поскребышева («Благожелательный ответ будете иметь»), в ее памяти смешались звонок Сталина 19 апреля 1930 года и этот разговор.

Второй такой текст, недвусмысленно адресованный Сталину и услышанный им, — пьеса Леонова «Нашествие», удостоенная Сталинской премии, несмотря на остроту содержания и опальность автора. По сюжету, незадолго до сдачи и оккупации старого русского города туда возвращается недавний «враг народа» (уже натяжка, поскольку до конца войны отсидевших врагов народа держали в лучшем случае на поселении — исключения единичны). Именно он и оказывается главным героем подполья — в отличие от благополучных сверстников — и гибнет незадолго до возвращения наших. Идея проста: мы, твои жертвы, не держим на тебя зла, и больше того — мы самый верный твой отряд; наша любовь к Родине прошла через настоящие испытания, и мы, закаленные твоими лагерями, не дрогнем перед чужеземным нашествием.Это был посыл своевременный, благородный — не зря во время Второй мировой многие опальные художники, полководцы, ученые ненадолго легализовались, как те же Леонов, Зильбер или Рокоссовский, — и Сталинская премия свидетельствовала о том, что адресат все понял. Леонов тоже все понял и передал премию в фонд обороны: на эти деньги построили тяжелый танк.

Третий текст — роман Эренбурга «Буря», который, полагаю, спас автору жизнь или по крайней мере свободу в дни массовых расправ над «космополитами». Здесь посыл еще откровеннее: Европа не выдержала искушения фашизмом, и не зря один из главных героев — немецкий антрополог — расчеловечился едва ли не раньше всех. А мы, советские люди, новая человеческая порода, выдержали и пришли на смену европейской культуре; теперь флагманы всемирной культуры — мы, а с мифом о Европе пора расстаться.Эта мысль в «Буре» доминирует (Эренбург вполне искренен, поскольку немцев ненавидел физиологически, и именно они были для него олицетворением смертельной болезни, перед которой не устояли его любимые французы). И она была услышана, и на писательском собрании, которое собиралось Эренбурга и его книгу приговорить, он зачитал сталинскую телеграмму с благодарностью за доставленное наслаждение — и тем спасся.

Другие два примера не столь очевидны, но тоже маркированы Сталинской премией: это роман «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова (посыл: дни отступлений нас не сломили, и мы опять-таки на тебя не в обиде, потому что эти дни выковали из нас железных бойцов, профессионалов войны) и«Жатва»Галины Николаевой (если с нами по-человечески, мы выдержим любые тяготы).

Можно привести и другие примеры, но эти пять наиболее наглядны, поскольку достигли своей цели: они сказали ту правду, которую Сталин хотел (или как минимум готов был) услышать и понять. Литература обладает широким арсеналом средств для воздействия на жизнь, и прямая адресация к вождю, от которого все зависит, — не последнее из них.

Один из последних эпизодов, когда литература серьезно вмешалась в политику, была публикация рассказа Юрия Лужкова о том, как два молодых охотника задумали завалить матерого лося; из этой затеи ничего не вышло, но из затеи Лужкова — тоже. Охотники выразили лосю недоверие, и дальнейшие его приключения перестали быть интересны читателю. Но эпизод показателен — он стал, пожалуй, самой запомнившейся акцией Лужкова перед отставкой. Если он писал действительно сам, может, ему с самого начала надо было пойти по этой части: российская писательская судьба хоть и полна опасностей, но все же не таких, как мэрская.

на какие точки его эмоциональной клавиатуры имеет смысл нажимать. Интересную версию предложила Татьяна Устинова: месседж, полагает она, должен быть упакован в сентиментальный рассказ о собаке. Мне кажется, сейчас самое время написать роман, который будет содержать внятное и спасительное послание, но как написать его — я пока не знаю, а пока буду думать — может оказаться поздно.

Техника, в которой следовало бы написать этот роман, по-моему, очевидна: в таких случаях нужно ориентироваться на отроческие вкусы героя, а они широко известны. Героем романа должен стать либо разведчик, либо спаситель вымирающих животных, но в любом случае человек, действующий во враждебном окружении, среди недалеких и алчных единомышленников, на которых нельзя положиться.

Это должен быть психологический экшн, стилистическая доминанта которого — именно чувство одиночества, исторической обреченности, защита вымирающих и, в сущности, деградирующих видов или ценностей. Этот герой значительно умнее всех, кого он защищает, — будь то спивающееся население или отстреливаемые хищники; но у него есть миссия, которую он не может предать. В некотором смысле аналогом этого героя может быть тот несчастный сумасшедший из широко известной истории болезни, который полагал, что у него в кулаке — ниточки от разлетающихся, как шарики, небесных тел. Только благодаря его вечно сжатым кулакам Вселенная удерживалась от окончательного разлетания. Он почти не спал, отказывался есть и ни с кем не разговаривал, но те, кто принимали его состояние за кататонический ступор, ошибались: это был вполне сознательный выбор.

Что до посыла романа, который мог бы спасти человечество, в самом деле подошедшее к опасной грани, — он не так-то прост. Нужно объяснить читателю — и, в первую очередь, главчитателю, — что защита ценностей прошлого неизменно проигрывает будущему; что спасти вымирающий вид можно только при помощи современных, а не архаических, сугубо запретительных мер. Попытка удержать в кулаке вымирающую или деградирующую нацию, сковав ее скрепами прошлого, заведомо безнадежна, потому что прошлое всегда беззащитно перед будущим. Консервация любой ценой — занятие по-своему благородное, но оно так же бессмысленно, как ставить заклепки на кипящий, наглухо запаянный котел. Консервация была благотворна и даже, пожалуй, необходима в первые путинские годы, но она не может быть стратегической задачей. Сохранение статус-кво любой ценой неизбежно приведет к внешней экспансии, потокам государственной лжи, растлению населения, которое и сейчас уже с трудом отличает добро от худа; в конце концов страх перед внешним миром приведет к ситуации Джонстауна, где в 1978 году тысяча человек покончили с собой, чтобы только не поддаться давлению внешнего мира.

Нужно показать трагедию одинокого спасителя, который и в самом деле мнит себя единственным защитником традиции — но не понимает того, что традиция должна развиваться, жить и плодоносить, а вечно воспроизводить ситуацию опричнины, натравливая одну часть народа на другую, значит не сохранять традицию, а отсекать будущее. Могучим финалом могло бы быть собственноручное истребление главным героем остатков популяции вымирающих тигров — чтобы только их не выпустили на свободу, где им наверняка угрожает тьма опасностей. Между тем только на свободе они и могли бы размножаться — в неволе, согласно стартовым условиям фабулы, это у них не получается.

Мне кажется, написать такой роман надо как можно быстрее, пусть даже коллективным усилием всех русских литераторов. Ситуация назрела.

Главное — подчеркнуть, что авторы уважают мотивы героя и искренне сострадают ему. Не зверь же он, в конце концов. Он просто искренне полагает, что ограниченность — гарант выживания, но это совсем не так. Он может расслабиться. Он может разжать свои кулаки и впервые за многие годы выспаться, а потом пойти погулять без охраны. Это лучший путь к спасению мира — и русского, и всего остального.