Господа, все сначала. Манифест Дмитрия Быкова

Разговоры о том, что историческую паузу позднепутинского застоя надо использовать для теоретических дискуссий и политического тренинга, велись с самого начала этой паузы. Сейчас время, конечно, упущено — ​тактика оттягивания катастрофы в надежде, что рассосется, всегда приносит свои плоды, и плоды эти всегда горьки. Но поскольку оппозицию продолжают упрекать в отсутствии политической платформы, хочется предложить несколько формулировок. Сегодня высказываться вообще страшно — ​будь ты оппозиция, будь власть (да, представьте, я понимаю ее проблемы). Любое содержательное высказывание тотчас подвергнется разносной критике, поскольку в России за последние сто лет скомпрометированы все платформы. Остается предлагать то, чего еще не было, — ​в надежде впустить глоток свежего ветра; но и то, о чем пойдет речь, тоже предлагалось — ​иное дело, что осуществлялось оно крайне криво. Речь пойдет о концепции русского модерна, который представляется мне единственной альтернативой сегодняшнему гниению.

Начнем с лирики, то есть с попытки объяснить, почему эта модель будущего кажется мне самой интересной. Из всех моих нынешних работ я больше всего люблю «Колбу времени» — ​с виду ностальгическую, а на самом деле социологическую программу на телеканале «Ностальгия». Там берут тему — ​например, самый любимый американский фильм в советском прокате, самая востребованная советская профессия, самая дефицитная советская еда — ​и выявляют чемпиона путем опроса зрителей. Большая часть этих зрителей мне давно и хорошо знакома, они связываются со мной по телефону или по скайпу, их мнение непредсказуемо, но психология их мне более или менее понятна. Это люди моего не слишком счастливого поколения, сначала дезориентированного надеждами перестроечной эпохи, а потом обманутого и этими надеждами. Звонят с Украины, из Казахстана, из Крыма и с Донбасса, из Нью-Йорка и Берлина, и распавшаяся страна как бы сшивается заново этими эфирными разговорами — ​не столько ностальгическими, сколько, представьте, проективными.

Студия наша расположена в огромном здании ГИНЦВЕТМЕТа, которое сегодня роздано в аренду разным организациям вроде автосалонов, турбюро и нашего телеканала. И когда поздним вечером после эфира я выхожу из этого здания, видя перед собой останкинские здания семидесятых, высокие дома на пустырях, стоящие как бы на краю моря (а оказалось — ​на краю бездны), я все время испытываю странное чувство — ​желание сказать современникам: дорогие друзья, хватит, наигрались, навоевались, а теперь, как в «Репетиции оркестра» Феллини, после всей этой бучи и на руинах: «Мы здесь, чтобы попробовать еще раз! Господа, все сначала».

Быть может, в самом деле стоило попробовать энтропию: ведь перестройка, в общем, была предсказана песенкой Сыроежкина из «Приключений Электроника». «Над нами солнце светит, не жизнь, а благодать! Тем, кто за нас в ответе, давно пора понять: мы маленькие дети, нам хочется гулять». Реформы в России, как всегда, запоздали настолько, что стоило напечатать Гумилева — ​и сорвало всю резьбу; грубо говоря, метафорой российских реформ оказался эксперимент на Чернобыльской АЭС, когда вместо благих перемен получили катастрофу планетарного масштаба.

Но теперь, после этого опыта, имеет смысл кратко обозреть, что получилось (хотя бы с позиций 1985 года), и увидеть колоссальное падение по всем параметрам, падение, в которое мы вовлекли за собой весь мир. Полный запрет на дискуссии о настоящем и будущем — ​под предлогом «экстремизма»; телепропаганда, куда более беззастенчивая и убийственная, чем во времена самого оголтелого «совка»; разрушение образования, медицины, культуры, пребывающей сегодня на том уровне, который в семидесятые смешно было бы обсуждать (лучшие из лучших перепевают зады тех самых семидесятых).

Точечные, но оттого не менее абсурдные расправы даже не с оппозицией, а с обычными гражданами — ​возьмите все эти обвинения ученых в госизменах за публикацию открытых данных или дело о педофилии против Юрия Дмитриева, Хоттабыча, в одиночку расследующего обстоятельства массовых репрессий в тридцатые. Все это за гранью самой дурной фантастики, и это я еще не упоминаю о коррупции — ​единственном общественном зле, о котором принято говорить вслух (именно потому, что из всего перечисленного оно наименее серьезно). Corruption по-английски — ​не воровство, а именно порча в глобальном смысле; эта порча всего с нами и случилась — ​именно потому, что Россия отступила от идеалов модернизма. Сваливание в самую глубокую архаику — ​это и есть то, что мы видим сегодня; но возвращение возможно именно потому, что у нас есть опыт модерна, и поколение, воспитанное на нем, живо и деятельно.

К счастью — ​да иначе и быть не могло, — ​так называемая «консервативная революция» не предложила никаких интеллектуальных прорывов. Все лирические туманности, вся квазинаучная лексика в духе Хайдеггера тридцатых годов, все разговоры о консерватизме как новом модернизме и о возвращении традиции, которая «пахнет хвоей и шумит морем», являются на самом деле идеологическим обеспечением — ​весьма сомнительным, конечно, — ​самого банального «ур-фашизма», как называл это Умберто Эко.

В стане российских государственных мыслителей, вечно предлагающих государству свои патетические оправдания репрессивных практик, — ​сегодня уже царит паника: ах, либералы опять перехватили повестку! Не станем уточнять, какой смысл они вкладывают в слово «либералы» и какое отношение это имеет к либерализму. На самом деле эти чиновники от философии, вечно обзывающие чиновниками всех остальных, утратили инициативу не потому, что каких-то загадочных либералов недострелили и недозапретили, а потому, что им самим решительно нечего предложить.

Нынешним временам надо сказать спасибо уже за то, что они окончательно подтвердили интеллектуальную нищету и профессиональную несостоятельность российского консерватизма и пресловутой традиции (которая упрекает всех в недостатке позитива именно потому, что никогда ничего не могла предложить, кроме системы запретов и наказаний под аккомпанемент псалмов). То, что сделала эта публика из философии, религии и культуры, — ​достаточно красноречиво, чтобы перестать рассматривать ее всерьез; думаю, честно говоря, что страхи их напрасны и не понадобится даже люстрация: «Они не стоят слов: взгляни — ​и мимо», как писал один нацпредатель еще в XIV веке, земную жизнь пройдя до половины.

Одним из тяжких и вполне сознательных грехов «консерваторов» и «традиционалистов» было отождествление всего советского с репрессивным, запретительным, изоляционистским. Между тем тремя главными чертами советского проекта, направленного как раз против русского традиционализма, были: культ просвещения; атеизм (или, по крайней мере, отказ от религии в качестве мировоззренческого базиса); интернационализм и даже, если угодно, космополитизм — ​то есть перемещение национализма в тот чулан устаревших мировоззрений, где ему и место. Советский Союз оказался последним прибежищем модерна, загубленного в Европе двумя мировыми войнами. Это главный парадокс ХХ века — ​самая отсталая страна оказалась в итоге самой передовой, если не считать Штатов, где модерн благополучно уцелел и подвергается атаке только сейчас; уже ясно, что он выстоит, а Трампом долго еще будут пугать детей и политтехнологов. Развивать проект послепутинской России надо с того самого места, на котором наш оркестр перестал репетировать в 1986 году.

Советский Союз был разным на разных этапах своего существования; в 1986 году он далеко не сводился к отсутствию колбасы, железному занавесу (уже весьма щелястому) и поддержке международного терроризма. Сегодня против этих грубых упрощений и ложных отождествлений аккуратно начинают возражать — ​назовем статью Марка Амусина «Русская революция: реальность и варианты» в четвертой «Неве» за этот год. (Русские консерваторы обязательно возразят, что Амусин еврей и потому мутит воду, но мы уже договорились не слушать русских консерваторов, у которых вся аргументация примерно на этом уровне, под соусом цветущей сложности и бытия-к-смерти.) Возможно, сахаровская теория конвергенции и была идеалистической — ​не более, впрочем, идеалистической, чем теоретическая физика, которой он тоже много занимался; в любом случае разговоры о нереформируемости советской системы относятся скорее к русской ментальности, которая действительно нереформируема, но довольно пластична.

Русское не враждебно модернистскому, напротив — ​именно на путях модерна, то есть космополитизма, просвещения и децентрализации, — ​Россия достигала максимальных успехов. Русский модерн — ​бренд всемирного значения, и как русский золотой век был следствием петровского толчка, так и серебряный возник от реформ и обещаний Александра II (загубленных не без его собственного участия, за что он и поплатился так ужасно).

Достаточно отказаться от бессмысленных запретов, вернуть вертикальную мобильность (не только для лоялистов), прекратить государственную ложь — ​и климат начнет улучшаться не только внутри, но и снаружи. Больше того: сколь бы абсурдно ни звучало такое утверждение, но смена парадигмы в России (для этого недостаточно просто поменять власть) немедленно приведет к самым благим переменам и на Украине, и в Белоруссии, и в Азии.

Я продолжаю настаивать на том, что после нынешнего падения и позора Украина и Россия смогут вернуться к единству, поскольку в этом единстве достигали большего, чем поврозь; будущая украинская власть неизбежно откажется от национализма — ​как только к нему не будет подталкивать российская агрессия. Идея этого единства и сейчас весьма привлекательна для украинских интеллектуалов — ​если только носителями этого единства выступают не апологеты «ДНР» и «ЛНР». В позднем СССР мы уживались, и национализм был отнюдь не главной проблемой — ​скорее он стал первой болезнью, набросившейся на ослабленный организм. Думаю, в конце концов победит именно наднациональная общность, в которой о позорных глупостях вроде этнической вражды можно будет просто забыть. В завтрашней России и завтрашней Украине победит та власть, для которой этническое будет нерелевантно, а религия станет частным делом каждого; власть, которая сосредоточится на модернистских добродетелях, то есть не на потреблении, а на производстве, не на массовых гипнозах, а на личной ответственности.

Пора отмыть прекрасное, хотя и не слишком комфортное для обывателя понятие модернизма от ходячих упреков в культе патологии, интересе к девиациям и т.д. На самом деле модернизм нашел самое наглядное свое выражение в учении Фрейда, что и доказано на большом материале в замечательной книге Ф. Таубера «Реквием по эго». Постмодерн — ​на самом деле антимодерн, но, как все Юлианы-отступники, он недолговечен. В основе фрейдизма лежит именно идея моральной ответственности, дотягивание подсознательных импульсов до «светлого поля сознания» (термин Пруста, и именно этому анализу собственной памяти посвящена модернистская прустовская эпопея).

Вышло так, что ХХ век был веком подсознательного. ХХI век должен стать веком психоанализа — ​в самом широком смысле. Мы слишком долго жили подсознательными импульсами, «считали пульс толпы и верили толпе» — ​тогда как настала эпоха личностей.

У античности было множество грехов, но Возрождение стало возможно именно благодаря обращению к ней. У советского — ​и вообще модернистского — ​проекта множество минусов, в частности — ​уязвимость для всякого рода «национальных реваншей»; но выдавать эти национальные реванши за сущность модернизма не только подло, но и недальновидно.

Из всех существующих ныне государств Россия имеет, пожалуй, наилучшие стартовые позиции — ​в том смысле, что она наиболее глубоко и стремительно пала. К счастью, живы те, кто помнит ее другой. Нам есть на что оглядываться — ​и есть от чего отталкиваться. Спасибо русскому консерватизму, по крайней мере, за то, что он скомпрометировал себя безнадежно и больше не повторится. Разумеется, кратковременные реванши архаики — ​вещь неизбежная, потому что всегда найдутся те, кто больше любит врать, чем думать, и расстреливать, чем работать. Но паузы между этими реваншами будут все длиннее, а демагогия консерванцев — ​все смешнее.

И лозунг Back to the USSR был брошен в свое время не самыми глупыми людьми.

С седьмой цифры, господа!