Закончилась вереница эпох

Хочется по инерции сказать — кончилась эпоха. Но это будет неверно. С ним закончилась вереница эпох. Он родился в разгар Гражданской войны и красного террора. Он был подростком во времена коллективизации и Великого голода. Был юношей во времена Большого террора. Взрослым человеком встретил войну и уцелел в мясорубке первых боев под Ленинградом. Прошел войну, «ленинградское дело» — уцелел. Скорее всего, случайно. Оттепель. Застой. Перестройка. Крах системы. Новая Россия.

Кто из крупных писателей может в наше время похвастаться таким историческим опытом?

Судя по его мемуарным фрагментам (публиковались в «Звезде», поэтому я их хорошо знаю) — был затаенно наблюдателен. Много понимал. И этот затаенный опыт, это понимание держал в себе до поры. Но именно на этом опыте сменяющихся эпох неуклонно формировалась личность.

Его можно назвать — человек меняющийся. Для советского писателя уникальное качество.

Я достаточно близко наблюдал Даниила Александровича несколько десятилетий и могу сказать с уверенностью — это не была конъюнктура. Он последовательно и органично осваивал приобретенный опыт.

Мы несколько раз встречались и разговаривали в тяжелый и для него и для меня момент — травля, арест, ссылка Бродского. На эту тему сейчас немало спекуляций. А потому надо сказать — он тяжело ошибся вначале. Но понял, что ошибся. Я видел его на следующий день после суда и приговора. Он был в отчаянии. И, став первым секретарем Ленинградского Союза писателей, пытался исправить происшедшее. Пытался не проголосовать за исключение Солженицына. Пытался… Но ведь все остальные писатели его ранга — секретари — даже не пытались.

Некий парадокс. Премии, звания, должности — но не свой. Другой. И мы, «молодые литераторы», это чувствовали.

Он не был тщеславен. Он был честолюбив. И умен. И понимал — для удовлетворения подлинного честолюбия необходима особость. И с какого-то момента он повел себя не так, как должен был себя вести советский писатель его ранга. Он заговорил о милосердии. Он с Алесем Адамовичем начал собирать подлинные материалы о блокаде. Что отнюдь не поощрялось. Его явно стала мучить невозможность сказать правду — о блокаде, о войне. Он поздно обратился к памяти о войне. Обратился тогда, когда стало можно сказать со всей жесткостью о народной трагедии.

Еще до того он стал выбирать особых героев — героев противостояния — «Зубр», «Надо спешить» — Тимофеев-Ресовский, Любищев — тех, кто жил так, как считал нужным и достойным. Без компромиссов. Думаю, что в этом выборе была немалая горечь.

Он прожил внешне — исключим войну — вполне благополучную жизнь. А такой ли была жизнь внутренняя? Вчитаемся в его мемуарные тексты последних лет, вчитаемся в лучшую его книгу «Мой лейтенант», где главное, быть может, не война, а послевоенные годы — эта, сказал бы я, лихорадочная, торопливая, напряженная попытка сказать то, что не было сказано. И что он должен был сказать. И не сказал в свое время. Не зря же суждена ему была столь долгая жизнь, ясная голова и писательское искусство до последних дней.

Есть опасность — после ухода начинается канонизация. Уверен — Гранин этого не хотел. Гранин последних десятилетий знал, что такое совесть, правда, человечность. И слишком хорошо знал, что осталось там — позади.

Историк, писатель Яков Гордин — специально для «Новой»