«Любое наше повседневное действие можно квалифицировать как преступление»

— 25-30% жителей колоний в России — это люди, осужденные по наркотическим статьям. В подавляющем большинстве случаев — за хранение дозы для личного разового потребления. Этот момент отчасти связан с регулированием запрещенных к обороту наркотических веществ. Дело в том, что в середине 2000-х Верховный Суд решением своего пленума приравнял смесь веществ к чистому веществу. Что это значит? Приведу простой пример. Есть старый, известный, например, по произведениям Булгакова наркотик — гидрохлорид морфия. Он вызывает сильную зависимость и используется в медицине для облегчения болей. Если человек, занимающийся экстремальным видом спорта, идет в рискованный поход, он может взять с собой несколько шприц-тюбиков 1% раствора этого вещества по 1 мл, то есть 0,03 грамма собственно действующего наркотика. Но существующая судебная практика утверждает, что 3 тюбика — это 3 грамма и, соответственно, серьезное уголовное преступление. Человек, имеющий при себе 3 таких тюбика, имеет вероятность быть осужденным к реальному решению свободу около 50%. В этом случае смесь расценивается по массе, как чистое вещество. В то же время если вы храните 0,3 г гидрохлорида морфия в сухом виде — это белый кристаллический порошок, еще не готовый к употреблению, — то вы не совершаете преступления, хотя, с точки зрения фактического содержания, наркотика у вас в 10 раз больше. Это оптовая доза.

И это касается очень многих веществ, потому что подавляющее большинство наркотиков потребляется и продается в сильно разбавленном виде. Такая ситуация практически не оставляет судьям выбора, а правоохранительным органам позволяет легко улучшить отчетность.

— Да, в этом кейсе для гуманизации системы достаточно просто разобраться с весами веществ на уровне здравого смысла. Наркозависимость — это, очевидно, большая проблема, но нужно ли уголовно наказывать и отправлять в тюрьму людей, хранящих небольшие дозы для разового потребления? Тем более что, как показывают исследования, в основной своей массе эти люди не совершают других преступлений в повседневной жизни. В России на свободе находится гораздо больше наркозависимых, чем в тюрьмах, но катастрофического взрыва преступности по этой причине мы не наблюдаем. Если на свободе будет на несколько процентов наркозависимых больше, это ничего радикально не изменит.

— Еще одна группа, в которой можно говорить об избыточной репрессии — это осужденные за имущественные преступления. От СССР мы унаследовали довольно странную ситуацию, когда огромное количество имущественных преступлений, совершаемых в том числе «белыми воротничками», карается серьезнее, чем тяжкие насильственные преступления. Это отражается как в уголовном кодексе — санкции за крупное мошенничество сопоставимы с наказанием за убийство, — так и в судебной практике. Человек, который в третий раз избил жену до потери трудоспособности на месяц, имеет те же шансы быть осужденным к лишению свободы, что и человек, совершивший мошенничество. Возникает вопрос об осмысленности изоляции таких людей.

— Да, но проблема с экономической преступностью не в том, что сажают много предпринимателей, это миф. Скорее, страдает средний уровень, руководители или управленцы низшего звена. Типовой осужденный по экономическим статьям — кладовщик, менеджер по продажам, руководитель небольшого детского сада. Из-за того, что весь хозяйственный оборот у нас криминализирован (это не значит, что там разгул криминала, это значит, что практически любая хозяйственная операция может быть объявлена преступлением), эти люди показывают изрядную судимость по довольно абсурдным составам.

Приведу реальный случай. Механик ЖЭКа получает поручение перерегистрировать казенный автомобиль. Ему выдают аванс в 2,5 тысяч рублей, 2 тысячи из которых он тратит на уплату госпошлины. Он ничего не скрывает, сдает документы в бухгалтерию, бухгалтерия приобщает их к отчетности. Потом оказывается, что тратить их на пошлину он не имел права. Получается, что он незаконно расходует средства и не подозревает об этом, пока его авансовый отчет не попадает в органы. Это примерно 1/3 часть всех ситуаций по статье 160 часть 3 УК РФ — присвоение или растрата, до 6 лет лишения свободы. За тривиальную ошибку на 2 тысячи рублей человек получает штраф и запрет заниматься профессиональной деятельностью на 2 года. И таких кейсов дикое количество.

Если говорить о частных компаниях, то в них существует презумпция честности работодателя. Довольно типовое преступления по экономической статье выглядит так: подсудимый — кассир, которому вменяют растрату 200 тысяч рублей. Кассир говорит, что работает на ИП, который сам приходил и забирал деньги — ни кассы, ни денежного ящика ему не выдали. Ситуация абсолютно заурядная: мы знаем, как работают небольшие автомойки или магазины вдали от центра города. Но хозяин говорит, что акта об инкассации денежных средств ему не предоставили, следовательно, кассир сам все украл. Суд смотрит на должностную инструкцию кассира и признает его виновным. Не исключено, что так и было. Но с точки зрения здравого смысла могло быть и не так. Но суд верит работодателю. А мы понимаем, что ситуация, описанная кассиром, тоже вполне могла иметь место и что кассир, который потребует от работодателя документы при передаче выручки проработает в маленькой фирме очень недолго.

Практически любое наше повседневное действие можно квалифицировать как преступление: например, когда в кафе вам принесли обычный счет, а не фискальный документ. Эта гиперкриминализация и пенализация всех сфер экономического оборота — вторая причина, которая приводит в места лишения свободы людей, которым там не место. При том, что в целом наша судебная система не слишком жестокая.

— Есть такая поговорка: украл булку — в тюрьму, украл завод — в парламент. Так вот, она довольно сильно не соответствует российской действительности. За совершенную впервые мелкую кражу — например, бутылку дорогого алкоголя (а булка — это даже не кража, а мелкое хищение, то есть административное правонарушение) получить реальное лишение свободы практически невозможно. В России лишь 25% всех осужденных приговариваются к реальному лишению свободу, к остальным применяются другие меры наказания. Из этих 25% примерно 1/3 — это совершившие тяжкие насильственные преступления, еще примерно 1/3 — осужденные по наркотическим статьям, и ориентировочно 1/3 — все остальные преступления. В последней трети можно обнаружить довольно густой коктейль, но действует примерно то же правило: реальное лишение свободы за ненасильственное нетяжкое преступление в России — редкость. Наша судебная система уже сейчас гораздо гуманней, чем УК, который предлагает лишение свободы как основное наказание более чем в половине статей. Суды, к счастью, так не поступают.

— Да, система вообще не умеет оправдывать: по делам публичного и частно-публичного характера, в которых велось расследование и участвовал прокурор, в 2015 году признание виновным или прекращение дела по нереабилитирующим основаниям происходит даже не в 99%, а 99,8% случаев. То есть шансы на оправдание или реабилитацию имеет 1 человек из 500. В то же время, не умея оправдывать, система довольно мягко назначает наказания. Так что в одном случае все очень плохо, в другом — терпимо.

— Российская уголовно-исполнительная система по мировым меркам не самая дорогая, в ней занято не слишком много работников (по данным исследования Совета Европы, средние расходы на одного российского заключенного в день в 2014 году составили €22,5 — более чем в два раза меньше, чем в среднем по Европе €52 — А.Х.). Но за счет трансформации системы преследования можно было бы сильно ее улучшить, не меняя объемов спонсирования. Человек, который принимает наркотики и при этом работает или хотя бы просто не совершает других преступлений, проходит совершенно ненужную социализацию в местах лишения свободы, усваивая там многие криминальные практики. К тому же это создает совершенно ненужную нагрузку на систему. Сейчас у нас существует барачная система: большое помещение, очень много людей, большие риски возникновения конфликтов между заключенными. Такие камеры плохо контролируемы, как показывает случай с недавним убийством в СИЗО исполнительного директора Роскосмоса Владимира Евдокимова. Снижение численности тюремного населения, например, за счет наркозависимых, открыло бы возможности для перевода части осужденных на кубричный режим — по 4 человека в камере.

Не говоря уже о том, что одной из ключевых проблем ФСИН является превалирование исправительных трудовых учреждений общего и строгого режима. Эти форматы предполагают полную изоляцию заключенных от внешнего мира. Но большинству осужденных за ненасильственные или нетяжкие насильственные преступления необязательно жить в этом страшном режиме тотальной изоляции и контроля. Система уже предлагает альтернативы: колония-поселение с более мягким режимом содержания, больше возможностей для контакта с внешним миром и трудоустройства. Большая часть осужденных происходят из маргинализованных слоев населения, поэтому для них работа в месте заключения может оказаться первым опытом серьезной постоянной занятости и стать шагом к тому, чтобы найти нормальную работу в дальнейшем. Этот подход гуманнее и эффективнее с любой точки зрения и обеспечивает людям довольно внятную ресоциализацию.

— На территории СССР сформировалась уникальная тюремная система. Был поставлен эксперимент по привлечению заключенных к освоению природных ресурсов: к добыче полезных ископаемых, заготовке леса и так далее. Позже выяснилось, что идея была провальная — система рабского труда была экономически убыточной. Но нам сейчас важнее тот факт, что места заключения были удалены от мест проживания. Это напоминало модель каторги в императорской России и в других странах в XIX веке. СССР в 1960-х годах и позже прошел довольно длинный путь в сторону гуманизации системы, но вынесенность исправительных колоний за пределы населенных пунктов сохранилась. Это казалось естественным, хотя таковым вовсе не является: в большинстве стран мира исправительные учреждения находятся невдалеке от мест проживания или вообще в городах.

— Да, в России большая часть исправительных учреждений являются поселкообразующим предприятиями, то есть находятся далеко от населенных пунктов, тем самым очень сильно замыкая мир заключенного. Привлечение к работе в таких условиях сильно осложнено. Привлекать заключенных к разработке ресурсов уже не очень реально: современная добыча полезных ископаемых — это довольно технологичная деятельность. Никто не будет доверять заключенным технику стоимостью в миллионы рублей. А простой ручной труд нужен лишь в небольших количествах: из 4-5 человек которые работают на деляне при лесодобыче, полностью неквалифицированным трудом занимается 1 человек. Осужденных можно привлекать к простому техническому труду, но заниматься им в силу оторванности от клиента довольно сложно. Наиболее успешны на зонах простые слесарные и столярные, швейные производства, но они ориентированы на большое количество мелких заказов. Сегодня мы делаем номерки для школьного гардероба, завтра — дорожные знаки, послезавтра — автомобильные номера. При удаленности долго так продолжаться не может, каждый день нужен новый заказ.

Географическое положений колоний негативно влияет и на их подконтрольность — не только правозащитникам, но и начальству. Прокурорская инспекция или ОНК из регионального центра будет добираться до средней зоны где-нибудь в Карелии как минимум день, я уже не говорю про такие регионы-монстры тюремной индустрии, как Красноярский край. Когда комиссия приезжает в райцентр, за 5-6 часов на зоне уже все знают об этом. К этому времени никаких следов нарушений уже не останется.

— Для осужденных удаление от городов означает разрыв семейных связей. Доехать до соседнего города мать, жена или сестра еще может (простите за такой гендерный дисбаланс, но в основном колонии посещают именно женщины, а сидят — мужчины), но добраться до зоны за 100-200 км, где нет регулярного транспортного сообщения — это уже квест. На дорогу придется отдать половину и без того небольшой зарплаты. А сам заключенный, освобождаясь, проводит первые дни в месте, не предлагающем никаких законных альтернатив развития его судьбы, и нередко на следующий день попадает обратно в колонию. Поэтому, если говорить о том, куда еще нужно перенаправить средства от сокращения тюремного населения — это релокация мест лишения свободы, перенос колоний ближе к городам и населенным пунктам с транспортной инфраструктурой.

И последняя проблема из разряда last but not least — десоциализация сотрудников ФСИН. Ведь кроме 600 тысяч заключенных система пережевывает более 200 тысяч сотрудников, а если считать членов их семей, то в два раза больше. Это люди, которые всю жизнь в проводят в микропоселках и не умеют многого, что нужно уметь жителю большого города. Одна благотворительная организация как-то раз привезла на зону информационные буклеты про то, как пользоваться супермаркетом, банкоматом, терминалом для электронных платежей и так далее. Через какое-то время выяснилось, что большая часть буклетов до заключенных не дошла — сотрудники ФСИН страшно взволновались и растащили их сами. Так что для этих людей городское пространство, куда они выбираются раз в несколько лет, столько же дико и пугающе, как и для заключенного. Отличие заключается лишь в том, что наказаны они совершенно ни за что.