В ларце потерянного рая

Его полнометражного фильма ждали более десяти лет. Его называют гением неснятого кино. Потрясшая профессионалов и тут же запрещенная короткометражка «В горах мое сердце», убитые «Нечаянные радости» (незавершенный негатив был уничтожен по приказу руководства «Мосфильма», сохранились лишь фрагменты), на основе которых возникла михалковская «Раба любви». Арестованная французским продюсером горемычная «Анна Карамазофф».

Его фильмы-фантомы растасканы на цитаты, его работы в Третьяковской галерее, Эрмитаже и собраниях мира, его дамы в шляпах и туманах щедро развешаны на стенах домов московского и европейского бомонда. Гуэрра, Феллини, Висконти, Витторио де Сика коллекционировали рисунки художника. Муратова назвала среди своих главных учителей Параджанова и Хамдамова. Но реноме «проклятого поэта» преследует, превращаясь в сущность. Так же, как в поэзии Верлена и Рембо, в его странном кино «точность с зыбкостью слита», воздушный смех — с душевным оцепененьем.

И если кому-то охарактеризовать новую работу Хамдамова, то лучше всех это сделал автор. Точно уж — «Мешок без дна». Или автопортрет Рустама Хамдамова, который полвека снимает свой бесконечный магический фильм. Что ж удивляться тому, что картина перпендикулярна фестивальным тенденциям, остросоциальным темам.

В ней торжественная неспешность, волшебный мир и чистое искусство, хрупкость вечности и нагроможденность деталей, произвол хаоса и четкая композиционная стройность. И свет. В этой черно-белой с тысячью оттенков картине у света главная партия. Подобно Дебюсси автор рисует бликами, солнечный луч играет со шторами парадного дворца, дотрагивается до лиц сказочных персонажей, притягивает глаз к зеркальной поверхности колдовского озера, перебирает старинные драгоценности из украденной шкатулки и замирает на лепестках яичной скорлупы, выстраивая шедевральный натюрморт. У фильма много операторов, но, по свидетельству актеров, сам Хамдамов смотрел в глазок камеры, выстраивая каждый кадр. Не менее значительную роль играет звук. Его партия выписана тщательно, как и включенная в общую оркестровку авангардная музыка Курляндского: шелест платьев, печать шагов, цокот проходящей за окном лошади, шорох листвы, тишина озера.

Фильм снят по мотивам новеллы Рюноскэ Акутагавы «В чаще». На этот сюжет Куросава снял «Расёмон». Хамдамова привлекла в рассказе сочетание безыскусности и мистики, но более всего — множественность точек зрения на происходящее. Самурай превратился в русского царевича. Его вместе с царевной разбойник и заманит в чащу. Дальше начнутся вариации на тему, каждый герой поведает свою версию трагедии. Но Хамдамову и этой разноракурсности мало. Волшебный сюжет он спрячет в ларец другой истории. Завернет в другое время. В императорскую Россию во времена Александра Второго. Фрейлина императрицы (Светлана Немоляева) читает Великому князю (Сергей Колтаков) средневековую сказку о мистическом убийстве царевича в лесу.

Все начинается в молчаливом дворцовом зале с креслами, накрытыми белыми чехлами, словно бледные воспоминания об истаивающем прошлом с балами, праздниками. Весь фильм — попытка реинкарнации этого бесследно канувшего в воды забвения мира.

Хамдамов расшивает экран сложным ковровым узором, изнуряющей роскошью. Здесь не отличить главного от второстепенного. Князь, недавно похоронивший жену, горюет и тайно запивает горе крепкими напитками. Тут и возникает история старинных бутылок, спрятанных за энциклопедией (бутыли явно вдохновлены натюрмортами Джорджо Моранди). Сказочница обнаруживает их с помощью конусного «всевидящего» любопытного бумажного носа и разоблачает их «судьбы». Вот три пыльные, уставшие от жизни матовые стеклянные «девы», так и не выбравшиеся в Москву, о которой так в юности мечтали. А вот эта темная бутылка покрепче, стеклом потолще — Катерина, замершая над обрывом. Кому неизвестно: грезы милее чахлой действительности.

Чтица, утянутая в черное платье, ублажает слух князя даже не самой историей, но волшебством происходящего, предстающего перед нами воочию (подчас как немом кино — без звука). Здесь в берендеевом шишкинском лесу неведомыми дорожками мчат васнецовские царевич с царевной в дорогом хамдамовском убранстве, в чаще сверкает волшебное зеркальце, привязанного к дереву царевича пронзит стрела, как Святого Себастьяна. А над гладью билибинского озера на голове разбойника замрет меч, и сама вода выстроит симметрию этого неотвержимого предвестья преступления. Здесь люди-грибы с соломенными ранцами находят клад и не знают, что с ним делать. А Баба-Яга (Алла Демидова) колдует и перенаправляет действие.

В прологе сказочнице строго указано фрейлиной Анны Михалковой: не больше двух убийств! Вот она и ведет свое ветвистое повествование по краю жизни, правды и вымысла, не забывая главного вопроса: а существует ли рай? И находит ответ, где раю быть: в детстве мы бессмертны.

Но и в сказке смерти нет. В ней живая вода или, как у Хамдамова, сплошные перемены участи и реинкарнации: ладно бы в собаку из пролетарского района, а если в фонарь на мосту? «Мешок без дна», о котором говорит фрейлина Немоляевой, — сказка номер 295, которую Шехерезада рассказывала Шахрияру. Кто больше слов в мешок насыплет, тот и выиграет спор. Где князю с профессиональной сказочницей равняться. Она заговорит и мертвого: поместит в мешок и Самарканд, и Судный день, и лимон. Как и в фильме-мешке мистика, сюрреалистичность обретают форму высокого наива. Как ни любит князь выдумки и все чудесное, особенно грибы, даже целует их взасос, а проиграет. Все ж хоть и на время, но утешится. Потому что даже у самой страшной и меланхоличной сказки — терапевтический эффект. «Мне кажется, жизнь бесконечная. Иногда тюкает: тут умер, тут умер, этот ушел. И думаю: надо еще что-то сделать. А все полагают, что это будет вечно, как мешок без дна», — говорит Хамдамов. Это кино и о хрупкости человеческой жизни. Исчезающей в мгновенье. О хрупкости самого искусства, сегодня почти невостребованного. Князь и чтица будут долго спорить и болтать о мистике. И оплакивать смерть царевича.

«Мешок без дна» — произведение ювелирное, недаром его рабочими названиями были «Рубины» или «Яхонты» (но кто сегодня помнит про яхонты). И замышлялись «Яхонты» как вторая часть трилогии, начатой короткометражкой «Бриллианты» с Дианой Вишневой. Хотя кажется, что все драгоценные каменья в фильмах художника лишь отсвет переливов детского калейдоскопа.

Вообще, эта работа (кажется, и не стремящаяся ублажить, понравиться зрителю, и выходили из зала журналисты в некотором недоумении) — вещь в себе, и полностью проистекает из кинематографа Хамдамова. Царевна Елены Морозовой — в расшитом парчовом наряде, легкой фате и тяжелом кокошнике напомнит о костюмированных сестрах из «Нечаянных радостей», сыгранных Натальей Лебле и Еленой Соловей. И чтица надевает такой же бумажный нос, как Рената Литвинова в «Бриллиантах», и сует его во все тайные углы дворца, в люстру, в обои, в мышиную нору. А еще этот фильм — посвящение мировому киноискусству. В киноантологии Хамдамова мотивы и цитаты от «Понизовой вольницы» и фильмов Ханжонкова до «Гражданина Кейна» с его сказочным домом-коллекцией, от немых лент с Полой Негри до картин Висконти, от Антониони и Бунюэля до «Аталанты» Жана Виго и «Орфея» Кокто.

Наступит зима, и эксцентричная чтица (превосходная работа Светланы Немоляевой, пожалуй, лучшая в ее кинокарьере) покинет дворец. Офицеры поместят в ее саквояж-мешок легкий реквизит: накидки, лимон, бумажные носы… И на старинных лыжах она улетит из нафантазированного рая, где смерти нет. Из одной выдуманной реальности — в другую, как покажет время… менее гармоничную.