Поскольку Дмитриев никому эти фотографии не отправлял, о них узнали хитростью. Краеведа вызвали к участковому, а в это время, как он потом понял, в квартиру приходили посторонние.

Исследование 144 фотографий провел Центр социокультурных экспертиз (известный своими заключениями по делам Pussy Riot и «Свидетелей Иеговы»). Девять из них эксперты сочли порнографическими.

Близкие и коллеги Дмитриева утверждают, что настоящие причины преследования историка — его неустанные поиски захоронений времен массовых репрессий и резкие, честные заявления. Пару лет назад Дмитриев, выступая в присутствии республиканских чиновников, сказал: «Помянуть людей, убитых властью, — это уже гражданская позиция. Нас можно обманывать, можно пугать тюрьмой, нас можно сажать в лагеря, нас можно убивать. Но весь народ эта власть не посадит и не убьет. В конце концов с нее будет спрошено. Дорогие мои братцы и сестры, что-то надо с этой властью делать. Самое главное — не бойтесь».

В защиту Дмитриева началась широкая общественная кампания. Историка поддерживают первые имена (среди них музыкант Борис Гребенщиков, режиссер Андрей Звягинцев, актер Евгений Цыганов), а «Новая газета» тем временем решила выяснить, как относятся к аресту Дмитриева жители поселков вокруг урочища Сандармох — самой известной из его страшных находок.

Николай Пальчиков проживал в деревне Щепино на острове Волк и был там сторож сельпо. 28 марта 1938 года Пальчикова арестовали, 11 апреля осудили, а 21 апреля расстреляли в Сандармохе. Было Пальчикову 40 лет.

Внук же его Андрей Чован был моряк и ходил в загранку, а теперь чинит обувь в Медвежьегорске.

«Так-то я знал, когда еще пацаном был, что дед вроде как расстрелян, что бабушка в 58-м получила на него реабилитацию. Но об этом только шепотом. А что он в Сандармохе захоронен — это мы узнали только в 97-м благодаря Дмитриеву. А у нас там, у отца и у дядьки моего, огороды рядом были, и дядя Витя говорил: «Я тут высаживал и не знал, что мой отец здесь лежит расстрелянный».

Узнав о месте расстрела, Чован стал интересоваться его причиной. Выяснил: в 1919 году, «когда в Карелии было непонятно что — в Петрозаводске большевики, в Повенце белогвардейцы, одновременно карелы организовывали свою республику, а еще здесь стояла Антанта», — большевики отправили в Заонежье уполномоченных для мобилизации крестьян в армию.

«Май, посевная, а они приехали. Естественно, что крестьяне, человек триста их было, взбунтовались и кого-то вроде убили из этих уполномоченных. Потом был суд, кое-кого осудили, а от остальных, в том числе от деда моего, ему тогда было 19 лет, — от них отстали. До знаменитого приказа Ежова, 00447, про всех неблагонадежных, кто где-то себя запятнал. И вот они всех там…»

— Дмитриева наказали за то, что говорил резко. Что бояться не надо, — считает Чован. — Не думаю, что это из Москвы дали распоряжение. Но местные — я уверен, что кому-то он надоел. Тем более «Мемориал» сейчас в опале. Можно медальку заработать или продвижение по службе. А порностатья — это чтобы от него все отвернулись. Был бы он чиновник — его бы за превышение полномочий, был бы он предприниматель — нашли бы какие-нибудь налоги, а тут ничего нету, ни за что не зацепиться. Только за эту девчонку. А людей это отпугивает сразу. Это ход очень хороший от кагэбэшников. Люди догадываются: скорее всего, что-то не так. Но червоточинка есть: «А зачем он взял ее?» Ну он сам детдомовец, хочет устроить жизнь маленького человека! Так что открыто никто не выступает. Тут вообще митингов никаких нет. Я по своей жене знаю, по знакомым. «Это не наше дело». Ко мне приходят обувь ремонтировать, а я расспрашиваю, сам рассказываю. Говорят: «Откуда знаешь?» Господи, ну у тебя же есть интернет, почитай. «Че ты веришь этому интернету». Вот и все. Если по телевизору не сказали — значит, этого не было.

Я фотографирую Чована в его мастерской. Мастерская сапожника находится в подвале самого узнаваемого здания Медвежьегорска — бывшей гостинице управления Беломорканала, когда-то помпезной, а теперь угрюмо осыпающейся. Внук расстрелянного Пальчикова говорит, оглядывая свою коморку: «Может быть, и здесь людей мучили».

«Что ты забыл в этом Сандармохе на ночь глядя», — ворчат пассажиры автобуса, пропуская меня к выходу на полпути из Медвежьегорска в Повенец. (Нет и шести, да и ночи толком не будет: солнце едва уходит за лес, а через три часа появляется из Онежского озера.) Я думаю, сколько раз похожие фразы слышал Юрий Дмитриев, пока искал место расстрела и захоронения первого соловецкого этапа (1111 человек) и еще около 8 тысяч репрессированных.

От шоссе до кладбища — километр через лес по бывшей квартальной дорожке, теперь заасфальтированной. Огромный гранитный камень с надписью: «Люди, не убивайте друг друга». Деревянная часовня, без щеколды, без проушины для замка — всегда открытая. В часовне книга памяти. В ней мелким шрифтом на трехстах страницах перечислены шесть с половиной тысяч человек, чья гибель в Сандармохе подтверждена документально, часто — с точностью до ямы. О каждом несколько строк. Выходит человек по двадцать на страницу. Заключенный Белбалтлага, конюх, профессор, священник. На форзаце та же надпись, что и на камне, — ее Дмитриев вывел от руки черным маркером. На подоконнике связка свечек, под ней несколько полтинников и соток. Можно зажечь свечку, воткнуть ее в песок и уйти в лес, где 236 расстрельных ям и бог знает сколько сосен, к которым прибиты фотографии погибших. В сторону от дорожки портреты встречаются реже, остаются ветхие кресты-голбцы, домики беззаконно убитых, посеревшие до серости сосновых стволов, отчего перестаешь их замечать — до тех пор, пока один не повернется редкой белой табличкой, указывая на остальные: они кругом тебя.

«Мы ходили в сторону Сандармоха собирать грибы: близко, хорошие леса, — вспоминает местный старожил, директор Медвежьегорского районного музея Сергей Колтырин. — Нам казалось, что эти ямы — просто следы войны, потому что здесь был фронт, мало ли — бомбы разорвались. Но вглубь урочища идти как-то не хотелось. Там своя аура, своя специфика — для человека, который немножко переживает, чувствует. Там очень тихо. Там нет птиц. Птички все пролетают мимо. Лес богат шишками — дятел не стучит. Белка не прыгает. Зимой следов нет. Удивительно. Походим, по верхушкам пособираем, уходим».

Расстрельный полигон был найден Дмитриевым и его коллегами по «Мемориалу» Ириной Флиге и Вениамином Иофе в 1997 году. Установить место удалось благодаря показаниям чекистов, расстрелявших первый соловецкий этап. С тысячей человек расправились за пять дней. Приговоры исполняли капитан Михаил Матвеев и младший лейтенант Георгий Алафер.

Соловецкая тысяча была очень многонациональна. Поэтому День памяти в Сандармохе фактически стал международным. Каждый год в начале августа сюда приезжали делегации из Украины, кавказских республик, близкой Финляндии, Польши — отовсюду. Говорят, в последние годы, на фоне войны в Украине и стабильно напряженных отношений с Польшей, республиканские власти все сильнее были этим недовольны. И в конце концов решили вспоминать о репрессиях только 30 октября. А в районе и рады: у них, мол, на два мероприятия денег не хватает.

— 5 августа, может, и было для всех интереснее, но каждый раз нам предъявляли, что 30 октября — официальная дата, а у нас ничего в этот день не проходит, — рассказывает доброжелательная Любовь Каалма, специалист администрации Медвежьегорского района. Каалма была ведущей на Днях памяти. — В 2015 году мы попробовали провести мероприятия и в августе, и в октябре. А это деньги. Мы район дотационный. Всё оптимизируют. Я когда пришла, например, нас в отделе по делам молодежи, культуре и спорту было двое. А сейчас все это на мне, и я еще прикреплена к отделу медико-социальной помощи. У нас ни автобуса своего, ничего нет. К тому же август, людей надо из отпусков вызывать. А потом 30 октября — то же самое. В копеечку все выходило. Это было решение республики, хотя они с нами консультировались. А нам вроде главное, чтобы один раз…

Про арест Юрия Дмитриева, говорит Каалма, сотрудники администрации узнали на планерке у замглавы. «Недоумение, ошарашенность. Никто не злорадствовал, ничего такого. Близко я не была знакома с Юрием Алексеевичем, но мы ездили готовить площадку для выступления. Несмотря на то, что у нас по телевизору говорится, все люди из «Мемориала», с которыми я общалась, — очень порядочные».

Памятные мероприятия, по словам Каалма, проходили спокойно, «хотя бывали и резкие выпады, такие резкие, что я бы, честно говоря, даже слово этим людям не давала».

— Против правительства нашего выступали. Ну это же так давно было, как наше правительство может отвечать? Ну, может быть, оно и должно отвечать в какой-то степени, но у нас ведь теперь открыта информация — мы признали ошибки, получается?

Медвежьегорск был столицей Белбалтлага, о котором Солоневич писал, что «это целое королевство с территорией от Петрозаводска до Мурманска, с собственными лесоразработками, каменоломнями, фабриками, заводами. <…> Лагерь поглотил республику, захватил ее территорию и узурпировал все хозяйственные и административные функции правительства».

После перестройки станция Медвежья Гора утратила свое искусственное могущество так же стремительно, как приобрела, и сейчас Медвежьегорск живет судьбой любого городка на 15 тысяч человек. То есть ничем, прямо скажем, не живет. Дотации, железная дорога, щебень, все меньше — лес.

Медгора осталась рабочим поселком. Феномена, о котором я слышал на Колыме, — что «цвет нации» оседал в местах заключения и поджигал там души аборигенов факелом культуры, — здесь не случилось. Когда Беломорканал был готов, интеллигенцию перебросили на другие великие стройки. В войну Медвежьегорск был оккупирован, поэтому чекисты и вовсе повывезли всех заключенных. После освобождения города сюда вернулись в основном коренные жители.

Сначала мне кажется, что здесь не осталось никаких довоенных демонов. Тюрьма с деревянным забором, которому тут удивляется только московский журналист, — и та оборудована после Победы. Затем я начинаю разговаривать с самыми разными людьми в Медвежьегорске, в деревнях, через которые заключенных везли на расстрел. Все они читали ключевой текст Шуры Буртина «Дело Хоттабыча». Все заявляют о своих сомнениях в справедливости обвинения, предъявленного Дмитриеву. И вдруг многие вспоминают о родственниках в «конторе» или опасаются подставить коллектив — и просят не указывать их имена.

«Мы не уверены, что факт был. Для нас это шок. Сколько он вложил в историю нашего района — умница. Я не знаю… Ну не мог он этого сделать. А может быть… Ну это их, домашнее. Мы тут не привыкли сор выносить и в чужое лезть. Свое отношение к нему я не могу изменить. Уважение к человеку, который много сделал для людей, которых не вернешь, — делится женщина, работающая в социальной сфере. — Даже чиновники наши в полушоковом настроении».

Я говорю с одним из районных руководителей. Работает телевизор, «Прямая линия». Президента спрашивают, с какими вызовами столкнется следующий глава государства.

«Очень многие переживают. Кто-то молчит. А кто-то считает, что это возмутительно. В целом можно сказать, что народ занят своим делом, и в то же время подспудно у него какая-то мысль бьет: а так ли это? Вот товарищ выступает уже четвертый час, — мой собеседник кивает на ящик, — рассказывает о нашей хорошей жизни. Но мы не знаем всей правды. Мы не знаем правды про Украину, мы не знаем правды про Дмитриева. Он слишком далеко зашел и много знал. Но закрыть рот сегодня невозможно. Ну закроют рот Дмитриеву. Вы видели в Сандармохе, сколько там табличек? Это люди привозят. Каждый месяц кто-то привозит. Не то время. И не те люди уже».

Я пытаюсь найти хоть одну заметку о деле Дмитриева в трех местных газетах, пусть даже перепечатку пресс-релиза Следственного комитета — ничего.

«Не такой уж он и значимый человек. К тому же командировочных у нас нет, я не могу никого отправить в Петрозаводск, а так — что мы напишем?» — объясняет мне Лана Мозер, редактор «Диалога», официальной районки, и я чувствую в этом молчании нежелание обвинять.

В Повенце в 2003 году, к 70-летию Беломорканала, возродили музей, посвященный истории его строительства. Музей занимает комнату размером со школьный класс в администрации поселка. Руководит им Ванда Ксаверьевна Кузнецова. Про Кузнецову мне говорили, что она «ужасная сталинистка», и, в общем, не слишком преувеличивали: сталинистка, хотя и довольно славная. «Люди всякие приходят, есть такие, что даже орут: «Уберите этого тирана, кровопийцу!» Нет, не уберу, это наша история, а историю не убрать. Да, всякое было. Но к этому нужно подходить по-умному, а не просто рубить сплеча. Я советское время вспоминаю — мы жили весело, могли собираться. А сейчас все зажаты. Сейчас боятся в гости приглашать. Чтобы деньги не тратить».

Кузнецова, в пурпурной блузке и полушубке черного меха, ведет меня по периметру комнаты — вдоль фотографий инженеров, проектных документов, вырезок из лагерной газеты «Перековка».

— На строительстве канала, по разным оценкам, погибли от 80 до 300 тысяч человек, — говорит она, сочувственно понижая голос. — Но канал дал толчок развитию всей Карелии. Сталин был гениальный экономист. Вы смотрите «Забытые имена»? Смотрите фильмы эти? В воскресенье показывают. А я смотрю. Уже показали о Дзержинском. О Берии показали. Оказывается, Берия — как мы его оклеветали! А этот человек любил Россию! Все на документальном материале. А вот Ежов действительно был предатель, он без суда и следствия людей расстреливал. Вот, посмотрите, у меня книжка есть — «Вся правда о 1937 годе. «Преступление века» или спасение страны?»

— И как, — спрашиваю, — думаете?

— Я думаю, что спасение страны. Потому что кто окружал Сталина? Как он вообще работал? Сталин не врал, Сталин не разрушал, а строил. И Сталин не отправлял учиться своих детей в Англию, а он отправил их на фронт. И когда Сталин умер, у него нашли два кителя, пять рублей денег и еще там что-то, часы.

Словом, спрашивая о деле Дмитриева, я был готов хотя бы от сталинистки услышать, что карельский историк — враг детства и государственности, наймит капитализма, заслуживающий высшей меры.

— Этот человек всей душой болеет за историю нашу, — начала вдруг Кузнецова так же горячо, как только что говорила о вожде. — Пишут, что он педофилией занимался, что финансирует его Америка, чтобы он показывал, какое наше прошлое было плохое, — чтобы злобу вызвать у нас, у россиян. Все это глупости. Ему надо сказать спасибо, он молодец. Он здесь еще одно большое захоронение открыл, кто строил канал, от восьмого шлюза вниз четыре с половиной километра.

— Все журналисты — и в Карелии, и в Москве — писали, что этот человек не заслуживает, что с ним сейчас происходит. Я не знаю, что победит, — Кузнецова кладет на место книжку про генсека и бережно водит по ней ладонью. — У нас ведь могут придраться и невиновного посадить — прямо как в то время.