И он непременно отметил бы эту круглую дату своим концертом (так называл эти вечера сам) в Политехническом, поскольку подписал с музеем соглашение на 25 лет выступлений — именно 18 июля. Когда нынешней весной он понял, что смертельная болезнь не даст ему возможности соответствовать этому соглашению, Евгений Александрович позвонил продюсеру и извинился.
В этом весь Евтушенко — с его внимательным и заинтересованным отношением к людям, ответственностью за данное слово и даже заботой о своей посмертной судьбе.
Только он, единственный, сам построил и открыл свой музей-галерею — в Переделкине. Сам попросил жену Марию позвонить редактору «Новой» с просьбой опубликовать некролог — за сорок минут до смерти. К этому можно относиться по-разному, но нельзя не испытывать восхищения его мужеством и удивления такой подробной заботой о посмертной земной жизни.
Если бы вчера состоялся вечер Евтушенко в Политехническом, я бы оказался среди тех, душевно близких ему стихотворцев, которых он всегда рассаживал на сцене и просил выступить.
Ну, вот я и попытаюсь сказать и вспомнить сейчас то, что мог бы произнести со сцены Политехнического…
О сослагательное — в никуда — наклоненье!
В 70-е годы Евтушенко мне казался символом, легендой, именем явления, кем угодно — только не живым человеком из плоти и крови. И удивительным было то, что он, такой легендарный, живет где-то рядом с нами. Вот сейчас можно убедиться в правильности моих тогдашних, хотя и слишком преждевременных ощущений…
Познакомил меня с Евтушенко его старший друг, почти учитель (по признанию самого Е.Е.) и почти соперник Александр Петрович Межиров, поэт фронтового поколения.
О, у них были многолетние почти родственные и сложные отношения. Например, после грандиозного успеха Евтушенко во время чтения поэмы «Братская ГЭС» в переполненном зале в Братске, где молодые мамы протягивали поэту своих младенцев для благословения, Межиров подошел к нему и, заикаясь, сказал: «Ну т-теперь, Женя, п-понимаешь, что ты не п-поэт?» И еще говорил (мне, например): «Будь Женя хоть на несколько сантиметров ниже, уже не было бы т-такой славы!»
Но тот же Александр Петрович повторял как мантру, что лично знаком только с двумя настоящими поэтами: Слуцким и… Евтушенко. Ну, Межиров известный любитель гиперболы…
Главное, что Межиров при всех хитросплетениях отношений Женю любил. Как и Давид Самойлов, Борис Слуцкий, Булат Окуджава, да и вообще практически все поэты фронтового поколения.
Окуджава, например, рассказывал, как Женя буквально заставил его собрать первую книжку стихов для московского издательства и помогал, как говорили тогда, «пробить» ее.
Евгений Александрович вообще любил и умел помогать.
Знаю от Юрия Владимировича Давыдова, одного из лучших наших исторических писателей и потрясающего собеседника, как ему помог Евтушенко.
Юрий Владимирович развелся с женой, оставив ей как благородный человек квартиру. Оказался на улице. И мыкался по квартирам и дачам друзей. Евтушенко об этом узнал и написал письма в Секретариат Союза писателей СССР и Мосгорисполком — о бедственном положении выдающегося писателя Юрия Давыдова, которого — единственного! — высоко ценил сам Михаил Шолохов. Письмо содержало просьбу о немедленном предоставлении Давыдову квартиры. И получилось! Но это еще не конец истории. Как-то, встретив Евтушенко и горячо его поблагодарив, Давыдов спросил: «А что, меня действительно читал и ценил Шолохов?» «Ты что, с конки упал?» — примерно так ответил изобретательный и хорошо знавший конъюнктуру Евгений Александрович.
Кстати, и мне он помогал. И не один раз. В частности — с переездом в Москву из Ижевска, где я тогда жил и чувствовал себя красной тряпкой хоть и для старого, но упертого быка местной партийно-гэбэшной власти. В общем, надо было оттуда уматывать — куда ж еще: «В Москву! В Москву!» А как? Для того чтобы получить право на обмен квартиры, тогда необходимо было иметь приглашение на работу в Москве, а для получения работы в Москве нужно было иметь (если это не квота ЦК и т.п.) московскую прописку. Замкнутый круг. И вырваться из него мне помог Евтушенко — опять же политически грамотно составив свои письма в СП СССР и Мосгорисполком.
С тех пор я не раз оказывался вместе с Евтушенко в разных писательских поездках. Однажды — в Иркутскую область, где состоялся первый Международный фестиваль поэзии на Байкале, организованный сибирским поэтом Толей Кобенковым.
Что я помню из тех дней?
— Наш визит к иркутскому губернатору, на встрече с которым Евтушенко настоятельно требовал давать больше денег на культуру.
— Оглушительный успех Евтушенко на всех выступлениях.
— Привезенного им из Штатов популярного там репера в ковбойской шляпе.
— Но главное — наш приезд на станцию Зима, родину Евгения Александровича.
Дом, где Евтушенко родился, тяжело зимующие зимовчане постепенно разобрали на дрова. Но потом вдруг устыдились и воздвигли новый, похожий на прежний, и даже побольше. Вот там Евтушенко и замыслил, а к нашему приезду воплотил — Музей поэзии (который, и тогда уже было понятно, станет музеем Евтушенко).
На встречу с нами пришли практически все жители станции Зима, включая старушек, детишек и еще державшихся на ногах алкашей.
Евтушенко вышел на крыльцо дома, как на сцену. Я остался среди зиминского народа во дворе. Стоявшая рядом со мной старушка в классически повязанном беленьком платочке проворчала: «Вот ведь, гулял со мной, а теперь даже не признает!»
Тот, кто не признал, стоял на крыльце и говорил о своей любви к землякам. А потом вдруг запел песню на свои стихи, которую большинство уже давно и до сих пор считает народной: «Ах, кавалеров мне вполне хватает, / Но нет любви хорошей у меня…». И это почему-то было до слез. Хотя, казалось бы, что мне проблемы девушки, озабоченной нехваткой чего-то большого и чистого?!
Но тут еще — и временами срывавшийся, беззащитно искренний голос Евгения Александровича, и эта старушка в белом платочке рядом, и какие-то детские воспоминания о застольных песнях…
…Потом, по возвращении из Сибири я как-то попросил Евгения Александровича спеть его народную песню за нашим столом в Переделкине. Он спел, и я заметил, как повлажнели глаза не только у меня, но и у других…
Отдельно помяну добрым словом сам этот стол. Мы за ним не только выпивали-закусывали. А еще, например, посредством этого стола (изначально теннисного, а потом приспособленного под другие нужды) играли как раз в теннис.
Однажды пришел Евтушенко, по летней погоде в совершенно павлиньем прикиде, и изъявил желание сыграть со мной.
Е.Е. играл неплохо, но сначала все же проигрывал. Потом собрался, раскраснелся, вспотел… В общем, дошло до «тай-брейка». И тут я почувствовал, что не могу сопротивляться этой его бешеной воле к победе, этому напору моего противника, не привыкшего проигрывать. Было в то время Евтушенко за шестьдесят.
А значительно позже за этим столом мы с женой решили свести Евтушенко и Вознесенского, пребывавших тогда в ссоре. Причина ссоры между ними была такая. Вознесенский приехал выступать в тот самый университет в Оклахоме, где преподавал Евтушенко. Евгений Александрович прослушал все его выступление, убедился в полном успехе Андрея Андреевича (с ревностью ли, как говорил А.В.) и исчез, не оставшись на фуршет. Вознесенский обиделся и через какое-то время опубликовал текст, где среди прочего определил евтушенкинское преподавание в американском университете как эмиграцию. Тут уже не на шутку обиделся Евтушенко, минимум два раза в год, зимой и летом, надолго приезжавший в Переделкино. Да еще и постоянно гастролировавший по всей России, сам называя эти выступления концертами — и вправду: то с Михаилом Задорновым зажигал, то и без него актерствовал, читая тексты и временами даже приплясывая или срываясь на пение. Вообще читал он стихи как старательный школьник, «с выражением», налегая на содержательные, а вовсе не музыкальные акценты — может, его мама-актриса еще в детстве так научила?..
В общем, разбираться в этой истории, кто прав, кто виноват, никому не советую.
Тем не менее, понимая состояние неизлечимо больного Вознесенского и зная совестливость Евтушенко, мы провели соответствующую работу с тем и другим и получили от обоих гарантии, что придут к нам в один и тот же час, дабы помириться.
Евтушенко пришел как всегда, и даже возможно более, чем всегда, яркий, пестрый и какой-то праздничный. Нас посетила тогда и солнечная, теплая летняя погода. Сидели мы под ясным небом и говорили, помню, об ответственности самого народа за то, что происходило и происходит в стране.
Отвлекусь. Сразу после известия о смерти Евтушенко произошел почти мистический случай. Желая втиснуть на книжные полки еще пару книжек, я переусердствовал — и одна книга с полки выпала прямо мне в руки. Евтушенко! 2001 год, издательство «Время». Называется «Я прорвусь в двадцать первый век…» (и прорвался!). И дарственная надпись, где есть такие, например, слова: «…с чувством неразделенности судеб». Неразделенность судеб… Двойной смысл!
Я открыл книгу и впервые прочитал авторское предисловие к ней. И что же я там обнаружил? Как раз эхо того нашего разговора:
«Существует вина общества, вина народа, хотя мы любим идеализировать народ, как нечто невинно страдательное. Но народ не может становиться жертвой бесконечных обманов, если сам не желает быть обманутым. Народ не может позволять разрушать страну, если в нем самом нет разрушительных тенденций. Народ не может так легко «сдавать» своих героев, да и просто сограждан, если не сдается сам. В массовом геноциде у нас виноват не только Сталин, но и сами «массы», безропотно голосовавшие на собраниях за уничтожение «врагов народа». Надо взять на наши общие плечи историческую вину за каждого человека, потерянного страной».
…Ну, в общем, мы сидели и разговаривали. Час, почти два… Вознесенский, живший от нашего стола «через Пастернака» (через участок Дома-музея Бориса Леонидовича), не появлялся…
Однако буквально спустя пять минут после того как Е.Е. отъехал, пришли Вознесенский с Зоей Борисовной…
Тем не менее, все-таки встретившись у нас месяцев через семь, они пожали друг другу руки. К сожалению, случилось это на поминках рано ушедшего Толи Кобенкова, которого Евтушенко прекрасно знал и любил, а Вознесенский только читал его стихи.
А еще раньше Евтушенко написал посвященные Андрею стихи, в которых воплотилась и его тоска по прежней дружбе, и его боль от литературного одиночества. «Новая газета» с радостью опубликовала эти стихи (24 февраля 2005 г.). Вознесенский в тот же день ответил Евтушенко тоже стихами (и «Новая газета» также с удовольствием их напечатала — 3 марта 2005 г.).
…С тех пор Евгений Александрович регулярно спрашивал о здоровье Андрея Андреевича.
Вообще же Евтушенко охотно обижался и охотно прощал обиды.
Я не раз убеждался в этом. Как-то после одной из наших немногих, но все же случавшихся ссор я затосковал, почувствовав, что соскучился по Евгению Александровичу. А тут как раз — его выступление в Доме книги на Новом Арбате. Я туда пришел. Стоял в сторонке. Но Евтушенко, как оказалось, меня увидел. На следующий день раздался его звонок: «Это Женя… Знаешь, ты так на меня смотрел, такими печальными глазами…». В общем, помирились. И я почувствовал что-то близкое к счастью.
А что касается разных завистливых нападок на Евтушенко… Зачастую они просто нелепы. Как, например, недавний фейк про то, что «Бабий Яр» написал не он. Каждый умеющий слышать стихи может распознать все признаки поэтики и стилистики Евтушенко в этом произведении.
А сколько еще было наговоров на Е.Е.! Наверно, это обратная сторона популярности…
Сам же Евтушенко с удовольствием хвалил понравившиеся ему чужие стихи. Он вообще любил поэзию. В себе и в других. И себя в поэзии, надо сказать, тоже любил, но все-таки поэзию в себе и других — больше.
И — жизнь любил…
Жить и жить бы на свете,
да, наверно, нельзя…
Эти знаменитые строчки из знаменитого стихотворения «Идут белые снеги…» Евгения Евтушенко после его смерти отдались болью. Быть может, самый жизнелюбивый и жизнестойкий поэт (как он, уже на протезе, объезжал с выступлениями полстраны?!) ушел из жизни. И сейчас — горечь и обида на это «нельзя»…
А вот практически его завещание, написанное в 2000 году, его «Памятник», выпавшая мне в руки книга Евтушенко открылась как раз на странице с этими стихами, которые раньше я как-то пропустил:
* * *
Мне не нравится будущий памятник мне,
тот, что где-то приткнут
в третьмирной стране,
где великодержавно стучат кулаком,
пряча вошь на аркане в кармане тайком,
где бананы загнувшихся,
сгнивших ракет —
вот и все наши фрукты.
Антоновок нет.
Мне не памятник нужен —
а только нужна
возвращенная мне после смерти страна.
Что ж, завещания надо исполнять…
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»