В «Соборе Парижской Богоматери» есть гениальная глава: «Это убьет то» (книгопечатание убивает архитектуру как «письменность в камне»). Но даже после дагерротипа, синематографа и засилья эфира город продолжает вещать правду жизни, и его не отключить от питания или сети. Можно править слова хроник и оценок, но остаются нестираемые лики времени: революционный авангард и сталинский ампир; модерн оттепели и расселение коммуналок; брутализм и декор застоя, горбачевский гламур, лужковский постмодерн... Сейчас образ времени делается городским макияжем с мелкой пластикой лица — «урбанизмом», низведенным к благоустройству. Маленькая копия большой политики: все подтянуть и прибрать (в разных смыслах) в несвежей, отказывающей натуре.

Материальная среда — страшная разоблачительная сила. Можно нарисовать социологию, экономику или демографию, можно показать макеты на параде и даже трепет врагов, но нельзя имитировать зодчество, которого нет. Все, что страна возвела на шальные деньги от нефти и замостила на их остатки, и есть памятник нашей эпохе. Или надгробие.

Точно так же можно раздуться от вертикального взлета духовности — и все разболтать о себе падением нравов в «политике памятников», реабилитацией злодеев, от которых ранее открестились империя, династия, церковь, партия. Архитектурная летопись времени увенчивается генпланом монументальной пропаганды, и если музыка в граните внушает стыд, то идеология в бронзе — страх.

Процесс едва начат, но под шумок скандалов в новых идолах уже выписаны иконы власти. Владимир надолго останется монументом этого правления, поставленным при главном въезде царя на работу. Грозный впишется особыми достижениями даже на фоне прочего изуверства. Монумента Сталину пока нет, но его изваяния при благосклонном попустительстве государства растут как грибы после кислотного дождя. Даже если власть спохватится, именно эти тени прошлого будут представлять в дальнейшем наше настоящее: на иное нет ни времени, ни идей. Кастинг на главные роли (позировать от нашего времени в вечности) закрыт. Осталось лишь задним числом выяснить, что именно связало здесь одного равноапостольного князя с двумя Иродами — царем и генсеком.

Засоренность поля вынуждает начинать от противного: что нельзя признать истинным мотивом этой сборки. И где не следует его искать.

Такие мотивы не ищут там, где их декларируют, — в панегириках на открытии. Их надо искать там, где их прячут, — в интимных зонах бессознательного власти, скрывающих заветное и постыдное.

На поверхности — «заслуги» в госстроительстве. Большевизм империю развалил и лишь потом пересобрал, на крови и дикой ценой. Сталин реализовал вариант, оптимальный для концентрации личной власти, но тупиковый: сборки на чрезвычайщине и надрыве исторически обречены. Сейчас куски этого когда-то единого тела, измученные фантомными болями и живыми ранами от силовой реинтеграции, обрывают последние связи. Еще одного такого «собирания земель заново» страна не переживет.

Иван IV начинал с земства, Судебника и ряда завоеваний, но кончил Ливонским поражением, сжатием западных границ, разором и смутой. Опричниной этот «государственник» ударил прежде всего по государству. Осужден Карамзиным, Соловьевым, Ключевским, позже Платоновым, отфильтрован на монументе тысячелетию Руси. Но тогда не было Российского военно-исторического общества, чтобы наставить историков и царей в духе «полезной истории».

Владимир сотворил немало (хотя бы одной только фортификацией от печенегов), но и его заслуги преувеличены связями госстроительства на Руси с ея крещением. Легко понять, почему в столицах не было монумента Владимиру тогда, но нельзя объяснить, почему он возник именно сейчас — как неживой укор всем прошлым неблагодарным поколениям.

Еще одна расхожая схема «Сталин — это Грозный сегодня», с распространением этой традиции красивой тирании на самого Путина. Понятна оппозиционным аналитикам и близка самопальным идеологам, отирающимся при власти с идеями «железной руки», новой «государевой псарни» и «опричного богословия». Черным «Гелендвагенам» не хватает песьих голов и веников на кнутовищах.

Слишком прямолинейно. Сейчас политический сыск и Нацгвардия легко обходятся без прародительства НКВД и привязки к опричнине статуей в Орле. Эти намеки не всех вдохновляют: зачем умным людям Берия и Малюта, когда у них есть Штирлиц? И самому гаранту сейчас глупо строиться под Грозного, сведенного с ума угрозой крамолы. Такие аналогии потянут за собой притворные отставки и местоблюстительство Бекбулатовича, заочную перебранку с опальным Курбским, странные убийства, о которых лучше забыть. К тому же Черкасов у Эйзенштейна все же не Крейг.

Высокий тон требует особой неосведомленности. «Мы великий русский народ! У нас великий, самый мощный президент, который заставил весь мир уважать Россию, как это в свое время сделал Иван Васильевич Грозный!» (Губернатор на открытии памятника.) Будто не было Ливонского поражения, которое Костомаров назвал «стыдом царя», а сын Иван умер сам по пути в Ленинград в «Сапсане».

То же с идеей подарить Руси еще одного крестителя. При любых заслугах перед РПЦ такие параллели будут восприняты как пошлая лесть или бред величия. Неловкая ситуация, когда намек есть, но его нельзя озвучить, ибо осудят и засмеют.

Ужасный век, железные руки, чугунные головы...

Бывают и куда более тонкие мотивы канонизации. Судя по отбору фигурантов с отменно криминальными досье, карман жжет идея выкупа индульгенции: внушить себе и всем, что радение за государство и церковь списывает любые грехи. Эти призраки нужны власти не для вящей славы, а для самой конструкции алиби. Чтобы в будущем правильно оценили тебя, надо набрать разгон и инерцию переоценкой в прошлом других. Истории в ее «позитивном изводе» навязывают прецедентное право в комплектации с готовыми прецедентами искупления.

Однако в процессе реального дознания эта идея оборачивается... отлитым в бронзе признанием в содеянном — добровольным, но не чистосердечным и без тени раскаяния, скорее с вызовом. Из лучших побуждений свидетельствующие сами сливают следствию список подельников. Обычные споры можно утопить в демагогии, но памятник не концепция. В очеловеченном образе оценку диктует уже не разум, а чувство, не теория, а эпизод. И тут кончается схоластика, и дышит судьба героя во всех ее малохудожественных подробностях.

Помимо прочего, жизнеописание кн. Владимира популярно изнасилованием Рогнеды на глазах ее родителей, которых тут же и убили. Был «побежден похотью» и «ненасытен в блуде, приводя к себе замужних женщин и девиц растлевая». Комплексы на почве рождения от ключницы Малуши (робичич). Престол захватил в союзе с иностранными агентами, подняв брата Ярополка «мечами под пазухи» из соображений политической целесообразности. В язычестве практиковал человеческие жертвоприношения, из разрушенных храмов, мечетей и синагог строил капища. С 2002 года — небесный покровитель внутренних войск МВД России.

Растление Иваном IV сотен девственниц меркнет на фоне опричнины, грабежа и убийств, уничтожения Новгорода с маниакальным изуверством. Людей обливали «пожаром», жарили в муке, варили в масле, снимали кожу, топили семьями, связав с детьми. Поругание и мученическая кончина митрополита Филиппа, собственноручное убийство игумена Корнилия Псковского. Убийство сына, яд для брата. И типичный бред величия: «Он сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания…» (Ключевский)

Сталин был аскет: растлевал не девиц, а целый народ. Помимо возвышения террора и репрессий до уровня системных основ экономики и политики, славен шедеврами сугубо личного изуверства. Стенограммы политических процессов надо читать параллельно с хрониками новгородского погрома: сближает и резко выделяет на общем фоне «художественное» оформление казней. Блестящий театр, созданный вдохновенной драматургией и режиссурой, гениальным садизмом автора и постановщика.

В Новгороде обреченных лишали спасения души, специально убивая внезапно — чтобы не успели покаяться; Сталин делал долгое ритуальное раскаяние главной линией изощренного сценария казни. Грозный смешивал трупы с рубленым льдом, строя мизансцену вечного холода преисподней; Сталин также являл народу мистерию наглядного политического ада, хотя и поигрывая соблазном спасения. В 1650 году на Чистых прудах случилось великое представление с 300 боярскими семьями, половина из которых была помилована и валилась в пол, славя царя, а другая половина была тут же порезана на куски, сварена живьем, на худой конец, просто обезглавлена — Сталин также украшал политический геноцид избирательными помилованиями и покровительством. Один убивал сам — другой «прикладывал руку», лично подписывая разнарядки на расстрелы по социальным группам. О типаже может все сказать одна только стремительная резолюция на «катынской записке» Берии с идеей расстрелять «по упрощенной процедуре» 25 тысяч польских военных, включая цвет польского офицерства.

Античный Рим четко различал политику больших жертв — и личные злодеяния. Таким императорам, как Калигула и Нерон, тоже ставили памятники, но при жизни, после смерти сносили.

Сомнительные и просто дикие подробности могут оказаться ключевыми в понимании новой политической агиографии. Что еще может столь ярко и убедительно объединить в этом странноватом триумвирате, собранном к тому же не злопыхателями, а самой нашей «государственной культурной политикой»? Это чувствуют, а потому пытаются лишнее спрятать либо оправдать.

Это всегда непросто. Ломоносов писал о Владимире: «Поползновения буйной младости загладил человеколюбивыми делами умеренныя и кроткия старости». «Поползновения младости» — это очень нежно про бытовые и политические убийства, насилие и измены. Вольно или невольно, но даже Херасков изобразил Владимира бессердечным деспотом, равнодушным к страданиям ближнего: «Лежали семена греха в его крови...»

В 30-е годы Сталин решил радикально пересмотреть исторический взгляд на Ивана Грозного, объявив его борцом за создание централизованного государства. Сейчас академиками и народными артистами руководить труднее, но и не нужно: все делает услужливая самодеятельность. Генеральную линию угадывает и утрирует сам регулируемый рынок. В книжке «Иван Грозный» из «монархической» серии (более 50 000 экз.) нет разделов, посвященных опричнине, террору, уничтожению Новгорода и пр.

В более интеллектуальных (и более запущенных) случаях апеллируют к обыкновению зверств тех времен, включая Европу. Но изуверство Ивана IV и Сталина необычно для своих эпох тоже. И подвиги младости Владимира описываются с оторопью его же современниками.

Принципиальна сама установка сопоставления этой триады с чужеземными извергами, а не со своими праведниками или хотя бы с общим рядом, куда менее выразительным в плане преступлений. Европа не указ нашей морали и духовной самобытности — но лишь до тех пор, пока речь не заходит об оправдании собственных зверств. Очень пластичная система отсчета.

Обычно памятники ставят не в оправдание, а в знак безоговорочного признания. Но в нынешней идее политического отпущения, как ни парадоксально, важна именно выдающаяся греховность аналогов. Отсюда этот список изваяний — и идущий от них ряд более или менее прямых ассоциаций с нынешним правлением. В экстраполяциях «позитивной истории», распространяемых властью на будущее и на себя, принципиально именно это чудо — превращение грешника в праведника и политического идола. «Политическую теологию» Карла Шмитта Россия решила дополнить своей «теорией искупления», но это уже отдельная тема.