«Страна утрачивает иммунитет от заражения трупным ядом сталинизма» — эти слова из нашумевшего доклада «Какое прошлое нужно будущему России» не публицистика, а диагноз. Страшнее рейтингов вождя объясняющий их кризис морали. Становится нормой списывать чудовищные преступления на «эпоху», считать зверства платой за свершения. И не надо делать вид, будто государство тут ни при чем: бытовой конформизм предательски разоблачает колебания генеральной линии, которой он чутко следует.

Эти схемы увиливания от ответственности власть примеряет к себе прилюдно и без стеснения. Дежурные укоры в адрес «репрессий» выглядят в ее текстах почти неприкрытой фабрикацией алиби. Если кому-то обязательно надо, чтобы Путин объявил Сталина кумиром, публичных директив можно и не дождаться. Результат обеспечивается теневой идеологией. Ее нет в системе институтов, но материально и морально она подпитывается именно властью.

На всех направлениях тестируются возможности реставрации. Сериалы, если не прославляющие, то очеловечивающие вождя и «органы», вытесняют историю разоблачения и факта. Полки книжных магазинов говорят за себя, как и высказывания министров, ответственных за сферы сознания. Сталин еще не отлился в исполинских изваяниях Москвы и Волго-Дона, но уже просачивается в среду множеством малогабаритных изделий с явным портретным сходством. Все это происходит при благосклонном попустительстве власти: Грозный в Орле — тоже Сталин, только загримированный и переодетый, как Ленин в Октябре.

В эфире можно уже и без грима. Декан Высшей школы телевидения МГУ соглашается с восстановлением монументов (правда, не сразу и слега потупившись). На соседней «кнопке» некто с прозрачными глазками сексота открытым текстом сигнализирует: доклад ХХ съезду был направлен «против страны», объявление Сталина преступником автоматически делает преступным и государство, что ослабляет Россию изнутри перед агрессией извне.

Однако возрождение 1930-х чревато повтором 1950-х и 1980-х с новой волной разоблачений. Тогда материал ложился на живой интерес, и сейчас ползучая ресталинизация этот интерес невольно возрождает. Архивы и тексты снова начинают работать. У общества появляется шанс вспомнить все, что ему сейчас так услужливо помогают забыть, додумать и договорить недодуманное и недосказанное тогда. Нас еще ждут сцены с трупом из фильма «Покаяние».

Новый культ плохо держит прямые удары. Надо было восстановить доску со Сталиным в юридическом университете, чтобы вызвать такой внятный протест — и такие мутные отговорки в духе «это не политика» и «завхоз повесил». Кому-то не самому умному все же свербит довыступаться до трибунала, и не только исторического.

Классика защиты изувера — растворить его в свершениях народа и страны, в уважении к истории, «какой бы она ни была». Суть демагогии стукачества: разоблачения Сталина очерняют победы и мешают народу беззаветно гордиться всем подряд в момент единения всех в новом противостоянии со всеми. Склейка старая и разорвать ее непросто.

В свое время было важно осмыслить «сталинизм без Сталина» — как процесс и систему с собственной исторической, политической и социальной логикой (см. Б. Орешин, А. Рубцов. «Сталинизм: идеология и сознание»). Однако рецидивы слияния вождя и страны требуют и обратного хода — оставить фигуранта наедине с фактами сугубо личной ответственности за деяния и мотивы. Такая «модернизация» переводит проблему из морально-исторической плоскости в формально-юридическую, без срока давности. В квалификации преступлений все хорошее не может оправдать ничего из плохого. Или оставьте в покое 57-ю школу. Да, он педофил, но какой педагог и сколько детишек вывел в люди! Наши политические некрофилы просто не замечают, до какой степени это их логика.

И. В. Джугашвили — преступник, персонально повинный в массовых убийствах и репрессиях, беззаконных даже с точки зрения того «закона». Уничтожение людей без суда и следствия, по цифре плана, осуществлялось по его личным директивам и распоряжениям. Количественные разнарядки в документах с его подписью заведомо предполагали убийство невиновных. Лимиты на расстрелы и лагеря Сталин регулировал сам, что в им же созданной системе исполнения приказаний делало его сразу и автором, и исполнителем приговора, и беззаконным судьей, и палачом-убийцей. В такой вертикально интегрированной машине террора вынести решение — то же, что спустить курок: росчерк равен залпу. «Резолюция в затылок»: подписал — убил.

То же с резней в комсоставе армии. Сталин прекрасно знал цену абсурдным обвинениям и признаниям под пыткой, театром «большого террора» он руководил лично. В этом изуверстве, уникальном не только для своего времени, убийства предварялись еще и моральным уничтожением людей, в том числе с характером и героическим прошлым. Надо видеть эти выбитые оговоры и покаянные письма, полные самоуничижения и омерзительной лести с мольбой о пощаде. И эти хамские отказные резолюции. Убивать несломленных здесь было неинтересно, интересно было убить человека дважды.

В отличие от классово ориентированных побоищ (подобных операции ОГПУ «Весна» начала 1930-х), террор 1937–1938 годов был уже внеклассовым. Люди как один умирали не за Власть Советов, а ради консолидации власти испуганного маньяка. Срезали слоями с самого верха. Из 108 постоянных членов Военного совета до ноября 1938 года дожили 10. Из 8 членов специального судебного присутствия Верховного суда четверо казнены, Блюхер умер под пытками, Горячев застрелился.

Энгельс сказал: «Террор — это [...] бесполезные жестокости, совершаемые для собственного успокоения людьми, которые сами напуганы». Масштабы сталинского террора говорят о панике, преследовавшей вождя с чудовищными обострениями. За решимостью убивать по тени подозрения и на всякий случай нет ничего, кроме беспримерной трусости. Лишь параноидальным страхом за собственную власть и шкуру можно объяснить готовность обезглавить армию накануне войны.

Сталин не просто не считал потерь. В злокачественных нарциссических расстройствах масштаб жертв лишь укрепляет пациента в грандиозности и всемогущественности его раздутого Я. Но такую же патологию в отношении к людям как к расходному материалу демонстрирует сейчас любой, кто настаивает на «бесспорных достижения Сталина», игнорируя их цену.

Более того, считающие эти жертвы «оправданными» не в ладах не только с совестью, но и с историей. Как говорил де ля Мерт, «это хуже преступления: это ошибка».

Цена таких побед говорит не столько об «исторической ситуации», сколько о банальной неспособности «эффективного менеджера» делать результат иначе как немыслимыми тратами. Чтобы выжить, предприятию пришлось вовсе отказаться от средств жизни ради арсеналов смерти, да и то поначалу крайне недоведенных. Фирму поставили на грань банкротства, а затем «спасли» ее, изведя цвет коллектива и оставив выживших штатными рабами. И до сих пор предприятие работает на спасение конторы.

В «Поединке» на ТВ был и другой образ: в войне, как в матче, победителя определяет результат, а не голы в начале. Еще одна опасная аналогия. История — не чемпионат, тем более не отдельный матч, размер жертв здесь имеет значение. Проиграв подготовку и начало, тренер вынудил команду сражаться и с противником, и со своими же ошибками. Игру спасли, отправив на тот свет лучшую часть команды, а опустевшую «скамейку» оставив забитой, измотанной и голодной.

История не заканчивается финалами. Игры на износ под прицелом ВОХР ведут к неизбежному срыву — вопрос времени. Государственное мышление как раз и состоит в учете исторических дистанций, а не в том, чтобы на десять тыщ рвануть, как на пятьсот.

Вождь этого не понимал, будучи мотивирован совсем другим. В логике таких людей можно жертвовать кем и чем угодно, но не полнотой личной власти с десятикратным запасом прочности. Сталин с самого начала готовил страну к войне... в том числе за себя и свое влияние. Не было ничего, что хоть раз отклонило бы его от решения этой исторической задачи. Наоборот, эта воля к власти предполагала маниакальную калькуляцию и превентивное устранение реальных и мнимых угроз, будь то соратники, крестьянство, генералитет и офицерство, деятели искусства, науки, медицины.

Властные мотивации определяли политику в целом, в том числе социальную и экономическую. В таком виде система возникла не потому, что была оптимальной, пусть даже для тех особых обстоятельств, а потому, что личных качеств ее создателя хватало лишь на то, чтобы управлять подобием концлагеря. В этом он был гений, но более сложная и живая политика была ему просто «не по мозгам». Доступная ему метода руководства людьми исключала возможность управления процессами. Все живое воспринималось как политическая угроза, требующая мгновенной карательной экспедиции.

В этом смысле есть прямая связь между колхозами, ГУЛАГом, типом индустрии и, например, вкусами в науке. Иммунитетом растений и гомологическими рядами командовать нельзя, тогда как мичуринская агроботаника сама командует в природе чем хочет. Поэтому Вавилова пытали и сгноили в тюрьме, а Лысенко дали 3 Сталинских премии и 8 орденов Ленина. Во всем живом Сталин видел для себя прямую политическую угрозу — и правильно делал!

В исторических счетах важно, не что было сделано, а что при таких ресурсах и с другой политикой можно было сделать, и что сделано не было. Сталин оставил страну с атомной бомбой, но без штанов. И без множества открытий и научных школ, которые у нас зрели и в которых страну опередили ее глобальные конкуренты. При всех отдельных прорывах нынешнее технологическое отставание было заложено еще при Сталине, в самих принципах модернизации «тришкиного кафтана».

Модели, построенные на мобилизационном форсаже и чрезвычайщине: а) неспособны к саморазвитию; б) живут надрывом, а потому недолго, в) проигрывают первым же росткам нового уклада. То, что другие будто заранее копили как пресловутый «человеческий капитал», наша модель превращала в отходы и пассивный ресурс. Восхищаясь чудесами сталинской модернизации, надо понимать, что это была модернизация особого рода: частичная, с провалами в прошлое и без перспективы в будущем, в том числе в точках прорыва. И без возможности некатастрофической трансформации. В таких системах переход к новой жизни возможен только через смерть.

Тут один писатель написал: «После смерти Октавиана Августа Римская империя просуществовала 450 лет. После смерти Петра I Российская империя прожила почти 200 лет. После смерти Людовика XIII и Ришелье созданная ими система продержалась почти 150 лет. После смерти Сталина и система, и страна развалились через 38 лет, на глазах одного поколения. Лузер он, а не государственный деятель».

* * *

В свое время провидческим был текст Гефтера «Сталин умер вчера» («Иного не дано». М., 1988). Смысл образа тогда был понятен и точен. Еще пару лет назад мы могли применить этот образ и к себе, со сдвигом в тридцать лет без одного года. Теперь выясняется, что Сталин вовсе не умер, а для многих, в том числе во власти, и сейчас живее всех живых. Есть много объяснений происходящего «объективными» процессами при явной недооценке того, насколько эти тенденции являются наведенными и технически обратимыми. Смените генеральную линию, и через месяц вы получите другие опросы.

Но при любых установках власти у ресталинизации есть пределы, заданные одновременно историей и политикой — уже состоявшимися глубинными изменениями структур повседневности и механизмами самозащиты самого режима. Из всего этого возрождения сталинщины даже в наших условиях может получиться только «тень бледная». Однако это тема отдельного разговора.