Мог ли Горенштейн писать о любви?

Mногие современники-шестидесятники считали Фридриха Горенштейна человеком тяжелым — ​неуживчивым, недобрым, не почитающим признанные авторитеты, грубоватым, с неизжитыми провинциальными манерами, с характерным местечковым выговором. Это мнение автоматически переносилось и на его произведения, хотя прочли их как раз очень немногие: в советское время был напечатан лишь один рассказ Горенштейна. С тех пор прошли десятилетия, Горенштейн признан мастером и одним из крупнейших русских прозаиков последней трети двадцатого века, — ​а слава писателя-мизантропа так за ним и тянется. Подхватив эстафету, кое-кто из сегодняшних литературных критиков окончательно установил, что Фридрих Горенштейн — ​писатель выдающийся, где-то даже гениальный, но слишком уж мрачный, питающий отвращение к человечеству.

Мог ли такой Горенштейн писать о любви? Сомнительно; то ли дело Иван Тургенев — ​хотя репутация Тургенева у братьев-писателей была, пожалуй, не лучше горенштейновской. Но издательству АСТ («Редакция Елены Шубиной») удалось собрать под одной обложкой четыре повести: «Улица Красных Зорь», «Чок-чок», «Ступени» и «Муха у капли чая» — ​и каждая из них высвечивает разные грани этого чувства.

В «Улице Красных Зорь», открывающей сборник и давшей ему название, затерянный на краю болот и лесов маленький поселок во времена «ворошиловской амнистии» 1953 года не похож на дворянские имения прошлых веков, но любовь певуньи Ульяны к своему суженому так же чиста и возвышенна, как и у тургеневских женщин:

Зато «Чок-чок» вроде бы о любви плотской — ​о том, как разбиваются при столкновении с ней грезы о любви духовной. Невинный подросток Сережа, впервые увидев соитие, запоминает только женское «вывернутое наизнанку мокрое, красное мясо». В ужасе он думает: «Неужели я и Бэлочка будем так же, как вчера Кашонок с той женщиной под кустами?» — ​и первая попытка секса с девочкой, любимой с детства, позорно проваливается. И всю жизнь Сережу не покидает поразивший его отвратительный образ. А ведь Сережа — ​неисправимый романтик, и, умирая «еще не стариком, но в возрасте уже перезрелом», он пишет трогательные стихи:

Умильные эти строчки заставляют усомниться в том, что автор намеревался изобразить несовместимость возвышенной любви и грязи плотского совокупления как трагедию. Возникает даже подозрение, что «Чок-чок» — ​произведение не столько «философско-эротическое», как обозначено автором, сколько ироническое или даже сатирическое. И уж во всяком случае это одно из наиболее откровенных антисоветских произведений Горенштейна.

Потому что трагедия в нем тоже налицо: трагедия советского фарисейства. Сережа жил в обществе, где «секса не было», и любой шаг в сторону от этого негласного установления рассматривался как побег, причем, что печальнее всего, самим Сережей тоже. И встретившись, наконец, с женщиной, свободной от нелепых самоограничений — ​чешкой Каролиной, — ​он не смог стать ей равным партнером: «Ты не можешь, и никто здесь не может», — ​разочарованно сказала она. Когда же оказалось, что Каролина предпочла ему лесбиянку Сильву, зашоренная психика Сережи не выдержала и он попытался отравиться йодом: гомофобия в СССР поддерживалась не только законом, но и мнением народным.

В новой России мнение это не изменилось; но отношение к сексу и эротике сейчас совсем другое. Пятиклассниц пока не обучают правильно надевать презерватив на огурец, как это делают в американских школах, но теперешние Бэлочки и сами уже превзошли учителей. Шестьдесят лет назад «Лолита» считалась романом почти порнографическим, а сегодня набоковскую книгу о безнадежной любви не назовешь даже эротической. Вот и «Чок-чок» вместо того чтобы, по аналогии с «Лолитой», прогреметь откровенной эротикой — ​по свидетельствам некоторых мемуаристов, у Горенштейна была такая надежда — ​остался историей любви, пусть и искалеченной ханжеством.

Можно было бы возразить, что корни подобного отношения к любви лежат в религии, призывающей ко всяческому смирению плоти. Повесть «Ступени», однако, противоречит такому предположению. Линия любви в ней не главная: ее стержневой герой, врач-патологоанатом Юрий Дмитриевич, мучительно ищет свой путь к Богу, скрупулезно анализирует слова Евангелия, верит в них и не верит и медленно сходит с ума. Женщины не привлекают его, а скорее раздражают. Но случайно встреченная в церкви девушка Зина проникается к нему таким глубоким чувством, что он считает своим долгом на него ответить.

Кончается этот проблеск любви печально. Зина умирает где-то в провинции от последствий самодельного аборта, а Юрий Дмитриевич сжигает папку с делом своей жизни — ​почти готовой диссертацией. Ее название: «История болезни Иисуса Христа и анатомическое исследование тела Иисуса, выяснение точного положения тела на кресте и причина, по которой Иисус, умирая, склонил голову к правому плечу», — ​Горенштейн и здесь не может удержаться от иронии.

«Ступени», написанные в 1966 году, были впервые опубликованы в 1979 году в бесцензурном альманахе «Метрополь». Административные репрессии, посыпавшиеся тогда на участников альманаха, Горенштейна практически не затронули — ​его и без того не печатали. Лишь через тридцать лет Станислав Рассадин написал об этой повести как о «высокопрофессиональной удаче» в отличие от «расхлябанности, полуумелости и полуучености» многих других текстов альманаха.

Почти никак не отозвалась критика и на повесть «Муха у капли чая»; известный литературовед Жорж Нива признался, впрочем, что она «озадачивает еще сильнее других». Сложная по своей ассоциативной структуре, повесть помимо прочего вновь продемонстрировала широту взгляда Горенштейна на чувственную любовь. Во вставной легенде пастух-христианин, за грехи отданный «в руки диаволу», наслаждается любовью женщин, обращенных его молитвой в прекрасных овец. Одна овечка полюбила пастуха так, что навсегда осталась у его могилы, «ибо истинная любовь —​чувство не краткое и изменчивое, как жизнь, а вечное и крепкое, как смерть».

Фридрих Горенштейн — ​писатель многоликий. Его повести о любви составляют неожиданную перспективу его творчества, которая открывается непредубежденному читателю.

Григорий Никифорович — ​ специально для «Новой», Сент-Луис, Миссури