Чужие: нам совершенно безразлично ваше мнение

Кирилл Кобрин, публицист, редактор «Независимого запаса», медиевист, в одном из эссе своей новой книги «Постсоветский мавзолей прошлого. Истории времен Путина» (М., НЛО, 2017) говорит о двойственном значении понятия «история», которая может быть случаем, касающимся одного человека, и одновременно процессом, затрагивающим все общество. Под одной обложкой Кобрин собрал эссе о главных новостях 1991–2016 годов: от путча 1991-го года до public-art-а Собянина.

Каждое выбранное событие получает историческое измерение, для этого автор погружается то во времена имперской России, то в советские дебри, выстраивая связи между поздним сталинизмом и постсоветскими чиновниками, шестидесятниками и атомизированным обществом сегодня, обращая наше внимание на то, что без генеалогии понять ландшафт настоящего невозможно.

Кобрин предлагает рассматривать не историю государства, а три измерения исторического опыта. Первое — история прошлого России, в частности удручающие отношения правителей и мыслителей (Николай I — Чаадаев, Иван Грозный — Курбский). Обычно свободомыслящие интеллектуалы были вынуждены сбегать от тирании, а позднее от тирании идеологии на Запад. Другая форма борьбы государства с «брожением умов» — исключение авторов, нелояльных режиму, из публичной сферы. Опасные сочинения и акции проще назвать ненормальными и признать авторов безумцами, слова и дела которых не стоит воспринимать всерьез. Второе измерение — важные события в общественной жизни постсоветской России, включая анализ внешней политики страны (Крым, Сирия). Третье измерение — состояние умов россиян, в которых царит «массовая одержимость историей при деградации настоящего академического исторического знания». Кобрин выстраивает альтернативную повестку, новостную картину 1991–2016 в 3D, которую контролирует не государство, а источники. Однако основной разговор в книге всегда возвращается к тому, какую историю нам предлагает власть.

Прежде всего, нам напоминают о принципиальной разнице в отношениях советский и постсоветской власти и общества: до «1991 года неравенство терпели и на него закрывали глаза, так как власть ставила перед обществом большую общую цель строительства будущего. Ради него можно не особенно обращать внимание на спецпайки обкомовских секретарей и заграничные поездки прикормленных писателей. Сейчас будущего в России нет». У постсоветского человека, по мысли Кобрина, нет и никакого желания самоопределяться и мыслить политически. Неудивительно, что все авторские рассуждения посвящены исключительно негативным сторонам жизни. При Путине в общественной сфере будто и не произошло ничего хорошего, при этом, 86% населения поддержали режим. Возможно, это расхождение статистики и реальности как раз и объясняет, почему россияне стали равнодушнее даже «к самой идее различения добра и зла».

Этика большинства россиян сегодня складывается из универсального объяснения неправомерных действий как власти, так и отдельных граждан, причем историк находит корни этого ответа в позднесоветской эпохе: традиция «глубже 1965 года в основном не уходящая. Знание о более древних обычаях, нежели раздавить пузырь на троих в подъезде, основывается на позднесоветском же кинематографе, литературе и поп-культуре». Преемственность Кобрин видит и в геополитических акциях Кремля: пальмирский концерт оркестра Мариинки в мае 2016 года сопоставляется с исполнением блокадной симфонии Шостаковича 9 августа 1942 года в Ленинграде. Но раз есть традиция, зачем тогда нам история, когда можно любить Пушкина, не читая его, и ругать искусство, не понимая контекста?

Для автора большинство в России после отказа от своей истории превратились в aliens, чужих, которые присягнут любой сильной власти, а слабую уничтожат. Книга Кобрина становится оружием в борьбе против внутреннего aliens, который просыпается в каждом из нас, когда в разговоре о Крыме мы забываем о Крымской войне, а в дискуссии о ларьках не помним о планах Николая I, мечтавшем превратить столицу в идеальный город-государство, заставленное дворцами, храмами и другими метками империи. Если ей и нужна городская культура, то с ушастыми яйцами и пугающими фигурами из непонятных материалов на бульварах столицы.

У нового общества, по идее, должны были возникнуть свои ценности, на практике главной ценностью сегодня считается власть и ее носитель — государство. Возникает ощущение, что постсоветский человек не привык вслед за большинством советских создавать свои ориентиры. Общественные дискуссии возникают только на негосударственных площадках, так и формируется партия «Фейсбука»: «История же в понимании российской власти (и, увы, значительной части российского общества) к «людям» имеет весьма опосредованное отношение».

Впрочем, страшит в кобринской России даже не отсутствие независимого от государства языка для обсуждения проблем. Страшит иное — существование общества без публичной сферы, а, значит, без ответственности. Чем дольше существует государство без публичной сферы, тем больше страх бесконечности этого режима, при котором большинство выбирает молчание. Вслед за страхом вечности режима возникает и ужас изоляции, фантасмагория русского мира, не подчиняющегося географии земного шара. По сути, все митинги и общественные движения — это необходимые сигналы о том, что общественный организм скорее жив, чем мертв, хотя врачи и не решаются оглашать диагноз, а выходят со списком болезней на площадь.

Сергей Сдобнов